ЧЕТВЁРТАЯ
— Прости, Тодороки, — говорит Яойорозу, и щёки её полыхают стыдом и раскаянием. — Не извиняйся, Яойорозу, ты права, — отзывается Шото, и в воздухе пахнет морозной свежестью. Когда он оборачивается через плечо, Урарака подскакивает, ловя его взгляд. В голове её три дня уже звенят безжалостные, злые слова Момо, сказанные сгоряча, от обилия чувств, в пылу ссоры двух самых терпеливых людей, которых Урарака знает. «Ты трус, Тодороки!» — выкрикивает Яойорозу напополам со слезами, когда сцена молчаливого недопонимания перерастает вдруг в двустороннюю злую истерику. Момо чувствует себя обманутой, преданной всеми сразу: подругой, которая знала и проболталась именно сейчас, Тодороки, который не признался раньше, Бакугоу, который решил молчать, даже если был в курсе с самого начала. Урараке кажется, что на самом деле девушка злится не на неё и не на Шото, а на Бакугоу, который вроде как должен быть с ней честен — они же вместе. Но Бакугоу не в ответе за чужие секреты, и обвинить его вслух Яойорозу не может. Слишком глупо, слишком лицемерно, и она никогда так не поступит. Бессильная агрессия требует от неё обвинить хоть кого-то. Момо переключается на Шото и, кажется, Очако единственная понимает, что именно Момо имела в виду, назвав его трусом: его сознательный отказ предоставить им хотя бы видимость выбора, хотя бы попытаться дать возможность и соорудить шанс — он ведь не признаётся после того, как узнаёт, что Яойорозу с Бакугоу разобрались. Это его выбор, может, глупый, может, благородный, и Урараке бы его уважать. А она вместо этого болтает. Вмешиваться ещё больше Очако не смеет — уже натворила дел свои неумением держать язык за зубами. Поэтому она даже не пытается объяснить Тодороки, что извинения Яойорозу правдивые и искренние. — Извини, Шото, — вместо этого раз в двухсотый говорит Очако, когда они оказываются на достаточном расстоянии от Яойорозу, после извинений которой лучше не стало: вокруг Тодороки всё ещё кольцо холодного отчуждения, морозное безразличие. — Я уже слышал тебя, Урарака, больше нет необходимости извиняться. Всё в порядке. Ничего не в порядке: она влезла туда, куда не просили, проболталась Момо о чувствах Тодороки, всё испортила. Испортила всем неделю до выпуска! И теперь всё, что они будут помнить о последних днях в Юу Эй — глупая ссора в конце обучения, оставившая неприятный след в сердцах и мыслях. И если Бакугоу, как и Момо, третий день ходящий чернее тучи, ещё не убил её за испорченное настроение и разбалтывание чужих секретов, то вскоре точно попытается.***
За полгода существования в шкуре профи Очако успевает понять, что многие аспекты жизни героя нуждаются в доработке. Профессиональный — не в последнюю очередь. И, хотя с большинством из них, вроде навязчивых рекламных кампаний и обязательных встреч с поклонниками, дружелюбная Урарака готова мириться, существует то, что не устраивает её категорически: соревновательный дух между агентствами. В своих попытках быть лучше конкурентов некоторые заходят так далеко, что страдает работа людей в поле. В частности это касается коммуникации: некоторые ушлые агенты, перехватив информацию об инциденте, пользуются связями, чтобы не пропускать её дальше, не отдавать конкурентам. Мало того, что это огромное нарушение геройского кодекса, это ещё и совершенно непростительно по-человечески — из-за того, что некоторые не успевают прибыть вовремя, порой страдают люди. А агентства заботятся о рейтингах и своём статусе куда больше, чем о жизнях гражданских. Эта система Урараку выводит из себя, и она точно знает, что не одну её. Момо, работающая в том же агентстве, что и Иида и с Мидорией, с самого выпуска из Юу Эй целенаправленно занимается решением проблемы и улучшением коммуникации между героями из конкурирующих агентств. У неё даже намечаются некоторые успехи. Очевидные настолько, что на миссиях Урарака видит бывших одноклассников чаще, чем в субботу вечером в их любимом месте сбора. Они сталкиваются постоянно, и неудивительно, что и на это происшествие в Роппонге вся группа Очако получает вызов через канал агента Яойорозу. Правда, происшествие настолько грандиозное, что рано или поздно их бы оповестили в любом случае, но благодаря работающему плану Момо, возможно, удалось предотвратить несколько смертей. Оказавшись на месте, они принимаются за дело мгновенно, как и полагается профессионалам. Бакугоу тут же удирает в сторону обрушившегося здания, оставляя на напарников эвакуацию гражданских. Он, конечно же, решает разобраться со злодеем, очевидно находящимся в точке наибольших разрушений — потому что это куда веселее, чем успокаивать толпу. Катсуки не учитывает только, что злодей может быть не один, но, к счастью, пробравшаяся к их группе Момо вводит их в курс дела. Её спокойный голос и собранность Урараку настраивают на рабочий лад, и улыбка, когда она говорит им «здравствуйте», расслабляет в хорошем смысле — придаёт уверенности. Впрочем, холодное «здравствуй, Яойорозу», отчеканенное равнодушными интонациями Тодороки, быстро напоминает о положении дел, о ситуации, в которой Очако до сих пор чувствует себя виноватой. Урарака думает, что не может одна ссора повернуть время вспять, думает, что всё рано или поздно станет, как и прежде: Шото переварит тот ужасный случай незадолго до выпускного и станет прежним собой, той версией Тодороки, к которой она так прониклась. Но Шото переваривает уже добрые полгода, прошедшие после выпуска, и Очако готова поклясться, что становится только хуже. Она сама, Мидория и даже Бакугоу (разумеется, в собственной несносной манере) пытаются сделать всё, чтобы Шото снова не покрылся коркой льда, которую они с таким усилием расковыривали последние три года. И он вроде бы держится, даже улыбается им иногда совершенно искренне, но внимательная Очако не может не заметить, что нерабочие встречи его с ними становятся всё более короткими и редкими, говорит он о себе так же мало, как и в начале знакомства, а на работе проводит времени больше, чем должен. Они все, конечно, задерживаются, в особенности Мидория (Урарака знает, потому что постоянно ему звонит), но Тодороки даже выговоры от начальства получает. За каких-то шесть месяцев — уже четыре раза. И все одинаковые «ты на смене уже 34 часа, иди домой, Тодороки-сан». Нерабочей компании Яойорозу в какой-нибудь дружеской обстановке он и вовсе избегает, что не так просто, учитывая, что она девушка его напарника и время от времени появляется в поле зрения. И Очако уверена, что слова здесь не при чём: Момо извинялась несколько раз после той ссоры и своей опрометчивой фразы — не помогло. Урараке кажется, что дело в другом. Всерьёз она начинает волноваться, замечая, что миссии Шото становятся всё отчаяннее, планы всё менее продуманными, а стычки со злодеями всё дольше и кровавее без всякой необходимости. — Этот ублюдок помереть решил? Кому и что он доказывает? — негодует Бакугоу, бухая пустой пивной кружкой о стол, когда они обсуждают опрометчивые действия Тодороки после миссии. Обсуждают некрасиво и за спиной напарника, но Урарака слишком встревожена, чтобы придавать этому значение, а Бакугоу немного пьян и, кажется, взволнован, чтобы быть потише. — Доказывает, что не трусит, — отзывается она, прикусив губу и сжав кулаки. Бакугоу смотрит на неё где-то с пять секунд, прежде чем до него доходит, и раздраженно цыкает. Следующее утро он начинает с драки: Тодороки здоровается и стягивает свитер через голову, а Катсуки сносит его и шкафчик в раздевалке вместе с ним. Урараке, прекрасно знающей, что Бакугоу помогает, как умеет, приходится заняться отваживанием любопыствующей толпы, хотя все уже привыкли, что перспективная команда новичков довольно проблемные ребята. Как бы там ни было, но даже выходки Бакугоу помогают не сильно, и Тодороки, спешно отворачивающийся от тёплого взгляда Яойорозу, достаточно показателен. Урарака решает подумать об этом после работы и того же самого желает Шото, который в манере последних месяцев особенно отчаян и глупит настолько, что Урараке приходится бесконечно прикрывать его спину. Момо тоже кидается к ним после окончания эвакуации, и Очако, будь у неё возможность отмотать один-единственный момент в жизни, изменила бы это её решение. Яойорозу прекрасный герой, возможно поэтому ей удаётся избежать последствий совместной атаки злодеев: она вовремя предугадывает чужие движения, уклоняется и бросается на помощь к напарникам по миссии. — Урарака, Тодороки, вы целы? — обеспокоенно спрашивает она, пока земля под их ногами расходится и подрагивает. Очако использует причуду и первый и последний раз в жизни наблюдает, как у Шото сносит крышу. Выводит его из себя забота Момо, небольшой порез на её плече или долго подавляемые чувства, но всё в мгновение ока охватывает жадное пламя, такое яркое и горячее, что за ним видно только плавящийся силуэт. Очако хватает подругу и взмывает подальше от жара просто на инстинктах — первые несколько секунд они обе даже не понимают, что произошло. — О Господи, — выдыхает Момо шокированно, испуганно, нервно, когда они оказываются достаточно высоко, чтобы увидеть полную картину. Вся улица полыхает, и нижние этажи безупречных высоток грозят расплавиться от жара, а нападающие если и остались в живых каким-то чудом, теперь не самая большая проблема. До Урараки медленно доходит, что этот огонь, этот хаос, эти разрушения — всё дело рук Шото, но как только она свыкается с этой мыслью, она сразу же откуда-то знает, что это не сознательное решение, она сразу знает, что он в беде. Для человека вроде Тодороки самая большая проблема, самый опасный враг, самый страшный кошмар — он сам. — Мы должны ему помочь, — пока Очако формулирует предложение, Яойорозу впихивает ей в руки накидку. — Должна выдержать, но у Тодороки огонь ещё горячее, чем у Старателя. Я не уверена. Поэтому пойду первая. Если не выйдет, придумай что-нибудь. Урарака замирает с открытым ртом. «Придумай что-нибудь», — это так не в стиле Момо оставлять план на кого-то другого и бросаться в ситуацию, не продумав всё хорошенько. Но, во-первых, времени думать нет совсем, такой Шото для Токио опаснее Годзиллы, а во-вторых, Очако кажется, что Креати точно знает, что нужно делать. Возможно, она понимает, что нужно сказать, или знает, что успокоить Тодороки может только сама — Очако решает довериться ей. И матерится очень по-бакуговски (она отчитает себя позже за такие неподходящие героине выражения), когда выясняется, что у Яойорозу одни глупости на уме и никакого плана. Она кричит что-то Тодороки, пытается его вразумить, подбирается ближе, туда, где температура ещё выше, но все её разговоры, угрозы и просьбы только раздувают пламя, жадное и гневное. И тогда Момо делает то, чего не при каких условиях делать не стоит: вытягивает руку из-под огнеупорной накидки, чтобы дотянуться до Тодороки. Защитная перчатка, созданная наспех, ей не сильно помогает, — даже накидка не выдерживает температуры, — и кожа на руке мгновенно идёт волдырями. Урараку удивляет, что вообще не стекает расплавившимся желе. Она не слышит, что кричит Момо через всхлипы и хрипы, но в ту же секунду огонь будто в воронку засасывает: языки пламени, растянувшиеся по всей улице, разлетаются искрами, возвращаются к хозяину, и Тодороки ошарашенно моргает пару секунду, словно очнувшийся от глубокого сна, прежде чем оценить ситуацию и поспешно присесть рядом с рухнувшей на колени Момо. Очако буквально пикирует вниз: ей нет никакого дела, что там произошло, что Яойорозу ему сказала и является ли Шото угрозой безопасности — ей необходимо разобраться с последствиями, пока её друга не обвинили в серьёзных нарушениях. То есть, Тодороки, конечно, всё равно предъявят обвинения и произведут разбор полётов, но у неё есть реальный шанс помочь. — Яойорозу! Яойорозу! — у Шото совершенно невменяемый взгляд, пока он пытается привести Момо в чувство, охлаждая повреждённую руку для обезболивающего эффекта и большей сохранности тканей. — Чёрт! — на секунду Очако пугается, что он снова может выйти из себя. Но улыбка на губах Момо предупреждает все её опасения. — Ты… остановился. Я так рада, — крупные слёзы текут по её щекам и подбородку, и Яойорозу даже не думает сдерживать их или запрещать себе плакать. Несмотря на увечье, она выглядит победителем и как будто даже довольной. Тодороки смотрит на неё растерянно и виновато, но без прежнего выражения холодной отстранённости и напускной сдержанности. — Я дал кое-кому обещание, — отзывается он медленно, но уверенно. — И я намерен его сдержать, хотя, кажется, не очень в этом хорош, — что-то в его голосе подсказывает обеим девушкам, что он шутит, и Урарака прикусывает губу, чтобы самой не заплакать. Кто-то же должен сдерживаться, потому что Момо вот ревёт в голос, от облегчения, боли, вины — всего вместе. А затем порывисто обнимает Шото за шею здоровой рукой, и Тодороки бессознательно отвечает на это неуместное объятие, прижимает её ближе. — Прости, Тодороки. Пожалуйста, прости меня. Я несправедливая, злая эгоистка и ужасная дура. Я не должна была говорить тебе те отвратительные слова. Я никогда так не думала, — на сбитом дыхании тараторит Момо, и у Шото брови поднимаются всё выше. Урарака всё-таки всхлипывает, от облегчения и счастья, и не отворачивается от этой сцены для двоих только потому, что сама хочет увидеть, хочет убедиться: сейчас Шото выдохнет, и вечной зиме придёт конец. Плечи у него и правда немного расслабляются, и Очако кажется, что это неплохое начало. — Всё в порядке, Яойорозу. Это я должен извиниться. — Эм, извиниться ещё все успеют. Нам бы сейчас с более насущной проблемой разобраться, — неловко прерывает она и хочет сверить показания, прежде чем отправить подругу в больницу, а Тодороки к начальству и, вероятно, в руки детективов, занимающихся расследованием должностных преступлений. Хотя чем больше Очако думает об этом, тем меньше переживает: с работающей системой, как она уже не раз убеждалась, не всё так просто. И за большие проступки менее талантливые герои обходились выговором. Потому что профессия у них такая, сопряжённая с риском; может, преступники и пострадали от огня Тодороки (хотя это ещё подтвердить надо), но все гражданские целы, а ущерб в ходе операции покрывает страховка агентства. Если они правильно разыграют карты, Шото придётся пару лишних раз сняться в рекламе для начальства — и отработает. Урараке хочется верить, что так и будет. Сейчас важно то, что её друзья целы, инцидент исчерпан, а ледниковый период, вроде бы, закончился. Обо всём менее важном она подумает попозже.ПЕРВЫЙ
Это второй или третий (может, четвёртый или шестой, если мерить выговорами, а не реальностью) раз, когда Бакугоу делает по-своему и, несмотря на все протесты и уверения «всё в порядке, Катсуки», не задерживается, скидывает злодеев на полицейских, стоит только последнему поцеловаться с асфальтом, и на полной скорости влетает в больничную палату. — Какого чёрта у вас там произошло? — орёт он, едва не сбив Исцеляющую девочку, так любезно согласившуюся навестить Яойорозу. Они не знают ни одного героя со схожей причудой, а потому в особо тяжёлых случаях обращаются к ней. Она никогда не против. Катсуки осматривает перебинтованную до плеча руку Момо — его пугает то, что они были на одной миссии, но досталось всё равно почему-то Яойорозу. Досталось так, что пришлось звать на подмогу Исцеляющую девочку. И если её рука до сих пор в таком паршивом состоянии, то он даже представлять не хочет, что было до его прихода. — Я, — отзывается Тодороки из кресла в углу. Бакугоу его даже сперва не заметил, так глубоко в тени и молчаливо он сидел. — В смысле, ты? — переспрашивает Катсуки, пытаясь представить, в каких условиях Тодороки мог бы навредить Момо. И хотя эта мысль Бакугоу не нравится настолько же, насколько и нравится, он вынужден признать: ни в каких. Но Шото вообще не очень умеет шутить, а если бы и умел, то не шутил бы в такой ситуации. Поэтому Бакугоу приходится поверить ему наслово. — Это ты сделал? Вот больной ублюдок, — недовольно, но не зло, он смиряет напарника взглядом и тут же понимает, что больше ему никто ничего не расскажет. Даже Урарака, сидящая на краешке кровати Момо, выглядит так, словно унесёт это с собой в могилу. Он не настаивает особо: вокруг него одни идиоты, но он им доверяет, и если эти идиоты хотят хранить секрет, значит, для чего-то это надо. Когда начинается короткое и негромкое расследование произошедшего, а Бакугоу оказывается в него не втянут, он понимает, что это такая гипертрофированная форма заботы. За его собственную заботу он получает несправедливый выговор. Момо в очередной раз наставляет, чтобы он не думал беспокоиться за неё, переживать в ущерб работы. Бакугоу ничего не делает в ущерб работы. В конце концов, он оставил этих злодеев на полицию не раньше, чем увидел вдалеке огни и услышал сирены — у него была целая минута от получения тревожной новости до старта. С другой стороны, он готов признать, что если что и может отвлечь его от миссии, то это её благополучие, да. И хотя такая осознанность собственных приоритетов — однозначный прогресс для любителя отрицаний Бакугоу, его это тревожит не меньше, чем Яойорозу. Ничто и никто не должно быть важнее их работы, никогда и ни за что. Для героев не существует своего и чужого — только общее, а потому героям нельзя заботиться о ком-то больше. И Катсуки даже страшно подумать, что однажды его приоритеты загонят его в ловушку. Если придёт тот день, когда нужно будет выбрать… Он страшится этого выбора.***
— Ты с бутербродом? А как же пятничный бенто? — Урараке, кажется, от отсутствия его обеда грустнее, чем самому Бакугоу. Ещё бы: она обожает морковные звёздочки в кляре, вырезанные заботливой рукой Момо, и бессовестно крадёт у напарника овощи. Впрочем, потому только, что Катсуки морковь терпеть не может, но всё время забывает сказать об этом Яойорозу. Забывал — теперь уже не забудет, потому что говорить нет нужды. — Тебе придётся готовить себе морковь самой, щекастая, стряпня Яойорозу отменяется. — Что ты сделал, чтобы так разозлить Яомомо? — изумляется Очако, у которой явно не хватает фантазии на подобный сценарий. — Да пошла ты, Урарака, ничего я не сделал! — огрызается Бакугоу и зло перегрызает бутерброд пополам. Жуёт он с таким видом, словно желает всем окружающим смерти. Урарака предусмотрительно решает его не злить, Тодороки традиционно не обращает внимания. Молча и сосредоточено жуёт свой салат, заедая холодной лапшой — Бакугоу никогда не понимал, откуда у него силы берутся вообще передвигаться. Он никогда не видел, чтобы Шото ел мясо или что-то хоть сколько-нибудь энергетическое. Тодороки каланча, выше Бакугоу на полголовы, и подозрительно тощий для героя. Не то чтобы Катсуки хоть раз разглядывал его достаточно внимательно. Он думает: «Раз быстрый, ловкий и сражается, то, наверное, мышцы есть», — но не уверен он в этом настолько, что регулярно шутит не очень изящные шутки про глистов. Но что бы там ни было, постоянство Тодороки в предпочтениях даже как-то успокаивает. Особенно сейчас, когда жизнь Бакугоу перевернулась с ног на голову. — Мы расстались, — мрачно, но удивительно спокойно поясняет он, когда все уже и думать забыли его расспрашивать. Он не уверен даже, что они поймут, о чём он — добрых пятнадцать минут прошло с последней фразы. Но куда там: они понимают мгновенно. У Урараки глаза делаются большими и сочувствующими (Бакугоу запоздало удивляется, что Момо ничего ей не рассказала), Тодороки роняет палочки, и Катсуки было бы куда проще, если бы на его лице хоть признак злорадства или радости промелькнул. Тогда бы он перевернул стол и устроил драку: ему надо на кого-то вылить агрессию и расстройство. И Шото был бы прекрасным, замечательным, совершенно не справедливым, но таким удобным вариантом. Однако напарник его молчит, и в его глазах ни радости, ни сожаления — немного сочувствия, а больше ничего и нет. Ни ободрения, ни надежды для себя. Бесконечная, мать его, благожелательность, и совсем никакого эгоизма. Почти два чёртовых года. Два года, а Бакугоу кажется, что целая жизнь.***
Момо начинает этот разговор три раза и всегда одинаково: ждёт какого-нибудь тихого и усталого вечера на двоих, ловит его взгляд и руку и спрашивает: — Катсуки, тебе не кажется, что мы… — Нет, — отрезает Бакугоу каждый раз и сильнее сжимает тонкие пальцы. Яойорозу не продолжает: потому что он не готов к этому разговору, а её грустное предложение происходит не из-за недостатка любви и взаимных чувств. И она просто даёт ему время, потому, надеется Бакугоу, что ей тоже хочется задержаться рядом с ним подольше, ей тоже хочется продлить ускользающее мгновение. Он благодарен ей за эту заботу так же, как благодарен и собственному упрямству, которое не позволяет ему до поры до времени обратить внимание и остановиться. Но когда Момо спрашивает четвёртый раз, резкого и уверенного «нет» не выходит. На четвёртый раз даже его упрямству приходит конец, даже ему, сопротивляющемуся, всё слишком очевидно, и не признать это невозможно — Бакугоу не такой глупец, чтобы в итоге не признать проигрыш. Упрямец, да, но не глупец. У него уходит три провальных попытки, чтобы с проигрышем смириться, но признать он наконец-то в силах. И Момо так хорошо его знает, что мгновенно понимает, лишь взглянув; может, именно поэтому в этот раз она начинает не с вопроса, а с утверждения. — Однажды ты сделаешь неверный выбор, — грустная улыбка появляется на её губах, и Бакугоу знает, что не имеет права злиться. Ему нужно её выслушать. — Однажды ты выберешь меня, а я не могу этого позволить. Даже если это всё, чего бы мне хотелось, я знаю тебя, Катсуки. Я знаю, кто ты есть. Ты тот герой, в котором нуждается этот мир, и я не собираюсь быть той, кто испортит эту мечту. Я никогда не буду счастлива так. Ты никогда не будешь счастлив так. И, может, сейчас это так не выглядит, но твоё счастье, Бакугоу, всё, чего я хочу. И это тоже, наверное, очень эгоистично для героя. Бакугоу сжимает зубы и призывает всю силу воли на помощь, чтобы просто кивнуть. Потому что он знает, что она имеет в виду, он согласен с каждым словом: однажды он выберет её, и будет ненавидеть себя за этот выбор. Что хуже, возможно, и её возненавидит. Потому он благодарен за эту неудобную искренность, не прикрытую налётом вежливости. Благодарен, что она объясняет, а не говорит что-то грациозное и пошлое. Благодарен, что не позволяет ему открыть рта, целуя прежде, чем этот разговор закончится — иначе бы он сказал что-нибудь ужасное, что-нибудь, что совсем не думает. Просто потому, что его бесят незаконченные дела, просто потому, что упрямство и настойчивость говорят продолжать, говорят, что всё не может быть зря. Но Бакугоу, наученный жизнью, уже давно знает, что дело не в силе. Даже не в силе чувства: иногда вещи просто не работают, как бы ты ни упрямился, а даже если и работают, то оставляют тебя в тупике, перед лицом невозможного выбора. И дело здесь не в том, что легче обезопасить себя заранее, чтобы выбор этот вообще не делать, а дело в том, что будет правильно. Для эгоистичного Бакугоу единственный верный вариант — выбрать Яойорозу; для эгоистичного Бакугоу правильно эту опцию вообще убрать, чтобы не рисковать собой, когда придёт момент. Он сжимает её рёбра до хруста, чтобы уж точно запомнила, и небрежно цепляет заколку, распуская фирменный хвост. Катсуки даже не находит в себе силы на злость: ни отчаяния, ни ненависти, ни гнева. Всё верно: на четвёртый раз он готов к неизбежному. Даже если у них такой конец, бесславный, спокойный и обыденный, Бакугоу вдруг не возражает, потому что он никак не может сказать, что это было зря.***
Он не знает, почему согласился на эту идиотскую идею. Почему в какой-то момент предложение Ашидо собраться всем в храме на Новый Год вообще показалось ему вменяемым. Но Киришима больно пнул его в коленку, когда Бакугоу хотел уже рявкнуть «идите на хуй со своими развлечениями», а Урарака и Мина организовали такое плотное кольцо из ожидающих и просящих взглядов, что даже несокрушимый Катсуки сдался и решил покориться коллективному разуму. «Мы так давно не собирались все вместе!» — взволнованно пропищала Ашидо, и Бакугоу запил дружескую слащавость тёмным пивом. Почему-то «все вместе» всё равно не получилось: часть бывших одноклассников дежурила в праздничную смену, а часть забежала буквально на несколько минут. Мидория, Киришима, Джиро, Ашидо и Тсую написали, что будут ждать в храме, и когда Бакугоу по пути столкнулся сперва с Ураракой и Яойорозу, а затем и с Тодороки, ситуация начала походить на неловкое двойное свидание. За тем исключением, что парочек среди них не было. Бакугоу тащится позади, засунув руки в карманы, и по старой памяти позволяет Момо отчитывать себя за то, что выглядит очень повседневно. Он слишком привык к удобной одежде, чтобы обряжаться в кимоно ради похода в храм. У Бакугоу его и нет, а брать напрокат ради глупой дружеской встречи — обойдётся. Но он ни капли не удивлён, что у Момо есть элегантный национальный костюм: он прожил с ней достаточно, чтобы знать, что в её шкафу обнаружится наряд на любой жизненный случай, словно она не может создать себе платье по первому требованию. Экономика, как же. Просто Яойорозу любит магазины. Но что тут скажешь: ей идёт сине-голубое кимоно с белыми журавлями и серебристыми нитями, пучок, заколотый кандзаси, и широкое оби, завязанное мудрёным бантом. Впрочем, Бакугоу знает: прохожие пялятся вовсе не на грациозную Момо, не на миленько-смешную Урараку в сиреневом кимоно, и уж точно не на его злую рожу и одежду не по погоде и не по случаю. Они таращатся на ебучего Тодороки, потому что он со своими длинными разноцветными и забранными в хвост отросшими волосами, утончёнными чертами лица и сложным, наверняка, семейным кимоно — как из дурацкой сёдзе-манги. Вообще, Катсуки нет никакого дела до внешнего вида, своего или чужого, но вот незадача: у Тодороки и Яойорозу кимоно в цвет, хотя они вряд ли договаривались. Бакугоу клацает зубами, когда не хватает терпения спокойно смотреть на этих двух идиотов, удивлённо разглядывающих друг друга при встрече. «Мы поняли-поняли, богатые детки думают одинаково, шевелитесь уже!» — мысленно вопит Катсуки и очень хочет дёрнуть кого-нибудь за хвост. Неважно, кого из двоих. На протяжении всей прогулки до места назначения и весь вечер в храме Бакугоу, помимо восторженности праздником, ловит ещё это ощущение неуверенности. Когда он кидает короткие взгляды на своих спутников, то замечает, что Шото традиционно спокоен, но с энтузиазмом ввязывается во всякие зимние развлечения, Урарака в восторге буквально от всего, что попадается ей на глаза и в руки, а Момо… Момо смущена и радуется празднику как-то очень вяло. Бакугоу кажется, он может понять, что у неё на уме. Во всяком случае, ему казалось, что пару месяцев назад она хотела поговорить с ним о чём-то серьёзном, но закончили они с лёгкой подачи Ашидо рассуждениями о том, почему Момо ни с кем не встречается. Там была нелюбезная версия от Киришимы, что Бакугоу, спокойно существующий в статусе друга, распугивает всех её потенциальных ухажёров. Яойорозу цыкнула крайне зло и ответила остроумно, что при таком наборе друзей любой из них имеет шансы распугать её ухажёров. Киришима пристыжено заткнулся, первый раз в жизни столкнувшись со злой Момо. «И правда, уже почти год прошёл», — подумал Бакугоу, обнаруживая в себе только лёгкую ревность, но ни капли злости. И теперь, со всеми этими загадочными взглядами, бесконечным беспокойством Яойорозу за его благополучие и душевное равновесие, ненамеренно подходящими кимоно, Бакугоу, кажется, получает свой ответ: он и правда распугивает всех её ухажёров, но вовсе не злой рожей. Просто тот, кого Момо предпочла бы видеть своим ухажером, как и она, слишком озабочен благосостоянием Бакугоу и наверняка считает, что предаст доверие напарника таким вероломным поступком. «Ну что за идиоты!» — мысленно орёт Катсуки, всю ночь наблюдая за сокрушёнными вздохами, и уже не хочет дёрнуть кого-нибудь за хвост. Хочет вмазать, чтобы мозги вправить. Он даже думать не собирается, когда эти чувства Тодороки стали взаимными (и почему они вообще до сих пор у него остались — тоже). Он знает только, что, не считая те полгода после окончания школы, когда Шото ходил в полукоматозном состоянии замороженной рыбёшки, эти двое всегда были близки и прекрасно ладили. Может, просто время пришло, звёзды так сложились, или ещё какая-то муть произошла, но Бакугоу, задумавшемуся об этом впервые после окончания Юу Эй, всё кажется жутко логичным. Всё — кроме непомерной заботы о его чувствах. «Я понял, что вы хорошие друзья, хуесосы, не заставляйте меня в этом участвовать!» — вопли Катсуки не слышит разве что божество, которому он молится в этот Новый Год у алтаря. Остальные с опаской косятся на его перекошенную рожу. — Шото, это какой-то отстой, — слышит он вдруг голос Урараки рядом с палаткой табличек и плетётся проверить. — Напиши какое-нибудь нормальное желание, сокровенное, чтобы сбылось, — настаивает Урарака как-то крайне хитро и пихает его локтём. Глаза её слишком очевидно стреляют в сторону выбирающей табличку Яойорозу, и Тодороки шикает на неё, недовольный, краем глаза заметив приближающегося Бакугоу. У Катсуки непроизвольно сжимаются кулаки, так и хочется заорать: «Хватит меня опекать, урод!» — Как я должен хоть что-то написать, если ты заглядываешь всё время под руку? — переводит тему Шото, но вместо ответа Урараки получает тяжёлый кулак Бакугоу прежде, чем может придумать годную надпись на табличку. Пятится, ужасно грациозно приземляется на задницу, и по его глазам видно, с какой скоростью он анализирует обстановку. Бакугоу кажется, что Тодороки припомнит и поймёт, а потому он игнорирует выскочивших Момо и Очако. — Разберись, Тодороки, — спокойно кидает Катсуки, не делая больше никаких движений. В ответном взгляде он видит удивление и сменяющийся весельем ступор. — Бакугоу, что на тебя нашло?! — возмущается Урарака. — Ничего, я заслужил, — хмыкает Шото c земли, вытирает разбитый нос ладонью и вдруг хохочет в голос. Бакугоу способен игнорировать недовольный взгляд Яойорозу почти полностью теперь. И он злобно ухмыляется, перед тем, как протянуть Тодороки руку и помочь подняться. То, что он так быстро всё понял, и облегчает и сильно усложняет Бакугоу жизнь. Потому что он знает, что теперь будет. Сам же дал разрешение. — Катсуки, ну что за детские выходки. Тодороки, ты в порядке? — Момо деловито помогает Шото отряхнуть спину, очень заботливо оглядывая даже не испачкавшееся кимоно, недовольно качает головой, но вдруг застывает, прекратив все движения, потому что Тодороки легко ловит её руки в свои жестом, не похожим ни на один предыдущий, и улыбается так, что Бакугоу снова хочется ему вмазать. На этот раз посильнее и не от великодушия. — Пошли, Урарака, я видел палатку с данго, — рявкает он, с усилием отрывая взгляд от залитых румянцем щёк Яойорозу. — Но ты же не… «Пиздец ты овца, Круглолицая!» Да, он не ест сладкое, чёрт бы её побрал, но неужели не ясно, что это намёк? Им надо уйти, потому что если Бакугоу увидит продолжение сцены, которое так легко может предсказать, его стошнит. Даже если желудок его так же пуст, как и холодильник в его квартире. — Пошли говорю! — выразительно повторяет он и хватает Урараку за руку, не задумываясь о том, как сильно сжимает её маленькую ладонь. — Бакугоу, руку отпусти, пожалуйста, — просит Урарака тихо, когда даже долговязая фигура Тодороки теряется в толпе. Она красная, как развешанные у храма фонарики, и в пол лупится с таким интересом, словно там мультики показывают. Бакугоу косится на неё, затем на их соединённые руки, ещё раз сканирует взглядом её выражение лица, смачно ругается сквозь зубы и начинает хохотать, как одержимый. «Да что ж такое-то сегодня со всеми? Теперь и эта туда же! Только Урараки мне, блядь, не хватало нынешним вечером!» — Да что за кружок терпил! Ты тоже трусиха, Щекастая? — он расставляет все точки над i одним махом, потому что ему всё это вообще не упало. Душевные терзания — он год назад от своих открестился и до сих пор пережить не может. Чужие уж точно не нужны. Поэтому Бакугоу говорит начистоту, чтобы разобраться уже и больше не возвращаться к этой теме. Почему он использует ту фразу из лексикона злой и оскорблённой Момо, он до конца не знает. — Нет, не трусиха, — мотает головой Очако. Но больше она ничего не говорит, и это настолько ко времени, настолько правильно и чувствительно с её стороны, что Бакугоу даже благодарен. Вздумай она признаться ему сейчас, он бы устроил дубль спортивного фестиваля. У Урараки хватает такта и понимания промолчать. Хотя всем всё очевидно.***
Его напарник — дерьма кусок. Этот урод стабильно пару-тройку раз в неделю опаздывает на работу с утра. На десять-пятнадцать-двадцать минут, но каждую чёртову неделю! У них нет нужды срочно приступать к работе, первый час они обыкновенно разгребаются с бумажными задачами, утрясают расписание на сегодня, ждут, когда сменится патруль, попивая кофе, но дело не в этом — просто Бакугоу знает, почему Тодороки опаздывает. Знает, потому что жил с Яойорозу под одной крышей достаточно долго, чтобы изучить её привычки. Тем более — в сексе. Им было по восемнадцать, когда они решили съехаться, и ни о чём другом они особо не думали (разве что о том ещё, как стать героем №1, но Бакугоу теперь не стыдно признаться, что в объятиях Момо он всегда подзабывал об этом желании — как иронично, что это было главной причиной их расставания). Момо — жаворонок, и с утра ей всегда особенно неймется. Энергия на подъеме, и Яойорозу считает своей святой обязанностью поднять всё вокруг. Понятно, что разномастный ублюдок не сильно против. Бакугоу пару лет назад тоже не был против таких подъемов. Впрочем, обвинить Тодороки во всех смертных грехах и придумать за пятнадцать минут его отсутствия несколько способов страшной смерти эта общность Катсуки не мешает. И этот урод, к тому же, жутко ушлый. «Спасибо, что прикрыл, Бакугоу», — кивает он как-то очень по-деловому и приносит Катсуки кофе и заботливо упакованный бенто по пятницам, будто они местами поменялись. Эту жареную курицу Бакугоу где угодно узнает, поэтому оставляет Шото жить и стабильно отмазывает перед начальством. Ещё потому, что ему просто необходимо перегнать ублюдка в честной борьбе: согласно недавнему геройскому рейтингу, Тодороки на один пункт выше. «Не расстраивайся, Бакугоу, я просто симпатичнее», — шутит (действительно, блядь, шутит!) Тодороки, когда они получают результаты. Одной шуткой рассказывает всю историю последних двух лет жизни Катсуки. А теперь ещё и церемония награждения от центральных геройских агентств. И кто спикер? Конечно, ебучий Тодороки, которого очень любит пресса, папочка Старатель и одна их общая знакомая. Особенно по утрам. Катсуки, честно, не знает, каким образом до сих пор не сорвался на напарнике. Иногда в нём просыпается страшная мысль «ну, мы же друзья». Тогда Бакугоу находит ближайшую стену и долго бьётся головой, чудом удерживаясь от желания побить головой Тодороки. Хотя, справедливости ради, он всё-таки устроил погром, когда Шото предложили толкнуть речь. Он тогда, на свою голову, согласился поужинать в небольшой компании пятерых бывших одноклассников в общей квартире Тодороки и Яойорозу. Момо после звонка из агентства так оживлённо тараторила, что Джиро предложила ей выйти на сцену с помпонами и речёвками. Бакугоу не удержался от какой-то незначительной гадости в адрес Тодороки, и они совместными усилиями перевернули стол. Момо лично проследила, чтобы они каждую рисинку с пола подобрали. Бакугоу грозился, что не придёт на тупую церемонию, но менеджер, удивительно безразличная беспричудная девка со странным именем и тюрбаном индийского раджи, пригрозила лишить его премии и месяц ставить на ночной патруль. Как бы Бакугоу ни любил стычки со злодеями, а спать тоже надо было, хоть изредка. К тому же, Яойорозу вечером накануне церемонии привезла ему костюм, который после их расставания Бакугоу так и не удосужился забрать из химчистки. Достойных или хотя бы приемлемых отговорок у него не осталось. Бакугоу был зол на весь свет и на всех своих знакомых женщин. Ну, почти на всех. — Слышь, Урарака, сюда иди, я тебе место занял. — Мне? — удивляется Очако, и брови её подлетают аж до лба. Они не очень много времени проводят вместе. Кажется, после Нового Года она его избегает, хотя они работают в одном агентстве. Однако Урараке последние семь месяцев весьма успешно удаётся даже на совместные патрули с ним не попадать. Талант, не иначе. Впрочем, он тоже не горит желанием всё это обсуждать, просто Урарака его не бесит так уж сильно, да и они вроде как в приятельских отношениях. Бакугоу нравится ещё, что она, с самого начала будучи в курсе их с Яойорозу истории, не смотрит на него с этим дурацким сочувствием, которым награждают его все их бывшие знакомые. Будто он смертельно болен после их с Момо расставания. Ему хреново конечно, но так и хочется сказать: «Закругляйтесь, ебанаты, почти два года прошло». — Если мне следующий час придётся слушать речь «героя №6» и никому ничего не комментировать, я кого-нибудь убью. Ты хочешь, чтобы я кого-нибудь убил? — Н-нет, — как-то не очень по-геройски, с сомнением отзывается Очако. Видимо, ей не хочется ещё, чтобы убили её. Но она не выглядит такой уж оскорблённой его требовательным, невежливым приглашением. — Тогда спасай невинных и посади уже свою задницу на стул. Бакугоу не без самодовольства замечает, что эта идиотка вроде как обрадована его настойчивостью, и думает, что раз уж ему это льстит, то не совсем он потерян для жизни, всё может пережить. Кроме, разумеется, речи Тодороки, которая, по-честному, не такая уж плохая, но Разномастный же. Разнообразные нецензурные комментарии сыплются из Катсуки с самого начала монолога Шото, и Очако шикает и возражает, но затем он наклоняется и комментирует ей прямо в ухо — плечи её в весёлом вечернем платьице покрываются мурашками, и в Бакугоу вместе со злорадством просыпается что-то тревожное, не такое опасное, взрывное и заполняющее, как ещё не улёгшиеся чувства к Яойорозу, но снова что-то полноценное, что-то не злое, что-то не традиционно бакуговское, но тоже полностью его. Он скользит взглядом по залу в поисках знакомой фигуры, совершенно интуитивно, без задней мысли. Момо стоит, прислонившись к стене — видимо, сидеть ей нервы не позволяют. Тодороки у микрофона непоколебим и спокоен, ещё более безразличен (ему все эти люди не сдались, ему наплевать на сбор средств для агентства, он всё это делает просто потому, что менеджер у них убедительная), чем обычно, а у Яойорозу в дрожащих руках изодранная салфетка, и правый каблук её выплясывает нервную джигу по паркету, ещё чуть-чуть — и дыру просверлит. Наверное, она чувствует его тяжёлый, прожигающий взгляд и оборачивается. Её элегантное платье, интригующе открывающее плечи, но скрывающее всё остальное, колышется в такт её движением, и Бакугоу отвлечённо замечает, что она обрезала волосы. — Ты уже неделю пялишься в этот журнал, что там такого интересного? — свирепо спрашивает Катсуки, недовольный тем, что не получает своего заслуженного внимания, с размаху запрыгивает на диван, умещает свою настырную светлую голову на коленях Момо, чтобы, когда она наконец оторвётся от рассматривания картинок, ей не удалось избежать его взгляда. — Ничего, — поспешно отзывается девушка, закрывая журнал. — И ты шестой день пялишься на ничего? — с подозрением тянет Катсуки. — Если там голые девочки, то ты поделись, я не обижусь. — Бакугоу! Нет там ничего подобного, это просто журнал с модными стрижками, — Катсуки хмурится: ему очень нравятся её длинные волосы. Ещё с тех пор, как он прозвал её «Хвостик» — это было первое, что привлекло его внимание тогда. Он бы не хотел, чтобы Момо с ними что-то делала. Видимо, она об этом прекрасно осведомлена, поэтому и не показывает ему журнал и верно истолковывает его недовольную гримасу. — Не переживай, Катсуки, я не собираюсь стричься. Просто оценила варианты, — Момо улыбается, проводит рукой по его голове и наклоняется ближе к его лицу. «Ну наконец-то, блядь!» — торжествует Бакугоу, как маленький ребёнок, которому уделили внимание. Он не может, на самом деле, пожаловаться, что его игнорируют — просто Бакугоу хочет как можно больше, всё, целиком. Без компромиссов. — Это только твоё дело, — отзывается он, отрываясь от губ нагнувшейся к нему Яойорозу. Он имеет в виду стрижку, конечно. Момо кивает: она прекрасно осведомлена. Как и Бакугоу осведомлён, что Момо предпочитает не делать чего-то, если заранее знает, что это его расстроит. Очень чутко с её стороны, очень мило, очень заботливо. — Спасибо, Катсуки. Волосы она не стрижёт. Бакугоу приветственно поднимает ладонь, когда её взгляд настигает его. Момо улыбается в ответ, на секунду успокаиваясь — салфетку в её руках ждёт отсрочка. По её лицу видно, что она рада его видеть, рада, что он пришёл. Удивительно, как у неё получается выдерживать эту тонкую грань между правдивой дружбой и постоянным напоминанием, что они были не просто друзьями. Ей удаётся потому, возможно, что для неё это в прошлом. Бакугоу знает, что Момо всё такая же чуткая, всё такая же милая, всё такая же заботливая; знает, что она ради него в лепёшку расшибётся и из любой беды вытащит. Просто Момо, с её короткой стрижкой, элегантным вечерним платьем, сидящим, как родное, и приятным волнением, грозящим вылиться в недостаток салфеток на фуршете, теперь не для него. Она прежняя — она неуловимо другая, и Бакугоу просто радуется, что знал её всякой. Он радуется, что она была в его жизни. Он радуется, что её больше нет, потому что Яойорозу, поспешно развернувшаяся к сцене на словах «на этом у меня всё, спасибо за внимание», выглядит безумно счастливой, гордой и страшно влюблённой. И Катсуки, эгоистичному, жестокому, разрушительному мальчишке, настолько не наплевать на неё, что он может с чистым сердцем порадоваться, что всё это в ней есть — просто может порадоваться за неё. Он чувствует лёгкую, почти совсем отпустившую уже болезненность за грудиной — он чувствует себя лучше. Лучшим человеком, может, которым он не был четыре года назад, которым он бы не стал сам. Урарака радостно хлопает в честь окончания речи, и лицо её, полное детского восторга, Бакугоу веселит. Остаётся только перегнать Тодороки в рейтинге и отлупить Деку как следует — и можно выдыхать. Катсуки ухмыляется, и теперь точно знает, насколько он силён, почти совсем непобедим. Он сможет это пережить. Был бы завтрашний день.