Синий и серебро

It is not the case that all sentences (or propositions), including their negations, are true.

      Теперь ей снятся не только ее смерти. Ей снятся светлые комнаты и собственный смех; снятся древние утесы над морем, залитые солнцем, как золотом; снятся причудливые нуменеры и создания с далеких миров. Ей снятся даже песни: она пытается вспомнить мелодии, проснувшись, но напев получается фальшивым, неправильным. Ничего. Она вспомнит, если услышит их снова.       После снов, пропитанных светом и чудесами, Миика просыпается счастливой. Но блаженная теплая легкость уходит слишком быстро, оставляя ее в знакомой с перерождения пустоте, и впервые от этого так больно, что хочется плакать. Миика не плачет, конечно. Но глухая тоскливая боль остается все равно.       У них было так много всего на двоих. Вся ее старая память, память-до-табат наполнена светом и радостью. Это всего лишь затуманенные образы, скорее эхо воспоминаний, нежели сами воспоминания; утренний туман, нанизанный на солнечные копья; плеск жемчужного прибоя о нисходящий ветер; отрывки, обрывки, полузабытые сны, навеянные случайным созвучием. Миика бережет их из последних сил, пусть и понимает, что усилия напрасны; все равно что пытаться удержать Карравийское море в горсти. В ее новой жизни не было ничего похожего. В ее новой жизни не было вообще ничего.       Однажды сны перетекают в явь.       Ее будит легчайшее прикосновение к щеке; Миика жмурится: щекотно. Вокруг слишком темно даже для самого пасмурного утра, и она какое-то время пытается понять, где она — неужели опять заснула в лаборатории…       — Вставай, — отец мягко ерошит ее волосы. — Уже поздно.       — Это всё оттого, что здесь темно, — сонно возражает Миика, протестующе сворачиваясь в клубок. — Надо будет нам сделать здесь нормальное освещение… или устроить лабораторию в месте, где есть окна…       Отец тихо смеется.       — У меня была одна с потрясающим видом, но там тоже всегда темно. Скоро сможем ее навестить, сейчас она еще отстраивается.       — Откуда у тебя еще одна лаборатория? Ты прятал от меня лабораторию? — Миика живо открывает глаза и вздрагивает. Очертания совсем иных комнат обрушиваются на нее, погребая под собой тысячелетнее прошлое, сознание торопливо выбрасывает на поверхность странные ничего не значащие слова: святилище подбрюшье стихусы силовой барьер меняющийся бог.       Улыбка на лице отца исчезает мгновенно, когда он видит ее страх. Миике требуется всего несколько секунд, чтобы взять себя в руки, но этого бесконечно долгого времени достаточно, чтобы все волшебство чудесных сновидений бесследно растворилось в едва слышном гудении машин.       — Прости, я… — Миика жмурится, отворачивается, пытаясь поймать хотя бы отголосок растаявших воспоминаний. Нет. Их уже нет. — Прости.       — Я понимаю, — спокойно отвечает отец. В его голосе — прежняя уверенность и сила, прошедшие с ним тысячу лет, и Миика как никогда отчаянно желает быть столь же уверенной и сильной. — Мы приведем твою память в порядок.       — Да, — нетвердо говорит она и слабо улыбается — заставляет себя улыбнуться. Это оказывается не так трудно, как ей казалось, и почти привычно. В самые темные дни Сагуса она улыбалась так же, из последних сил заставляя себя надеяться на то, что у них получится спастись.       И Сагус все еще здесь. Они все еще здесь.       — Лучше пока скажи, есть ли в твоей лаборатории что-нибудь на завтрак, — смеется она, снова встречая взгляд отца.       Ох, кажется, ей удалось поставить Меняющегося Бога в тупик. Судя по выражению его лица, он крепко задумывается.       — Здесь есть синтезатор пищи… но он настроен на биологию моего тела. Меньше мусора, больше полезных веществ. Жуткая смесь, совмещающая в наиболее подходящей пропорции всё, что нужно моему организму, и немного сверх того. Но твое тело даже не все из этого сможет переработать так, как надо…       — Так у тебя не полностью человеческое тело? — Миика произносит это и наконец понимает, что изменилось в Адане за одну ночь. Понимает, почему сегодня ей настолько привычно называть его отцом.       У Меняющегося Бога его настоящий облик. Нет, не так. Его изначальный облик. Он выглядит в точности как человек, тысячу лет назад уничтоживший табат.       Миика медленно протягивает руку, чтобы прикоснуться к его лицу; отчаянно надеясь не обмануться снова, почти силой заставляя себя не думать о том, что этого не может быть, никак не может быть. И сглатывает уже ставшую привычной едкую пустоту, когда кончики ее пальцев проходят сквозь фальшивую личину, будто сквозь воздух. Та даже не считает подобную помеху достойной того, чтобы отключиться и признать свою лживость.       Адан отключает иллюзию сама. И осторожно снимает со своего лица белую маску, когда-то принадлежавшую Первой Отверженной.       Тишина лаборатории впервые кажется Миике такой горькой на вкус. Даже гул машин почти неразличим в ней.       Всё, что у них осталось — счастливые воспоминания давностью в тысячу лет и ложь. Если не проверять ее на прочность, она кажется почти настоящей.       Почти.       — Помнишь эту глупую шутку, — тихо произносит Миика, — про фальшивые игрушки?       Она никогда не находила ее смешной.       — Я просто хотел проверить, не спровоцирует ли привычный тебе облик возвращение воспоминаний. Я не желал ничего дурного. Я… — Адан замолкает на несколько секунд, беззвучно вздыхает и пробует снова. Очень осторожно, медленно, пытаясь заставить свои слова звучать как можно более безобидно. — Это ведь все равно я. Разве тебе так важно, как выглядит мое тело?       Миика разглядывает ее внимательно, пристально, будто ей не хватило всего вчерашнего дня. Адан выглядит совсем непохоже на нее саму или на первоначальный облик отца; невысокая, миниатюрная, обманчиво хрупкая, с шальным огнем в глазах — можно принять за кэркера-воровку, но никак не за ученого, пришедшего из другой эпохи.       Мимеон говорил не раз: пытаться измерить Меняющегося Бога человеческим мерилом — глупое и неблагодарное занятие. Он прожил сотни жизней. Не только людских. Не только в Девятом Мире. И не только в линейном времени. Миика пытается собрать всё это знание воедино, принять во внимание все условия, но это совсем непросто для того, кто все еще скован человеческими ограничениями.       — Если бы… если бы ты мог принять свой старый облик, мне было бы легче, — наконец признает Миика — и не может полностью скрыть вину в своем голосе. Она не должна удерживать его на месте. Она не должна заставлять его упрощать себя до уровня человека, если он… но он бы не хотел услышать в ответ неправду. — Прости. Я научусь, просто… не сразу.       — Я бы встревожился, будь иначе, — смеется Адан. В отличие от Миики, она скрывает напряжение виртуозно; не будь та ее дочерью — не сумела бы различить. — На это уйдет какое-то время.       — А сколько у нас времени? — спрашивает Миика. Меняющийся Бог улыбается ей легко и уверенно, как тысячу лет назад.       — Сколько мы пожелаем.       Они поднимаются на поверхность — конечно, не через Подбрюшье и утомительные лестницы; кому они нужны, когда в городе тысячу лет как возвращен к жизни телепорт далад? Миика улыбается, проводя рукой по панели управления — воспоминания подкатывают к поверхности сознания шипящей морской волной, и, конечно, уходят, как уходит любая волна. Но, как и любая волна, оставляют за собой дрит. Артефакты памяти, которые Миика бережно собирает, чтобы позже исследовать.       Всё как в старые добрые времена.       — Давай уточним. Ты собираешься скрывать ото всех, что ты Меняющийся Бог?       Отец пожимает плечами с искренним равнодушием. Ему действительно всё равно, вдруг понимает Миика. Прятать лицо и называться чужим именем или провозгласить свое возвращение на площади Правительства. Осчастливить обездоленных бесценными дарами или стереть их с лица земли. Он мог бы сделать и то и другое с равной легкостью в зависимости от своих минутных прихотей.       Ее отец не стал бы настолько беспечен, чтобы не просчитать последствия. Значит, эти последствия для него более несущественны.       Ему действительно, действительно всё равно.       Впервые Миика может по-настоящему представить себе подобную власть. Не отголосок ее, не эхо, донесшееся из легенд, но реальную власть над собственной жизнью, позволяющую счесть несущественными досадные помехи вроде недругов, или законов, или людских желаний. В мире Меняющегося Бога есть лишь одна реальная личность, достойная внимания, и это он сам. Всё прочее существует в нем лишь потому, что он…       …не против, наверное.       — Я не должна существовать, — серьезно говорит Миика, — в твоем мире. Ты слишком отдалился от общепринятого понятия «человек», чтобы хвататься за соломинки вроде кровного родства. Мы оба знаем, что это просто предосторожность, на которую человечество согласилось, чтобы не сожрать само себя. Ты больше не относишься к этому виду ни физически, ни как-либо иначе.       — Я отношусь к тому, к чему хочу относиться. Если я захочу быть человеком, я буду им.       — Звучит не очень-то человечно.       Они смеются над шуткой вместе. Миика задается вопросом, когда они переступили черту, за которой подобные беседы не кажутся неуместными. Но потом она вспоминает, что является сборным конструктом из различных вероятностей, и вопрос исчезает сам собой.       — И всё же, — настаивает она.       Отец вздыхает.       — Что ты хочешь услышать? Что я забрался так далеко в космос, что вся моя память о Девятом Мире начала казаться мне всего лишь одним из снов, что я видел в пустоте? Что я зачерпывал в ладони пыль, единственное наследие величайших цивилизаций, и не мог не понимать, насколько глупо цепляться за обещание, данное сотни лет назад, и за любовь, продиктованную химией человеческого организма и стандартами эволюции человеческого общества? Да, я понимал это. Мне пришлось врезать в свой разум искусственные ограничения, чтобы не забыть о тебе.       — И что ты прописал? Любовь? Долг? Вину? — она не сдерживает в себе беспощадные хлесткие слова, хотя может это сделать. Может, кого-то другого они и смогли бы ранить. Кого-то слабее них.       — Скопировал нейронные корреляты сознания ранней версии. Можно сказать, что ты остаешься для меня константой того дня, когда я допустил твою смерть.       (Холод камеры превращается в раскаленный жар. Свихнувшаяся система жизнеобеспечения впрыскивает ей в кровь целый токсичный шторм, способный вернуть к жизни мертвого. Но даже подобный эликсир бессмертия бессилен, когда электрические разряды выжигают нервы, а разрастающийся огонь обнимает ее жаром, способным плавить металл.)       Миика сжимает ладонь в кулак, чтобы почувствовать живую плоть, ощутить ее сопротивление и вновь оказаться в реальности. Тот день был не только ее ночным кошмаром.       Ее отец предпочел носить с собой эту боль. Предпочел помнить, как оставил ее умирать. Мог забыть. Мог вырезать из себя — вместе с обещанием, которое когда-то дал, преисполненный отчаяния и надежды.       Она не спрашивает — почему.       — Спасибо, — тихо говорит Миика. — Больше не надо… так. Я бы хотела быть для тебя такой, какой была до того, как суррименовое излучение выжгло мой разум.       — Всё меняется, — отвечает ей нечеловек с сотнями имен. В его голосе — одобрение, и Миика с непривычным теплом внутри ощущает, что это был верный шаг. — Да, я согласен. То, что я сделал, было оптимально для работы. Вина, злость… заставляют работать больше. Теперь все будет по-другому.       Под солнцем Сагуса орехи в меду кажутся позолоченными. Миика жмурится от удовольствия, когда мед тает на языке: кажется, давным-давно она любила такие лакомства. У культистов Сагуса было слишком мало денег, чтобы баловать ее сладостями; Миика благодарна и за то, что те не дали ей умереть от голода и предоставили крышу над головой.       Наверное, сегодня она спала дома в первый раз за сотни лет. Миика улыбается, когда эта мысль приходит ей в голову.       Она путает улицы и здания; ее пугало раньше это чувство — будто знакомый с рождения Сагус подменили совершенно другим городом, в котором она осталась совсем одна, единственная, помнящая настоящие Утесы. Теперь ей больше не страшно. Она снова приводит их к тупику и озадаченно смотрит на выросшую будто из ниоткуда стену; она же помнит, здесь был проход в квартал ремесленников, откуда здесь эта каменная громадина?       — Это склад торговой компании. Сагус значительно разросся со времен осады, открылось немало новых торговых путей, а воздушный порт совсем рядом. Ремесленникам пришлось потесниться, — усмехается отец. Он указывает верную дорогу, и Миика послушно следует за ним.       — Кстати, о каменных громадинах! У тебя действительно было тело дирука?       — О, и о дируках уже дошли слухи до Сагуса? — кажется, он скорее польщен, нежели удивлен. — Да, дируки тоже были. Очень занятно. Пожалуй, к ним было даже сложнее привыкнуть, чем к варьелленам.       — Как ты смог скопировать сознание в здоровенный булыжник?! То есть — как вообще перенести нервную систему, основанную на электрических импульсах, в камень?! Даже с обыкновенной кремниевой электроникой пришлось бы повозиться, чтобы эмулировать химические реакции!       — У булыжников нет нервной системы, это верно, — смеясь, признает отец, и Миика отчетливо понимает: большего от него не добиться. — И не смотри на меня так, Ми. Дируки — чудесная загадка, я просто не могу лишить тебя удовольствия справиться с ней самостоятельно.       — Ты невыносим, — безжалостно выносит вердикт Миика.       — Ты не можешь себе представить, сколько раз за тысячу лет я это слышал.       — Совершенно заслуженно! Хотя бы расскажи, каково жить в камне.       — О, это довольно… каменисто.       Кажется, он скоро дождется того, что она швырнет в него орехами.       Ей удается вытянуть из Меняющегося Бога достаточно немало (преступно мало!) интересностей о дируках и варьелленах, прежде чем они подходят к лестнице, ведущей к Малому Кругу. Там отец не слишком охотно замедляет шаг, и Миика вопросительно оглядывается.       — Культисты, — говорит он. — Другие могут закрыть глаза на пару чудаков, говорящих на старом диалекте о чудесах науки, но эти сразу вцепятся в нас не хуже Железного Ветра. Лучше обойти их стороной.       — Старом диалекте?       — Ты не заметила?       Миика неловко отводит взгляд. Вот почему на них так недоуменно косились прохожие. Меняющемуся Богу все равно, на каком языке они беседуют и как выглядят (в конце концов, он был камнем, ему не привыкать), если ей будет так удобней.       Скист, даже в родном городе она теперь все равно что пришелец с другой планеты. С другой стороны — она даже не уверена в том, что она человек.       — Но они были бы счастливы тебя увидеть, — неуверенно бормочет Миика. — Они буквально молятся на тебя. Буквально. Ты бы знал… ты бы знал, что там происходило, когда прошел слух, что Меняющийся Бог умер в Цветении. Хотя бы дай им понять, что ты жив.       — Зачем, Ми? Они бывают полезны, не спорю. Но это просто кучка глупцов, не нашедших себе занятия получше, чем сочинение проповедей в честь фальшивого бога и вымаливание милостыни у проходимцев. Я пытался открыть им глаза на правду когда-то давно — это кончилось плохо, и я решил, что люди могут заниматься самообманом сколько хотят, если им так угодно. Но меня тошнит от того, что эта бесполезная ложь превозносится в мое имя. Я не стану ее поддерживать без веской причины.       — Ты отлично ее поддерживал, когда тебе было это выгодно! Если ты говоришь, что их вера — обман, то ты сам обманывал их.       — Значит, у меня была на то причина.       — Да, конечно, тебе не хватало подопытных крыс для экспериментов!       Миика останавливает себя одним рывком, но оказывается слишком поздно. Гнев ее слов звенит в кристальном воздухе Утесов не хуже пощечины. Отец молчит, и Миика знает, что он сейчас сдерживает собственную злую ярость, в них обоих способную вспыхнуть со скоростью молнии; он сдерживает ее, чтобы не сказать — эти эксперименты были нужны, чтобы вернуть тебя к жизни. Я делал всё это ради тебя.       (ты виновата в этом не меньше меня)       (или ты предпочла бы быть мертвой?)       Но он молчит. Он молчит. И только поэтому Миика заставляет себя прогнать злость прочь. Но не может заставить себя извиниться. Нет. Не сейчас. Не в ближайшую сотню лет.       — Я не стану тебя заставлять идти со мной, — тихо говорит она вместо этого, — но я скажу Мимеону, что ты жив. Они должны знать, что ты жив. Меняющийся Бог — это не только человек с великими деяниями. Это символ. Что люди способны победить смерть… способны победить неизвестность — не чудом, но ценой огромного труда. Может, этим культистам и правда плевать на тебя и на меня, и на наши блестящие теории временных парадоксов и переноса сознания. Но им не плевать на символ. И если ты захочешь отнять у людей веру в него, я… я сделаю все, чтобы этого не допустить.       Он качает головой. Его голос остается спокойным, но слишком острый, слишком обвиняющий взгляд выдает его.       — Ты слишком идеализируешь их веру. Хорошо, я пойду с тобой. Ты увидишь сама, что они сделали и из меня, и из символа. И что не сделали из того, что могли.       Они не видят в них сходства. Ни Касмин, ни даже Мимеон, хотя Миика втайне от самой себя надеялась — старый медиум-историк почувствует, разглядит этот неуловимо схожий психический импринт отца и дочери. Разрешит их сомнения за них самих.       Мимеон не видит. На лице Касмин вспыхивает искренняя радостная улыбка, когда она замечает Миику, и Мимеон тоже улыбается с облегчением, пусть и более сдержанно. Но в их глазах нет той искры понимания — осознания — которой она ищет.       — Добро пожаловать обратно, — усмехается Мимеон. Касмин наверняка хочет забросать ее сотней вопросов, но бросает взгляд на старшего медиума и останавливает себя: они не знают спутника девочки, потерявшей память, они должны следовать правилам вежливости. — Я надеюсь, твой поиск был удачным?       Миика заставляет себя улыбнуться в ответ. Табат научили ее хотя бы мастерски сбегать от собственных страхов.       — Более чем, — смеется она, — более чем.       Она выжидающе оглядывается на отца, и тот с явной неохотой медлит, но у него не слишком большой выбор. По его облику проходит световая рябь, и секундой позже Адан — хрупкая девчонка в жутких шрамах — снимает с лица маску. Только улыбки на ее губах нет.       — Привет, — говорит Адан. — Мы уже виделись в этой моей жизни.       Пальцы Мимеона, непрестанно сплетающие ведомый только ему одному танец, замирают, и меж ними беззвучно мелькает и гаснет несколько искр. Касмин потрясенно выдыхает, и в ее взгляде, в каждом ее жесте сплетаются воедино восторг, триумф и трепет; не разобрать, что из них сильней.       — Это… ты, Святейшая? Это правда ты? — шепот Касмин почти неразличим. Она тянется к изуродованным рукам Адан, но не смеет коснуться ее; отстраняется резко, будто очнувшись, и теперь в ее взгляде — боль. Словно шрамы на бессмертном теле ее бога — ее собственные.       Мимеон поднимает ладонь, останавливая ее.       — На тебе была маска Предательницы, — в его голосе нет ничего, кроме спокойного сдержанного холода. — Кто ты на самом деле?       Адан пожимает плечами.       — Та, кем хочу быть. Вы называете меня своим богом.       Миика делает один крошечный незаметный шаг, чтобы заслонить ее собой.       — Пожалуйста, — умоляюще говорит она, — это настоящий Меняющийся Бог.       — Да, — говорит Адан из-за ее спины. — Или тебе снова нужны доказательства, Мимеон? Ты спрашивал меня о битве у Башни Птиц, и о том, не забыла ли я дорогу к Площади Правительства. И еще — не собираюсь ли я присвоить себе все заслуги за создание резонансной камеры, хотя, учитывая природу Отверженных, я готова оспорить свое право на них в любой момент.       Миика не имеет ни малейшего представления, что значат его слова, но они все-таки значат для Мимеона что-то серьезное, потому что он ошеломленно моргает, никак не желая признавать, что…       Что они надеялись не зря?       Что Меняющийся Бог снова доказал, на что способен один человек?       Касмин опускается на колени первая, и Мимеон запоздало повторяет ее движение, а следом — и все прочие культисты, собравшиеся вокруг. Старший медиум склоняет голову, избегая взгляда Адан, и непривычно тихо произносит слова извинения. Миика смотрит на них, готовых разве что не целовать землю у ног Меняющегося Бога, и переводит взгляд на отца.       Сколько лет ей понадобится, чтобы привыкнуть к его нечеловеческому безразличию? Сколько понадобится, чтобы испытать его самой?       — Миила, — недоумевающе-опасливым шепотом одергивает ее какой-то молодой парнишка из культистов. Миика не сразу понимает, чего он хочет, но, оглянувшись, осознает, что она осталась единственной, кто не пал ниц перед Меняющимся Богом, в который раз воскресшим из мертвых.       Голос Адан жестче металла, когда она произносит:       — Ее зовут Миика. И она никогда не будет стоять передо мной на коленях.       Рил — она наконец вспомнила его имя — вздрагивает и ниже припадает к земле. Миика не может понять, почему ей так отвратителен этот жест.       — Да и вам, — беззвучно вздохнув, с неуловимой насмешкой добавляет отец, — можно уже перестать.       Они не догадываются, что значит имя «Миика» для Меняющегося Бога. Не догадываются, почему он ведет себя с ней как с равной, но в их глазах Миика теперь — часть святыни, часть их идола, посвященная, благословенная. В их глазах теперь — восхищение и зависть, и Миика неудобно заворачивается в плащ от чужих взглядов.       — Прости наше любопытство, Святейшая, — уважительно, но твердо произносит Мимеон, — но мы должны знать. Что произошло в Цветении? Ходили слухи, что ты погибла вместе с остальными Отверженными. Мы слышали… — голос впервые подводит его. Ему приходится совершить усилие, чтобы вернуть контроль над бунтующей памятью с еще слишком живыми воспоминаниями. — Мы слышали Скорбь. Ты была тысячу раз права… однажды ощутив ее присутствие, его невозможно ни с чем спутать.       Адан равнодушно вертит в пальцах странный черный браслет из множества крошечных кристаллов. Браслет изгибается в ее руках, будто живой, и вокруг него воздух идет рябью. Миика ни за что не прикоснулась бы к этой вещи, не убедившись предварительно, что это безопасно.       — Резонансная камера сработала. Отверженных больше нет. Проблему со Скорбью удалось решить… по крайней мере, на время.       — Все твои дети… мертвы? — неверяще переспрашивает Касмин. Адан коротко усмехается собственным мыслям и качает головой.       — Напротив. Впервые за сотни лет.       Культисты ждут пояснения или продолжения, но его не следует, и после отчаянного взгляда Касмин Мимеон осторожно повторяет:       — Что стало с Отверженными, Святейшая? Прошу, мы должны знать.       — Какое дело вам до Отверженных? — Адан поднимает голову и встречает взгляд медиума в упор. — На Толь Магуур вы тоже были готовы молиться? На эту идиотскую Битву? Тогда забудьте свои молитвы и проповеди, потому что их больше нет, ни Отверженных, ни Бесконечной Битвы, я создала их и я уничтожила их. Отверженные теперь не более чем призраки на задворках моего разума, где им всегда и полагалось находиться.       — Ты… — у Касмин не хватает сил произнести это вслух, но Миика слышит ее слова так ясно, будто они уже прозвучали. Ты уничтожила собственных детей? Всех без исключения?       — Мы не станем оспаривать твои суждения, — тихо говорит Мимеон, но в нервных, дергающихся движениях его пальцев теперь только непонимание и страх. — Если ты обрекла их на смерть, значит, у тебя была на то причина… но неужели все они заслужили это? Без сомнения, Толь Магуур не была достойна твоего наследия, но разве такие Отверженные, как Челседон…       Адан упрямо встряхивает головой. Черная вьющаяся прядь снова падает ей на лицо, но она едва ли замечает это; тем более, ветер почти сразу отбрасывает непослушные волосы назад.       — Есть решения, которые не принимаются наполовину. Челседон был лучше многих. Маззоф был лучше многих. Это ничего не значит. Отверженные всегда были лишь частью меня, они не были людьми, «личность» любого из них — всего лишь суррогат, грубый слепок с крохотной части моей жизни. Празднуйте в мое имя, если хотите плакать о них! Празднуйте в мое имя, если вам наплевать! Больше не будет войны! Сколько раз я слышал о бедах, что принесли Отверженные миру, — что ж, всем им пришел конец! — Адан сардонически смеется, но ее голос — единственный, что звенит сейчас в обители культа. Потрепанные знамена гулко хлопают на ветру.       Миика хочет сбежать прочь. Прочь от этих знамен и этой войны с единственным выжившим. Прочь от равнодушного бога и слепых жрецов. Туда, где солнечные лучи падают на страницы «Естественных наук», где войска табат еще не маршируют по улицам Сагуса, а в смехе отца нет ни тени этой безжалостной насмешки.       Прошлое остается в прошлом. Миика остается в будущем немым глашатаем Защитника Человечества, смеющегося над уверовавшими в него.       — Прости меня, Святейшая, — шепчет Касмин, прежде чем отвернуться. Она уходит быстро, бессильно ссутулив плечи, словно впервые вера в Меняющегося Бога оказалась слишком тяжела для нее.       — Прощаю, — говорит Адан в пустоту. — Скажи мне, Мимеон, что делают мои верные жрецы, чтобы почтить своего покровителя? Я давно потеряла надежду, что Орден Истины озаботится истиной вместо споров о деньгах или славе, но хотя бы здесь еще помнят, к чему должно стремиться последователям Меняющегося Бога?       Мимеон не встречается с ним взглядом.       — Мы храним память о твоих деяниях и о деяниях твоих детей, — тихо отвечает он. — Я не диктую твоим последователям, как должно тебя почитать, Святейшая. Я не вправе.       — Когда я в последний раз появлялась в Сагусе, я видела всего одного человека, достойного называться моим последователем, — буднично произносит Адан. — Ее звали Айтаси. Но даже она тратила свое время на этот глупый культ вместо того, чтобы заниматься действительно важными вещами.       Миика тянется к отцу сквозь датасферу безмолвной просьбой: хватит. Хватит, пожалуйста.       — Что до истории, Мимеон, — продолжает Адан, будто не почувствовав ее прикосновения, — ты не сумеешь узнать и половины того, что стоило бы сохранить, если будешь до конца своих дней стоять на площади.       — Хватит, — шепотом говорит Миика. — Прошу тебя.       Адан оборачивается к ней, и на какое-то мгновение Миике кажется — рассмеется ей в лицо, как своим культистам, или снисходительно усмехнется: я же говорил тебе, или благосклонно кивнет, удовлетворяя ее каприз. Но Адан не делает ничего из этого. Она испытывающе глядит ей в лицо несколько секунд, потом снова поворачивается к Мимеону.       — Но я благодарна. Вы помогли мне, когда мне требовалась помощь, и вы заботились о Миике, когда это требовалось ей. Сейчас мне нечего дать вам в награду, но если ты хочешь немного истории, я знаю человека, которому известно больше других. Я прикажу ему найти вас.       Мимеон низко склоняется перед ними.       — Это больше, чем мы заслуживаем, Святейшая. Прости, что разочаровали тебя.       Вот же скист. Он и правда чувствует вину за это.       Вину!       — Неправда, — так мягко и уверенно, как только может, возражает Миика, потому что она скорее умрет, чем позволит Мимеону чувствовать вину за равнодушие Меняющегося Бога. — Вы были очень добры ко мне. Мне жаль, что я совсем никак не могу отплатить за это.       Кажется, ей удается заставить архивиста хоть чуть-чуть улыбнуться.       — Ты привела к нам нашего бога, — смеется он. — Мы и не мечтали о подобном.       Когда они уходят, культисты расступаются перед ними в страхе и безоглядном слепом восхищении, и сине-серебряный на их одеждах кажется величайшей насмешкой.       Закатное солнце еще заливает золотом Рифы, но синева неба уже обретает глубину. Миика пересыпает в пальцах дрит. Когда-то она любила гулять по Рифам. Теперь отец говорит, тут стало опасно, слишком много охотников за сокровищами.       Отец невидяще смотрит на полуразрушенный купол странного строения, непохожего ни на здания Сагуса, ни на творения далад. Потом переводит взгляд вверх, туда, где белым полумесяцем очерчена луна. Миика не знает, о чем он думает сейчас. Может быть, сомневается, насколько верным было его решение воскресить дочь спустя целое тысячелетие нечеловеческих жизней. Может быть, сомневается, его ли дочь рядом с ним.       В конце концов, до сих пор они действовали, исходя из предпосылки, что предположения «Миика — все еще та, кого он помнит под этим именем» и «ее отец — все еще тот, кого она помнит как своего отца» верны. Возможно, им стоит рассмотреть иной вариант.       Синий и серебро. Не те цвета, из которых можно соткать сладостные иллюзии.       — Я не хочу, — тихо произносит Миика. — Я только что обрела отца и не хочу терять его снова. Даже если он насмехается над людьми, которые верят в него.       — Я знаю, — так же тихо отвечает Меняющийся Бог. — Но, как я уже говорил, я ненавижу, когда люди занимаются самообманом, даже столь соблазнительным, как этот. Я не знаю, хватит ли мне сил позволить его тебе.       — Я знаю, — горько смеется Миика. — Вернее, я знаю, что сделал бы мой отец.       — И я знаю, что сделала бы моя дочь.       Они молчат еще немного. На Сагус медленно опускается вечер, и закатный блеск уходит с блестящих пластин пробитого купола; зато Рифы мягко зажигаются собственными огнями причудливых сияющих нуменер. Интересно, известно ли самому Меняющемуся Богу предназначение каждой из них?       — Расскажи мне про другую свою лабораторию. Ты говорил, там красиво.       — Там очень красиво. Взгляни наверх. Видишь луну? Станцию на орбите?       Миика послушно вглядывается туда, куда он указывает. А потом переводит недоверчиво-вопросительный взгляд на лицо отца, отчаянно пытаясь не прокричать во весь голос то, что так назойливо крутится у нее в голове. А именно:       — Ты построил космическую станцию и говоришь мне об этом только сейчас?! ТОЛЬКО СЕЙЧАС?!       Меняющийся Бог улыбается и протягивает ей руку.