It always takes longer than you expect, even when you take into account Hofstadter's Law.
Почти месяц. Проходит почти месяц с момента ее первого разговора с Касмин и Мимеоном, когда Цветение начинает кричать. Это крик страха и боли, ненависти и гнева; ни один звук не способен отобразить подобное. Но Цветение кричит не только в физическом пространстве: все медиумы ощущают это. Касмин корчится на земле, зажав уши руками, будто не понимает, что непрекращающийся визг металла о стекло звучит только в ее голове. Мимеон сплетает дрожащими пальцами сигил психического заслона, но может защитить только себя самого. Миила остается наедине с бешеным визгом умирающего зверя, с жутким скрежетом и чавканием рвущегося мяса, с почти человеческими криками, с гниющей чернотой смерти. Она вглядывается — не в силах не делать этого — в сердцевину черно-багровой твари, и тьма накрывает ее волной равнодушной неотвратимости. — тебе не убежать — — ты всегда будешь смертен – — ты всегда будешь моей добычей – Миила вышвыривает крик Цветения прочь из своего разума, пока еще может это сделать. Пока что это не сама тварь, только ее отголоски, случайно донесшееся эхо, но она помнит ее. Она не понимает, как (она никогда не понимает, как). Но что-то внутри подсказывает ей приблизительно верный ответ. — Что могло так напугать Цветение? — голос Касмин дрожит, слабый и едва слышный после какофонии страха. Мимеон, не отрываясь, смотрит в сторону Караван-сарая; туда, где за преградой стен и лестниц расположен один из основных городских входов в Цветение. — Я знаю только об одном существе, которого боялось Цветение, — тускло произносит он. — Его боится даже Святейший. Если Скорбь здесь… Он замолкает, не желая произносить то, что кажется невозможным. Недопустимым. И всё же — всё же они боятся этого, боятся, что однажды гонка длиной в тысячелетие кончится смертью их всемогущего бога. Миила не уверена, почему: потому что они боятся потерять идола своей веры или потому, что победа Скорби будет значить поражение всего человечества. Победа Скорби будет значить, что человек неспособен бросить вызов смерти. Что есть границы, которые невозможно перешагнуть. Даже тому, кто пытался преодолеть их сотни жизней. Миила не знает, почему (она никогда не знает, почему), но одна мысль об этом пробуждает в ней гнев, который она никогда не чувствовала прежде. О том, что все Отверженные исчезли, они узнают спустя несколько дней. Слухи ползут по Цветению и Сагусу медленно, но неотвратимо: Скорбь убила их всех. Резонансную камеру находят во владениях пропавшей Мемовиры, и камера все так же безупречна и бесполезна без того, кто знал бы, что с ней делать. Кэркеры Цветения рассказывают о человеке, вышедшем из разрушенного зала Мемовиры после того, как внутри всё стихло. Правда, все они описывают его по-разному, не в силах даже прийти к согласию насчет его пола. — Это он, — убежденно говорит Касмин, когда слышит об этом, и впервые с момента известия об исчезновении Отверженных в ее глазах загораются искры прежнего света. — Это должен быть он. Мимеон дергает уголком рта. Его пальцы танцуют, сплетая символы сомнения и страха, и Миила знает, почему. — Маска, позволяющая менять обличия, была не у Меняющегося Бога. Касмин не смотрит на него в ответ. — Как ты можешь называть себя его последователем, если ты даже не веришь в него по-настоящему, — шепчет она, прежде чем развернуться и зашагать прочь. Мимеон пытается остановить ее, но потом машет рукой. — Она вернется, — говорит он скорее сам себе, нежели Мииле. — Ей… всегда было сложно принять, что он не всесилен. Ей всегда хотелось верить. Он хмыкает с неясной горечью. — Хотел бы я верить так же. — От слепой веры нет пользы, — возражает Миила. Она старается, чтобы ее слова не звучали как обвинение, но с каждым днем в ее голосе остается все меньше прежней мягкости. (Она все еще не знает, почему). — Как и от того, что мы сидим в Сагусе, не пытаясь ничего разыскать сами. Мимеон глядит на нее остро, внимательно. Может быть, он и выбрал идти путем сохранения знаний, нежели поиска, но Миила никогда ничего не могла скрыть от него. Наверное, в этом он был похож на своего бога. И он всегда сомневался. Откуда-то она точно знает, что Меняющийся Бог — тоже. Она уверена в этом больше, чем в собственной памяти, полной дыма, зеркал и белых пятен. — Я бы хотел остановить тебя, — со вздохом произносит Мимеон, — но я знаю, что у меня не получится. Будь осторожна. И если… если тебе удастся что-то разыскать… пожалуйста, дай нам знать. И возвращайся. Она не уходит из Сагуса. В ее записях множество упоминаний об убежищах Меняющегося Бога по всей планете и за ее пределами, но она не уходит из Сагуса, потому что что-то внутри, что-то, скрывающееся между зеркалами и отражениями, говорит ей: он бы не ушел так далеко. Нет, нет, он бы не ушел сейчас. Он где-то рядом. Миила прячет сине-серебряную геральдику под невзрачной курткой и продолжает искать. Память обманывает ее, говорит, что дома и башни стоят там, где на самом деле давно уже проложены улицы, а там, где в ее воспоминаниях проходит граница города, Утесы только начинают разрастаться. Она предпочитает верить воспоминаниям: прежде они ее не подводили. Но старые дома давно разрушены, старых лабораторий давно нет, и память не подсказывает ей ничего по поводу того, где они могут быть теперь. Она не собирается сдаваться так быстро. И упорство вознаграждается: когда она слышит двух Стражей, озабоченно переговаривающихся о поставках энергоэлементов стихусам. Ну конечно. Стихусы. Ее память говорит о прошлом, а прошлое давно уже скрыто под землей. Услышав о том, что Миила собирается в Подбрюшье, Мимеон тайком отдает ей несколько шифров из тех, что должны были принести культу немного денег на проживание, и еще раз настойчиво просит не безумствовать и быть осторожней. В Подбрюшье ей улыбается удача. Человек с картами, нарисованными на его теле, рассказывает ей о Святилище, найденном стихусами — и о том, что в последнее время дорога туда закрыта всем, кто хоть немного дорожит своей жизнью. После истории в Цветении нашлось много охотников поживиться легкой добычей, но ни один из них не вернулся. Миила раздумывает над этим недолго. Во-первых, охотники за нуменерами обычно просто мусорщики, которые даже не пытаются что-то разузнать о человеке, которого пытаются ограбить — а она знает о нем немало, она знает о нем почти все, что могли ей рассказать культисты в Сагусе. Во-вторых, у нее просто больше нет ничего, кроме Меняющегося Бога и кошмаров, в которых она умирает. Она бесконечно боится смерти, она боится ее так же сильно, как черную тварь, кричавшую в ее голове, но что-то не дает ей покоя. Спустя столько времени с момента осознания себя она может наконец назвать это чувство, и она называет его долг.***
Путешествие по тоннелям стихусов занимает у нее несколько дней. У нее кончается еда — воды хватает в подземных источниках, хотя самодельный фильтр долго не протянет — и Миила думает, что ей придется повернуть обратно, чтобы пополнить запасы. Она не позволяет себе отчаиваться, хотя иногда подчинить себе паникующий разум становится почти непосильной задачей. Если она неспособна даже добраться до ближайшей лаборатории Меняющегося Бога, она окажется совершенно бесполезна. Эта мысль заставляет ее стиснуть зубы: ни за что. Когда вечный влажный холод подземелий сменяется сухим теплым воздухом, она забывает обо всем. Конечно же, это вентиляция лаборатории — старая техника не любит влаги и выделяет немало тепла; надо быть осторожней, здесь наверняка будет какая-то защита, какие-то ловушки для наивных мусорщиков… Несколько самых топорных, видимо, поставленных на скорую руку, она замечает и обходит. Еще на одну приходится потратить последний шифр из подаренных Мимеоном, чтобы обезвредить «остановку», установленную на режим генерации бесконечных временных петель. Но когда перед ней вырастает силовое поле с психометрической защитой, ей просто нечем его нейтрализовать. Конечно же, она пытается обмануть психометрическую проверку, но та не поддается на дешевые трюки, что она способна изобразить в ментальном пространстве. Чтобы взломать такое, нужен опытный медиум, а она — не опытный медиум, она просто знает пару фокусов с датасферой. Силовое поле, даром что невидимое для человеческого глаза, попросту дезинтегрирует всю материю, что попадает в него: Миила проверяет это на камне размером с ее кулак. Хорошо бы повторить эксперимент с живой материей, но она не собирается жертвовать собой ради науки так скоро. Тем более, похоже на то, что пропавшие мусорщики-первопроходцы уже сделали это за нее. Она может придумать, как обойти подобную защиту, очень легко. Нужно просто отыскать нуменеру, способную смещать измерения или создавать червоточины в трехмерном пространстве. Где взять подобную нуменеру, Миила не имеет ни малейшего представления, и, к сожалению, с собой у нее нет миниатюрного генератора сингулярностей, который мог бы обесточить силовое поле. Придется придумывать что-то новенькое. Как только ты близок к отчаянию — найди себе увлекательную загадку. Проблема силового поля захватывает ее настолько, что она забывает про страх оказаться погребенной под случайным обвалом тоннелей. Остатки еды, решает она спустя несколько потраченных на исследования доступных ей ресурсов часов, вполне можно урезать, чтобы хватило еще на пару дней. Изучение силового поля в конце концов дает результат. Миила засекает интерференцию энергетических волн, и она не совпадает с ее предположениями. Гашение волн происходит совсем не там, где должно происходить. Слабое место силового поля все еще недостаточно слабое, чтобы не разрушить попадающую в него материю, но разочарование длится недолго — волны должны интерферировать раньше, упрямо повторяет себе Миила. Она перепроверяет показания сканера еще раза четыре, но тот упорствует в своем заблуждении, и в конце концов она решает ему поверить. Она тратит еще несколько часов на попытки решить новую загадку. Ответ оказывается проще, чем она думала. Меняющийся Бог не устанавливал защиту от гостей из других миров. Он просто хотел избавиться от мусорщиков и воров — именно поэтому его защитные механизмы такие простые, почти грубые, совсем не напоминающие тонкую чуткую технику, которую он создавал для изучения Потоков. Среди охотников за нуменерами мало тех, кто действительно разбирается в машинах. Вряд ли кто-то из них прихватил бы с собой темпоральный двигатель или устройство для межпространственного шунтирования, чтобы воспользоваться теми краткими промежутками, в которые силовой барьер отключается, чтобы сохранить энергию. Человеческие органы восприятия даже не заметят, что барьер работает периодически. Но из-за разницы во времени интерференция энерговолн происходит позже, и это объясняет показания сканера. На вычисление периода активности барьера Миила тратит около пяти минут. Дело за малым — отыскать прибор, способный позволить ей пройти сквозь силовое поле за две десятитысячных секунды. Она вначале удивляется тому, что Меняющийся Бог сам разбросал вокруг входа в лабораторию ключи к решениям своих загадок, но потом фыркает: мало ли какие причуды у бессмертного научного исследователя. Может быть, ему отчаянно хотелось встретить кого-то, кто может заметить периодичность отключения барьера и перенастроить «остановку» на нужный режим. — …не должно занять больше года. Потом я смогу вернуться к основной задаче. Я ожидаю… хм? Прервать запись. (Она знает этот голос. Разверзнутые пропасти пустоты в ее памяти вспыхивают ослепительно-ярко.) Она пытается соединить то, что диктуют ей чужие/собственные воспоминания, с тем, что видят ее глаза. Разум бунтует, не желая мириться с противоречиями. Он должен выглядеть иначе — нет, он может выглядеть как угодно — нет, она помнит его другим — она помнит? Она помнит ее именно такой, разве нет? Нет, нет, он определенно был мужчиной, у него были карие глаза, темные волосы, и голос, у него был совершенно другой голос — но эта женщина говорит точно так же, она узнала бы отрывистые фразы диктуемых записей в любом тысячелетии, она узнала бы эту уверенность и эту силу, она… — Ох, — говорит Меняющийся Бог, разглядывая временной манипулятор в руках Миилы, — умно придумано. Период активности силового поля, да? Не думал, что кому-то из мусорщиков хватит смекалки додуматься до подобного. Но если ты хотела меня ограбить, стоило подождать, пока я уйду. Как его звали? Как ее звали? Почему так важно было его найти? Почему? — Я не помню, — пересохшими губами шепчет Миила. — Я не… я мертва? Так много воспоминаний, где я мертва, почему? Женщина — скорее, молодая девушка не старше самой Миилы, почти такая же, как во время их встречи на Краю Утесов — перед ней хмурится. Отчего-то Миила уверена, что Меняющийся Бог знает ответ. Должен знать. Разве она видела его в этом теле? Да? Нет? Наверное, в другой жизни. — Кто ты? На этот вопрос ей легче ответить. — Миила. Раньше я была кем-то другим, но я этого уже не помню. Теперь я Миила. Только моя память… она все еще… — дым и зеркала. Миила жмурится, пытаясь подобрать слово дробящимся отражениям почти одинаковых воспоминаний в своем разуме. Меняющийся Бог оказывается прямо перед ней быстрее, чем она успевает осознать это. Адан, вот как ее называл Мимеон. В этом теле ее звали Адан. Миила чувствует ее прикосновение к своему разуму — осторожное, бережное, почему-то очень-очень бережное, будто она боится навредить ей. «Позволь мне увидеть» — слышит Миила и еще успевает удивиться, почему Адан спрашивает. Мгновением позже она заперта в прозрачной капсуле за мембраной сверхпрочного стекла. Ей не холодно и не больно. Только страшно. Ей очень-очень страшно. Чаще всего она одна, и человек, что ее навещает, всегда один; у него разные лица, и иногда он приходит со своим бесплотным отражением, но он появляется так редко. Ей страшно целые столетия напролет. Когда Скорбь выжигает из нее жизнь черным опустошающим пламенем, она почти… — Миика! Он кричал это, когда аварийная телепортация уносила его прочь? Нет, как она могла слышать его в горящей стазисной камере… кто-то зовет ее сейчас. Прямо сейчас. Она открывает глаза и оказывается жива. Другая Миика сгорела в стазисной камере… нет, она сама была той Миикой. И не была — одновременно. Вероятностный двигатель перепутал все развилки, чтобы выполнить требования Меняющегося Бога и позволить ей жить. Она смотрит на своего отца и ей не приходит в голову ничего, кроме одной-единственной бьющейся в висках мысли. — Тысяча лет? Тебе потребовалась тысяча лет, чтобы справиться с последствиями суррименового излучения? Адан ошалело моргает. Кажется, это было не самое лучшее, что она могла сказать отцу после всего, что он для нее сделал. — То есть, — торопливо добавляет Миика (проклятые пробелы в памяти, она ошиблась всего на одну букву!), — я всегда была уверена, что у тебя получится! Я… Воспоминания застилает прежняя дымка даже тогда, когда она обращается к своей памяти. Суррименовое излучение? Что это? Нет, только не это, она должна сказать ему, что снова забывает, она должна успеть, она… Прошлое, случившееся и неслучившееся, ускользает у нее из рук. Просачиваются сквозь пальцы, будто прогорклая вода стихусовых пещер. Ей остаются пустые безбрежные лакуны, разбитые витражи собственного «я». — Я должна была что-то сказать тебе, — потерянно говорит она. — Что-то… важное? Адан стряхивает с себя потрясение почти мгновенно. В ее глазах остается только сосредоточенная собранность, когда она просит ее назвать свое имя снова. — Миила, — недоуменно повторяет она. Что-то встревоженно ворочается в ее памяти, что-то говорит ей, что она ошибается. Она где-то очень близко, но все еще не… — Миика. Меня зовут Миика. В этот раз она говорит уверенней. Она точно знает теперь. Еще один осколок отражения вернулся на положенное место. — Проблемы с долговременной памятью, — говорит Адан и почему-то улыбается. Или пытается сдержать слезы. Или все одновременно. Она не может понять. — Игры вероятностного двигателя. Я уже и не думал, что когда-нибудь он… Ничего. Ничего, с этим проще разобраться, чем с суррименовым излучением. Тебе не придется ждать вторую тысячу лет. Обещаю.***
Они задают друг другу столько вопросов. Миика расспрашивает обо всем, что приходит в голову — о приборах в лаборатории, о табат, о вероятностном двигателе, о культе, об Отверженных, о других мирах и неизвестных технологиях. При том, сколько историй сумел сохранить Мимеон, это все равно ничтожно мало. Усталость заставляет веки беспощадно слипаться, но Миика гонит сон прочь, час за часом, вопрос за вопросом. Она хочет знать больше. Она хочет знать всё. Меняющийся Бог иногда отвечает, а иногда нет; отшучивается или обещает рассказать позже. Он испытывает ее память на прочность, испытывает ее саму, задавая вопросы, ответы на которые таятся где-то под пепельной дымкой разрушенной памяти. Ты всегда любила платья одного цвета, какого? Как выглядела твоя любимая книга? Что было на первой ее странице? Миика устало жмурится. Тысячи почти одинаковых книг сливаются в одну в ее памяти. На самом деле это и есть одна книга, просто вероятностный двигатель пытается разобраться, какая из них нужная. Древняя машина собирает «правильную» Миику из тысяч тысяч тысяч кусочков различных сценариев ее жизни. — «Естественные науки», — читает Миика по памяти, — «сложено Харанесом Вествудским». Год не помню, зато помню заметки… вся книга была ими исписана. Заметок и комментариев в «Естественных науках» было едва ли не больше, чем трудов самого Харанеса Вествудского. Отцовской руке принадлежала большая их часть, но и Миика успела оставить на страницах «Наук» несколько записей. В основном о физике времени. — Там всюду была сплошная классика, — с горячим возмущением добавляет Миика, — но нельзя опираться исключительно на классические теории, говоря о манипуляциях со временем! Ох, и парадокс временных петель? Ты нашел, как он решается? Адан тихо смеется и кивает. Вьющиеся черные пряди падают ей на лицо; она очень красива, но Миика только сейчас замечает, как на самом деле выглядит ее бессмертное тело. Шрам от ожога протянулся почти по всей правой половине головы, от щеки до татуировки. Шрамы на ее руках: от огня, кислоты, клинков и вещей, о которых Миика не имеет ни малейшего понятия. Адан больше не улыбается. Миика не осмеливается ее коснуться, и Адан, конечно же, видит. Она надеется, что и понимает тоже. — Я думала, твое тело регенерирует, — тихо говорит Миика. Адан передергивает плечами почти равнодушно. — Что-то регенерирует. Что-то нет. Миика встречает ее взгляд — внимательный, неожиданно резкий, испытывающий. В нем почти нет первоначальной счастливой, почти недоверчивой нежности. Миика знает, почему. — Я… так изменилась? Адан не произносит ни слова, и Миика отворачивается. Даже чудеса, на которые способны древние нуменеры, не абсолютны. Вероятностный двигатель впервые за десятилетия выдал что-то получше бесполезного инфошлака, но этого недостаточно. Она — сырой эрзац, копия настоящей Миики, неумело созданная подслеповатым халтурщиком. Если не приглядываться вблизи, можно не заметить разницу. Она даже почти не помнит своего собственного отца. Где-то глубоко внутри, в беспорядочном месиве данных, которые запихал в ее голову вероятностный двигатель, прописан его образ — достаточно ясно, чтобы она не ошиблась, встретив его. Но детали? Зеркала и дым. Чудо, что она сумела вытащить из своего прошлого хотя бы «Естественные науки», но и для этого ей понадобились чужие подсказки. — Мне жаль, — почти беззвучно говорит Миика. — Я не хотела тебя разочаровать. Она чувствует прикосновение непривычно тонких, женских пальцев раньше, чем Адан отвечает: — Ты никогда не разочаровывала меня. — Я знаю, что ты хотел вернуть другую Миику. — Синий с серебром. Божественную геральдику куда легче носить на плечах, чем в собственном разуме. Истинность ее слов — синее алхимическое пламя, обжигающее холодом серебро в ее крови. — Настоящую Миику. И я знаю, что никто другой тебе не подойдет, даже если все различие будет в том, что мне понравятся зеленые платья, когда ей нравились голубые. Она даже оборачивается от удивления, когда слышит в ответ смех. В глазах Адан пляшут отблески искреннего веселья, и Миика даже не хочет думать, впервые за сколько лет. — Прости, — отсмеявшись, бормочет она. — Наша встреча началась с выговора за то, что я совершила невозможное недостаточно быстро. С тех пор ты раз пять успела пожаловаться на нехватку точной информации что в научной среде, что в исторической. Ты понимаешь мои цели без единой подсказки с моей стороны, когда тем же Отверженным я пытался объяснить столь простые вещи столетиями. И ты говоришь мне, что ты не моя дочь? Это… звучит убедительно. Но недостаточно убедительно. — Ты учил сомневаться, — смутившись, неловко напоминает Миика. Она не помнит этого в своем прошлом, но она помнит уроки Мимеона. Ей остается только надеяться, что старый проповедник не исказил заповедей своего бога. Улыбка Адан меркнет. Но сменяется не горечью и не скорбью: силой. Мудростью. Миика едва может поверить, что тело миниатюрной девчонки способно таить в себе подобную уверенность и власть, истекающую из каждого жеста, слова, взгляда. Теперь — да, теперь она понимает, почему за Меняющимся Богом шли армии. Почему его приказам подчинялись правители. Почему его не могли не бояться — и не могли не любить. — Сомнения необходимы, — спокойно и твердо отвечает Меняющийся Бог. — Но наши сомнения не должны решать за нас. Синий и серебро, в отчаянии повторяет себе Миика. Она должна быть сильнее собственных страхов. Она должна быть сильнее самой ужасающей правды из всех. — В ком из нас ты хочешь, чтобы я сомневалась? Во взгляде Меняющегося Бога мудрость и власть, дерзость и гордость. Гордись, безмолвно приказывает он. Гордись; не каждому хватает смелости признаться во лжи самому себе и бросить вызов своим иллюзиям. Миика знает, что он ответит ей, знает до щемяще-звонкой серебряной чистоты внутри. И он отвечает правильно: — В нас обоих.