На камеру

Давай не растратим эту ночь впустую, Trying something never tasted, Попробуем что-то новое, Cos, I gotta feeling, the night is young, young like us. Потому что меня не покидает чувство, что эта ночь Young like us. Так же юна, как и мы. (Frans — «Young Like Us» — перевод)*

      Ночной Осло похож на карту созвездий. Калейдоскоп ярких огней, рассыпанных по погруженному в майские сумерки городу. Скорое приближение рассвета прогнало с улицы последних гуляк. Бары закрыты. Горожане спят в своих теплых постелях. Лишь неуёмный норвежский ветер завывает в переулках и на мостовых. В скверах и парках. Лишь ветер и двое юношей, чей задорный смех он с азартом подхватывает и уносит с собой.       Тарьей совсем не похож на ту версию себя, что, облаченная в строгий костюм, принимала почётную награду под объективами десятков камер. Он полная её противоположность. Ушла нервозность, скованность движений. Пропал и след натянутой улыбки. Он искренне, заливисто смеется, откинув голову назад. Потом, успокоившись ненадолго, утирает слёзы с покрасневших от холода щёк. Улыбается открыто и ярко, затмевая своим светом отблески луны и уличных фонарей.       Хенрик не может налюбоваться. Отвести взгляд от такого Тая невозможно. Он кажется по-настоящему свободным, смелым. Таким красивым, что ослепляет.       Хенрику хочется плакать. Словно он смотрит на прекрасную картину, подобно которой нет больше на всём белом свете. А грудь разрывает от любви и нежности. От желания продлить эту ночь. Застыть в мгновении. Чтобы только он, Тай и тихий ночной Осло.       Хочется сказать тысячи давно созревших в голове, нет в самом сердце, фраз. Признаний. Но Холм лишь снова пошло, плоско шутит, наслаждаясь чрезмерной, но удивительно искренней реакцией своего мальчика. И пусть Тай не его, но в эту ночь Хенрик позволяет себе эту маленькую слабость, называть его своим. Лишь в своих мыслях. Но даже так, оставаясь неозвученными, эти слова согревают своим теплом. Сердце его объято нежным трепетным пламенем. Раньше оно мучительно обжигало, сегодня ласкает и залечивает былые раны.       Сразу после награждения весь каст собирался на вечеринку, что закатили организаторы премии. И Хенрик был подавлен. Он не хотел идти. На вечеринке могли быть журналисты, а это означало ещё несколько часов притворства. Попыток не смотреть, когда глаза сами, не слушая хозяина, постоянно обращались к милым светлым кудрям, к лукавому изгибу губ и длинной шее, с россыпью милых родинок на светлом полотне нежной кожи. Хенрик слишком хорошо помнил, какова эта кожа на вкус, чтобы не думать о ней постоянно. Не вспоминать, как разбегаются по ней мурашки, стоит прошептать любую глупость Таю на ушко. Ощущение бархата под подушечками пальцев. Заполошенный ритм пульса на голубой венке, когда касаешься её губами.       И вот тогда Тай, подхватив 2 бокала с шампанским со столика, опасливо, словно преступник из старого фильма, озираясь, подбежал к нему. Настойчиво втиснул в ладонь Хенрика шампанское, схватил под локоть и потащил в сторону уже пустующей гримерной. Втолкнув его внутрь, прикрыл дверь, предварительно высунув голову и осмотревшись.       И только сейчас запал его поутих. Щёки Тарьейя окрасил лёгкий румянец, а глаза забегали по помещению. Но быстро наткнулись на бокал в собственной руке и он залпом влил в себя его содержимое.       Хенрик молчал. Растерянность не позволяла метавшимся в полнейшем беспорядке мыслям обрести форму. Обречь этот сумбурный поток в слова тем более не представлялось возможным. Лишь взирал с удивленным, самую малость глуповатым, выражением лица, на разыгрывающийся перед ним моноспектакль.       Прикончив шампанское, Тай наконец-то взглянул на парня напротив. И глаза его загорелись невиданным азартом. Он усмехнулся, точь-в-точь как там, под прицелом kiss-камеры и сотен глаз. Перед тем, как прижаться своими теплыми губами к губам своей жертвы.       Низ живота Хенрика опалило жаром, а сердце, казалось, подскочило к горлу, мешая сделать вдох. Аквамариновые глаза неотрывно, завороженно следили за каждым жестом, каждым малейшим изменением мимики в лице напротив. Холм падал в пропасть. Распадался на сотни, тысячи, миллионы и миллиарды атомов, не в силах, не желая это прекратить.       А Тарьей тем временем протянул к его рукам свои ладони, поверх чужих пальцев обхватил ножку бокала и направил ко рту Хенрика. Настойчиво, но мягко, заставил последовать собственному примеру — проглотить махом искрящийся за стеклом напиток. Улыбнулся совсем уж довольно, когда забирал из ослабевших рук пустую, ненужную более посуду и отставлял на маленький кофейный столик, стоящий неподалёку.       Отвернулся, открыл дверь и почти скрылся за ней, но в последний момент обернулся. Самоуверенно, как умеет только его герой, Исак, бросил:       — Жду тебя у служебного входа через пятнадцать минут. И захвати бутылку чего-нибудь покрепче этой пузыристой дряни. Да, и надеюсь ты захватил куртку. Мы идём гулять.       Из отведенных Холму пятнадцати минут двенадцать он потратил на гипнотизирование белой двери гримерки и попытки вырваться из странного оцепенения. В реальность его вернул звук sms. Текст сообщения гласил: «Тащи сюда свою тощую задницу, ХОЛМ! У тебя три минуты!»       Ещё две ушли на обшаривание мини-бара, обнаруженного в углу. И минута на почти бег к служебному выходу. К ожидающему его Таю. Нетерпение в сочетании с желанием удостовериться что это не сон, подстегивало его. Толкало в спину. Куртку он надевал на ходу, распихивая по карманам множество маленьких, какие раньше бывали в самолётах, разноцветных бутылочек алкоголя.       Так, похищенный Тарьейем Сандвиком Му, он и обнаружил себя, пьяного и счастливого, спустя N-количество часов (Холм совсем потерял счет времени) блуждающим средь спящих домов и закрытых в ожидании утра магазинов и ресторанов. Отпускающим глупые шутки, в надежде рассмешить этого удивительного мальчишку, что каждый раз эти надежды оправдывал с лихвой.       Они остановились на мосту. Смех стих. Оба юноши задумчиво смотрели на сюрреалистичное отражение родного города на поверхности воды. И тогда Тай тихо, доверчиво и робко проговорил:       — Хенке…знаешь, это ведь лучшая ночь в моей жизнь. Я…мне страшно. Я боюсь наступления рассвета. Боюсь, что открою глаза и эти невозможные, волшебные часы окажутся сном.       Он горько усмехнулся. Улица снова погрузилась в тишину, нарушаемую лишь завыванием вездесущего ветра и тихим плеском вод.       Хенрик не мог найти правильных слов. Ему также было страшно. До безумия страшно спугнуть этот светлый порыв неуместной фразой, оттолкнуть, сделав неверный выбор. Потому он поступил так, как подсказывало ему его глупое влюбленное сердце, надрывно стучащее в груди. Хенрик протянул руку и, не говоря ни слова, переплел свои пальцы со слегка дрожащими от холода и волнения, озябшими пальцами Тая. Его ушей коснулся облегченный лёгкий выдох. Тарьей придвинулся к нему ближе, опуская свою кудрявую голову на плечо Холма.       Над Осло занимался рассвет. Двое хрупких юношей, освещенные первыми робкими лучами солнца, молча держались за руки и счастливо улыбались.