Искренне Ваш...

Декабря 2-го 1829-го года. Санкт-Петербург.

Дражайший Милостивый государь, Александр Христофорович! Приехавши в одинокое и заброшенное убежище моё, с сердечным удовольствием и болью одновременной берусь за перо своё, чтобы хотя мысленно беседовать с вами и выразить вам свою крепчающую привязанность, коя стала лишь ощутимее с верстами, нас разделяющими. Воспоминания о днях, проведённых в деревне, вам вверенной, свежи ещё во мне, оттого строка может быть не ровна да буквы не все понятны. Но ведь не впервой вам разбираться в моих каракулях, хоть, к великой печали моей, ни разу вы так и не добрались до их сути. Мысли мои путаются — то ли от смущения, то ли от вина, много выпитого, и, думается мне, вскоре я пожалею о своём необдуманном порыве. Сейчас же я могу лишь надеяться, что произойдёт это, когда письмо моё будет уже на пути к вам. Как здоровье ваше? Этим вопросом не переставал задаваться я всю дорогу, чувствуя глубочайшее признание и столь же глубокую вину перед вами. Так же мучит вас ещё ваша рана, что не давала покоя в нашу последнюю встречу? Я нахожусь в великой надежде, что бумага и чернила позволят вам перестать скрывать истинное ваше самочувствие, как пытались вы тогда. Также, искренне желаю скорейшей вашей поправки, да так, будто жизнь моя собственная от этого зависит. Быть может, вы не помните и были в бреду, но это никоим образом не снимает с вас данного мне обещания выздороветь. Если бы вы знали, как разрывают меня противоречивые чувства: я бежал, спешил скрыться из Диканьки, каждой своею улочкой, каждой избой, каждым крестьянским лицом напоминавшей мне о произошедшем, и собственные страхи и дурные мысли подгоняли меня скорее оставить Полтавскую губернию… но тут, в Петербурге, я жалею, что оставил родные места и особливо — людей, ставшими мне столь близкими. Думалось мне, что здесь, на этом сыром воздухе, смогу я вдохнуть свободнее, но тиски, сжимающие грудь, кажется, стали лишь сильнее от невозможности моей знать о жизни вашей. Знаю, что обременю вас своею просьбою, но стараюсь извинить себя предположением о том, что она поможет вам отвлечься от дел государственных, коими вы сейчас наверняка нагружены. Молю вас, бесценнейший Александр Христофорович, напишите мне, расскажите обо всех — о, как вы меня обяжете этим! О своих делах сказать мне нечего, да и вам, наверное, знать об этом ни к чему… пустое это всё, да и письмо это — какое уже по счёту за ночь? — не будет, скорее всего, отправлено. Тем не менее, прощайте. Да сохранит бог вас и всех близких знакомых моих от всего недоброго и нечистого.

Искренне ваш Гоголь.