Время собирать камни

"You, stay alive in the cold, in the rain You, stay alive, don't you see it?! If we go home, we’ll be alright, We need to get home, so we can see starlight" По стене ползут полосы солнечных зайчиков. Такие бывают, когда свет отражается от воды. Воздух пахнет теплой и густой влагой, как после дождя в сильную жару. Утро еще совсем раннее, но уже слышны голоса, разговоры на смеси языков — звук проникает в тень хижины через распахнутую настежь раздвижную дверь, ведущую на веранду. Юра поворачивает голову, пристраивая щеку поближе к краю подушки, где она еще не успела нагреться от его кожи. Кондиционер он вырубил еще ночью, потому что одеяло, если можно было так назвать эту тонкую хлопковую ткань, которую красиво укладывали поверх простыней, оказалось не способным защитить от выстуженного воздуха. Теперь жара противно липнет к телу, а ведь нет еще и восьми. Смена часовых поясов — у Юры стойкое ощущение, что он проспал целый день и сейчас глубокий вечер. Только рассвет никак нельзя перепутать с закатом — утро покрывается розовым мраморным налетом, полупрозрачное и тихое. Юра слышит поступь босых ног по деревянному настилу террасы. Понимает, кому она принадлежит, за пять секунд — он считает — до того, как в комнату ныряет Отабек, явно стараясь двигаться тихо. У него мокрые волосы, которые лежат, как попало — пряди налезают друг на друга, как обугленные головешки в потухшем лесном костре, — на загорелой коже блестят капельки воды. Юра следит взглядом за одной, которая катится вдоль позвоночника и впитывается в пояс черных плавок, пока Отабек вытирает голову ярко-синим полотенцем с вышитым на уголке логотипом отеля, стоя спиной к кровати. — Доброе утро. Отабек передергивает плечами, поворачивает голову. — Доброе. — Бросает полотенце на плетеную спинку стула и подходит ближе. Смотрит сверху вниз, и Юре хочется улыбнуться, но он только сильнее вжимается щекой в пропахшую шампунем и его же волосами подушку. — Я тебя разбудил? Юра шуршит так и не высохшими до конца после вчерашнего душа прядями по скрипучей наволочке. — Я сам проснулся. Минут пять назад. Отабек кивает и отходит к своей кровати, которая стоит дальше от широченного окна во всю стену — Юре ночью было душно, а с кондиционером — холодно, и они поменялись. Юра теряет его из виду, хочет повернуться, но тело какое-то ватное и вязкое, как будто впитало в себя тонну воды. — Завтракать или купаться? — спрашивает Отабек, шурша какими-то пакетами. Скорее всего в сумке роется, делает вывод Юра, разглядывая цветущий куст орхидеи, который дорос с земли до террасного настила — этот угол как раз видно с кровати. — Ты вроде уже искупался. — Юра все же заставляет себя отклеиться от подушки, садится на кровати, свешивает ноги на теплый деревянный пол, касаясь его только кончиками пальцев. — Я могу еще, — хмыкает Отабек за спиной. — Если пойдешь, я тогда не буду сейчас мыться — смысл? — Никакого, — с зевком говорит Юра. — Давай. Я сейчас переоденусь тогда. Есть что-то не хочется. Он встает, поддергивает сползшую немного сзади резинку трусов, бросает взгляд на веранду. Бассейн прямо напротив — от него солнце и отражается, начиная плясать по стенкам волнистыми полосками — уже занят ранними пташками и парочкой детей. Туда они точно не пойдут. На океан сразу — какой смысл ехать отдыхать на побережье Индийского океана и торчать у бассейна? Пока он переодевается в ванной — плавки после вчерашнего вечернего заплыва в честь приезда так и не высохли с такой влажностью и противно липнут к заднице и бедрам, — Юра вспоминает, как ему подарили эту путевку. Слишком тяжелым оказался последний год. Точнее, последние полтора, но почему-то принято говорить только о годе, когда он подходит к концу. Заранее — ко дню рождения. На двоих, разумеется, не ехать же в одиночестве, Юра, у тебя же есть друзья? Друзей у Юры нет, зато есть Отабек, которого вроде положено называть другом, потому что для кого-то более близкого и родного почему-то не придумали слово. У Юры с пятнадцати лет ноги тряско подкашиваются, когда тот его обнимает или даже просто касается. В двадцать один ни черта не изменилось — все тот же горячий воск, который ложится на все внутренности, стоит Отабеку случайно — или намеренно — задеть пальцы пальцами или положить руку на плечи. Юра привык. Юра ценит. С Юрой рядом никого больше не было, когда жизнь станцевала на нем канкан. Точнее, была целая толпа, наводнившая дом и голову — противными разговорами о том, как жить дальше, но он не хотел никого замечать и видел всегда только Отабека среди этой массы с одинаковыми полустертыми лицами. Самый страшный день превратился в чудовищный месяц, а потом год — в тяжелый, как все его называли. И за ним полгода — в попытку жить, как раньше. Вообще-то получалось. Юра наклоняется и трет ногу со шрамом вдоль кости. Когда ехал сюда, ожидал, что она будет болеть, как сука, но она молчит. И есть ощущение, подрагивающее в центре груди, как маленькое пламя, что, раз не беспокоит, можно снова встать на лед. Сколько раз он так проебывался, полагая, что выйдет, откатает и всем покажет — не счесть. Отабек поднимал со льда в буквальном смысле, когда спина и задница уже примерзали к нему — а Юра всегда вылезал на арену в неурочное время, не дай бог кто увидит его, как Квазимодо на катке, — в слезах и соплях, а потом сажал, как маленького, на скамью и отпаивал чаем из термоса. Когда Юра переставал трястись и рыдать, как на похоронах, объяснял, что нужно еще подождать. Вот он теперь — ждет. Пока врачи подавятся своим "не совместимым со спортом переломом", и он снова все сможет. По-царски так-то ждет — на тайском острове в бархатный зимний сезон. Хотя все равно жарко днем, как в духовке. Отабек так и стоит посреди комнаты, уперев руки в бока, будто не знает, куда пристроиться. Логично на самом деле — не сядешь никуда в мокром. Бросает на Юру настороженный взгляд. — Все в порядке? — Ну да, — отвечает Юра, пытаясь найти в горе барахла, которое вчера так и не разобрал, а просто разложил вокруг чемодана, как огромный веер, полотенце. — А что? — Ты долго. Что-то болит? Юра стискивает зубы, вспоминает, что полотенца отельные и не могут быть в чемодане. Почему-то собственная растерянность крайне бесит. Последнее время — особенно. Любая своя же промашка может довести до белого каления. Так и идет все — как качели. День хорошо, день — хуже некуда. — Нет, все в порядке, — бросает он, делая шаг одной ногой на веранду и дотягиваясь до парапета, через который перекинуто его полотенце. — Пошли. Через дверь желательно. Они выходят босиком на выложенную камнями дорожку — прямо из приземистой хижинки, в которую их заселили накануне, сразу на улицу. Никаких тебе коридоров с дорожкой белого света от лампочек под потолком, как во всех отелях, коих за жизнь было — не сосчитать. Отабек молчит, крутит на указательном пальце брелочек с ключами. Даже не карточки здесь. Все другое. Вдоль дорожки — разлапистые высокие пальмы с тоненькими неровными стволами, деревянные чешуйки на которых похожи на шкурку какой-нибудь диковинной змеи. Кстати, о змеях, интересно, есть ли они здесь. Юра вчера только какую-то херню видел, похожую на игуану. Таец, занимавшийся газоном, уверил, что зверье это совершенно безопасно. Юре так-то было наплевать — ящерица была прикольная и таращилась на него одним глазом из кустов. Солнце уже жарит во всю мощь, тропа под ногами нагрета, и от ступней при каждом шаге ползет выше и выше по ногам приятное тепло. Океан теплый и чистый. Юра это замечает только сейчас, так как вчера было не до этого — после длинного перелета хотелось сунуть голову в морозилку и остаться так жить. Поэтому оценивать красоту и температуру воды не было сил — просто лежать на волнах, пока тебя мотает на них, как бездумное бревно. — Может, маски купим? — предлагает Отабек, пока Юра бродит по песчаной части дна и разглядывает бурно разросшийся риф рядом. Туда наступать уже не особо хочется — кораллы жесткие и больно царапают ноги. — Можно. Глаза щиплет, когда открываешь. От соли. Отабек гладит его по голому плечу, говорит, чтобы подождал его и никуда не уходил. У Юры от запястья до шеи расходится покалывание от этого прикосновения. Отабек всегда так делает, последнее время — особенно часто. Постоянное напоминание — "я здесь". Здесь — это где, думает Юра тупо, рассматривая мелкую цветную рыбешку прямо у самых ног. Где кончается это "здесь" и начинается "нельзя", интересно? Совершенно тупые мысли в разомлевшей от жары и внезапного отдыха голове. Возвращается Отабек быстро, и они полдня проводят в океане, пока Юра не понимает, что сгорел ко всем чертям через воду. А это незаметно и еще сильнее, чем когда просто валяешься на пляже и жаришься под лучами, как на сковородке. Рыбки-клоуны в зарослях актиний, скаты, цветистые рифы слишком поглощают внимание, а мерный шум воды в ушах отвлекает от любых мыслей, из-за чего время идет незаметно. — А тебе ничего и не делается, да? — усмехается Юра, листая ленту Инстаграма, в которую вообще не вникает — все это просто ради того, чтобы не покрываться мурашками от копчика до шеи, пока Отабек убирает осторожно мокрые и тяжелые волосы с его плеча и намазывает кончиками пальцев крем, который так-то нужно было нанести до, а не сейчас. Поздно пить боржоми. Но Отабек настаивает, и Юра сдается. Все равно теперь кожа слезет, он свой скотский организм знает. Отабек усмехается — щекотно этот звук прокатывается по спине, как газированная вода. — Кожа такая. Хотя меня тоже припалило знатно. Плечи. Извини, — с этими словами он осторожно чистой рукой сгребает волосы Юры, приподнимает вверх, дотрагивается теплыми и скользкими от крема пальцами до шеи. — Тебя тоже намазать? — Да я сам уже. И когда успел? — думает Юра, сдерживая странное и тупое желание наклонить голову и прижаться щекой к этой руке, переместившейся на плечо, которое жжет и щиплет от соли и ожога. Хотя соль с него Отабек смыл — просто полил водой из бутылки, чтобы не нужно было ходить в номер в душ. Так что кажется, наверное. Они вспоминают о том, что нужно поесть нормально, только к ужину, так как вокруг пляжа продают полно снэков, а Юра к тому же напивается коктейлями с натуральными соками и гренадином до такой степени, что начинает булькать в животе. Местная еда по-прежнему такая же странная, как вчера. Либо остро — Юра за ужином выпивает две бутылки воды, хотя Отабек и советует этого не делать, так как от нее еще острее, — либо кисло: заправки в безобидных овощных салатах отдают уксусом. Зато рыбы и морепродуктов сколько хочешь. Полезно для костей, старательно думает Юра, хотя после острых закусок есть уже и не тянет. Вечером жара никуда не девается, несмотря на то, что солнца уже нет. Вокруг нескончаемый праздник — все пьют местное вино, вполне недурное. Юра с Отабеком его тоже пробуют после ужина в баре у пляжа — сладкое и отдающее фруктами. Слива, наверное, говорит Отабек, и Юра верит — тот разбирается во всем этом уж точно лучше. Клонит в сон, и, когда на пляже начинается туса с дискотекой и громкой музыкой, Юра уползает в спасительную тишину — относительную скорее, даже с закрытыми наглухо окнами на веранду все равно слышно басы — и проваливается, как в вату, едва уложив голову на подушку. Отабек обещает прийти через час, только сходит в магазин, и он не волнуется. Внутри все притупляется то ли от вина, то ли от усталости и акклиматизации, которую на соревнованиях Юра даже не замечал никогда. Из липкого дурмана выдирает неприятно и резко. Давно этого не было, Юра даже успел расслабиться, думая, что это осталось позади. Выкуси. Ногу будто разваливает на части ударом кувалды, и он резко садится, вцепляясь в голень пальцами. Так, наверное, с ней было во время операции, когда все разрезали, вскрывали, собирали по частям и скрепляли железяками. Юру мутит, потому что он же дурак на всю голову, он смотрел видео, как делаются подобные вещи, а теперь они не идут из памяти вот уже больше года. Он либо орет, либо слишком шумно и резко дышит, как из-под толщи воды вынырнул — не особо понятно, — но Отабек тут же вскакивает. Юра не знает, сколько времени, не знает, разбудил ли, даже извиниться не может. Отабек рушится на кровать рядом, тянет его руки от ноги, сцепляет пальцы со своими — ладонь к ладони, как в танце. — Все хорошо. Тебе кажется. Юра, тебе кажется, — уговаривает Отабек спокойным голосом, произносит слова медленно и раздельно, чеканя каждое. Как с неразумным. Или с поехавшим. Юра сначала вырывается, потом осознает, что реально ведь — поехавший. Боль уходит. Ее и не было на самом деле — приснилось же. Просто приснилось. От Отабека пахнет вином и мылом. Морской солью еще. Или это от воздуха в целом. Юра мотает головой, хочет встать, но только свешивается с кровати. Отабек ловит за талию одной рукой, обхватывает плечи другой, тянет к себе — осторожно, но требовательно, не поспоришь. Юра спорить не хочет, дает себя обнять. Перед глазами мельтешит и смазывается, а изнутри нарастает удушливо и колко. Снова это. Я всех только мучаю, думает Юра. И тебя замучаю. И тебе это все настоебет, и эта поездка будет последним временем, что мы проведем вместе. Это даже будет правильно. — Все в порядке. — Отабек гладит ладонью его щеку, пока Юра лежит у него на плече, свесив руки. — Ничего страшного. Все страшно. И ты знаешь, что из всего этого самое страшное. — На кой хуй ты это сделал? — еле слышно спрашивает Юра, при этом замечая, что в комнате работает телевизор — тихо совсем, но он разбирает, что вещание на английском, а не на тайском. — Юра, ты опять? — Не опять, а снова! — Юра садится прямо, отталкивает чужую руку от своей. — Ты же знаешь, как для меня это важно, а ты — добровольно... — Мы же это обсуждали уже. — Отабек морщится болезненно, будто он ему на мозоль наступил. Отстраняется совсем — ощущение его тепла исчезает, когда он выпрямляется и садится в изножье кровати. Юра подтаскивает колени под подбородок, утыкается в них ртом. Правда обсуждали. Но все снова сначала заволакивает в груди тяжелым, а потом растекается, как яд. Ни с чего. Как, бывает, проснешься ночью, и тебе тошно до того, что хоть беги на улицу и ори так, будто тебя убивают. — Ты мне в няньки не нанимался, — говорит Юра, задевая губами свое колено. — Я не нянька, а твой друг, — поправляет Отабек. Юра его лицо видит теперь четко, мрак рассеялся, а от телевизора аж слепит, если на экран смотреть. Юра выпрямляет ноги, задевая пяткой чужое голое бедро — Отабек сидит перед ним в одних трусах и черной майке, — шарит под подушкой в поисках телефона. Жмурится, убавляя яркость на панели, а то так без глаз остаться можно. И кидает на кровать, найдя нужную вкладку. Отабек пару минут молчит, когда берет смартфон и елозит по нему пальцем, прокручивая ветку в твиттере. — И что? — выдает он, наконец. — Их мнение тебя больше заботит? — Их? — Юра забирает из его руки телефон. Скорее выдергивает, хотя не хотел так резко. — Это и мое мнение тоже. — Что я взял перерыв на сезон из-за тебя? — Отабек вскидывает брови, ведет плечами, перекатывая мышцы, подсвеченные голубым экраном. — Я же тебе... — Объяснял! Да. — Юра кивает, поднимается на ноги. Больную чуть выкручивает, и он стискивает зубы так, что они чуть не крошатся. — Что не из-за меня, что тебе самому нужно перевести дух, заняться другими делами. А ты понимаешь, что мне это — как серпом по яйцам? Отабек вздыхает, встает следом, пытается поймать за руку. Юра поворачивается к телевизору. Идут новости. Он слышит слово "землетрясение", хотя не может вспомнить, откуда знает, как это переводится с английского. Показывают какие-то жуткие картинки, и он ищет взглядом пульт. Когда не находит, вырубает говорящий ящик кнопкой на панели под экраном. На запястье смыкаются мягко и жарко чужие пальцы. — Юр, тебе нужно поспать. Утром поговорим, — пробует Отабек. Как тебе со мной тяжело, думает Юра. Пиздец просто. Я себя сам ненавижу так, что охота разбить в дополнение к кости в ноге еще и череп для верности. Но как же выворачивает наизнанку от одной мысли. Отабек правда все объяснял. Что перерыв ему посоветовал тренер, что они давно это планировали: восстановить силы, решить вопросы с учебой — он едва-едва сдал последнюю сессию, — к тому же, да, Юре нужна поддержка, разве это плохо, Юра? Юра говорил, что хорошо. Потом думал, что плохо. И опять говорил: то благодарности за то, что друг рядом чаще, чем два раза в год, то колкости, потому что кроме сарказма чем еще защищаться от этого всего. И Отабек на это спрашивал, зачем ему вообще от него защищаться. И все это закончилось уже, а тут — двух дней не прошло, снова здравствуйте. Запястье жжет от прикосновения. И так каждый гребаный раз! — Прекрати ты жалеть и опекать меня! Юре стыдно. За слова свои стыдно, за то, что опять проснулся среди ночи вот так — в полубреду, когда хочется оторвать ногу, расковырять своими же руками и выбросить подальше вместе со всеми металлическими хреновинами, что в нее напихали. За слабость стыдно. И за желание подойти к Отабеку и разрыдаться, вжавшись носом в его шею. Но, может, хватит уже? — Юр... Я тебя не жалею. Тебя жалеть не за что, ты сильнее любого, кого я знаю. Пожалуйста, давай поговорим утром. — А сейчас что? — Юра вырывает руку из его пальцев. — А сейчас тебе надо поспать нормально. — Ты всегда знаешь, что для меня нормально. Один я делаю только хуже, — горько выдыхает Юра. — И себе, и окружающим. Признайся, если б не моя травма, не было бы у тебя ни проблем с учебой, ни геморроя в фигурном! Отабек темнеет лицом. И это теперь заметно даже без света телевизора. Мрак на острове какой-то полупрозрачный даже глубокой ночью. И Юра по-прежнему не знает, который час. И на кой черт они сюда приехали — тоже не особо знает. — Я не буду говорить сейчас на эту тему. Прости, — говорит Отабек, складывая руки на груди. Все, закрыто. Крепость. Стена. Несите таран, хотя зачем он нужен, если Юру всегда пускают даже без стука за эти каменные плиты, которые у Отабека — только для чужих. Для Плисецкого — заходи, когда угодно. А он, сволочь последняя, это не ценит. — Чего так? — выплевывает Юра. — Потому что я прав? — Нет. Потому что у тебя истерика, — спокойно отзывается Отабек, будто сообщает, что на завтра передают дожди. Тропические. Которые смоют все к херам. Они уже идут — у Плисецкого в голове. Целый год — сплошной сезон дождей, как летом в Японии, куда их Кацуки приглашал, а они так и не соберутся никак. — А может, потому что ты спокойно вычеркнул из своей жизни то, за что я удавиться готов? — выдавливает Юра вместе с воздухом, который из легких выходит толчками, как будто трясет не только внутри, но и снаружи — дрожью по хлипким стенам из деревянных щепок. Отабек прикрывает глаза, делает шаг ближе, снова тянет ладонь к Юре, но потом сжимает пальцы в кулак и отводит руку в сторону. Роняет. — Это бессмысленно. Я знаю, что тебе тяжело. Но, кажется, делаю только хуже. — Чего? — Юра смотрит на него во все глаза. — Ты сейчас опять на себя наговариваешь? Нет бы меня нахуй хоть раз послать с такими приколами, так ты снова... — А за что тебя-то посылать? — грустно спрашивает Отабек. — Пожалуйста, успокойся. Что бы я сейчас ни сказал, ты вывернешь мои слова наизнанку. Сейчас меня вывернет наизнанку, думает Юра, но ничего не говорит, только отходит назад к кровати, падает на нее спиной. Кондиционер жужжит, поставленный на минимум, и непонятно, то ли холодно, то ли все еще жарко. — Постарайся заснуть, — слышит он слова Отабека. — Я тебя только раздражаю. Ты успокоишься, и мы поговорим. — Да никогда я не успокоюсь, — говорит Юра потолку, который почти не видно в темноте, потому что он сам по себе какого-то шоколадного цвета. Кажется, такой, если не изменяет память. — Пока я тут — нет. Юра поворачивает голову. Отабек уже в джинсах снимает майку и натягивает вместо нее футболку. — Я тебя заебал? Окончательно, да? — Нет. Никогда. Тебе надо побыть одному. — Я ж говорю, всегда тебе известно, что мне надо. А мне вот нет. Может, ты за меня поживешь? А то мне что-то уже не ахти интересно это делать. — Только попробуй, — грозит Отабек изменившимся тоном. — Не смей так говорить. Юра, ты меня слышишь? — А то что? Сразу становится горько. Будто взорвался шарик для пейнтбола внутри, а вместо краски вытекла кислота. — Извини. То ли Отабек это говорит, то ли тонкая, как картонка, дверь закрывается за ним с таким звуком. Юра не знает. Знает только, что он только что на ровном месте опять развел драму, которой за последнее время было предостаточно уже. А ему ведь и правда говорили на терапии, куда его таскала едва ли не за шкирку Лилия: накатывает когда, займите себя чем-то, отдохните, не срывайтесь, люди вокруг вам помочь пытаются, не надо так, Юрий. Теперь наутро будет только хуже. Юра смотрит за окно, не вставая с постели, и ему кажется, что ветер стал очень сильным. А ведь вечером было так тихо... Хочется бежать за Отабеком, падать перед ним на колени и уговаривать простить. Потому что он ушел, и стало, как в космосе: пусто и гулко. В черной дыре на краю галактики и то приятнее, наверное. Нужно будет извиниться, когда он вернется. Если вернется. Юра переворачивается на другой бок и закусывает край подушки. Сухие зубы (во рту, как в пустыне) неприятно скрипят по наволочке. * * * Утром он просыпается, словно и не спал вовсе. Открывает глаза и понимает, что потолок все-таки бежевый скорее, а не коричневый, как он думал ночью. Всегда был невнимателен к таким деталям. В комнате пусто. Веранда приоткрыта, и ветер треплет занавеску, как будто она в чем-то провинилась. Она совсем тонкая, почти прозрачная и сдвинута вся в сторону, как гармошка. За окном орут птицы. Не поют, а именно верещат. В прошлое утро такого не было. Юра поднимается с кровати, стараясь не смотреть на шрам на ноге, быстро натягивает джинсы. Думает, что Отабек в ванной — постель его смята, тонкое одеяло все сбито к изножью, подушка свешивается с края, и Юра поправляет ее, запихивает ближе к середине. Пока идет в ванную, понимает, что ошибся — в прихожей у двери стоят только его кеды. Больше никакой обуви нет. Значит, и Отабека — тоже. Он вообще что ли не ночевал здесь? А где тогда? Утро снова совсем раннее — Юра находит свой телефон в одеяле после того, как чистит зубы, умывается и возвращается обратно. Семь утра. В груди неприятно холодит и будто липнет все. Это и вина, и страх, и что-то еще такое тяжелое-тяжелое под самыми ключицами, что хочется согнуться вдвое и так и сидеть. Но сидеть некогда. Отабек не первый раз так уходит от разговора. Раньше, поначалу, не уходил, и они ругались так, что Юра срывал голос, а Отабек потом целый день был мрачнее тучи. После научились решать все вот так: расходились в стороны. Сначала больно и обидно, но затем, стоит успокоиться, приходит понимание, что так правильно. Отабек все делал правильно. Это Юра долбоеб. У бассейна копошатся дети. В бассейне — тоже дети. Пожилая пара отдыхает на лежаках совсем рядом с водой. Какой-то мужчина таким ранним утром уже торчит в баре — пьет что-то из зауженной к ножке рюмочки через ярко-розовую соломинку. И кусочек апельсина торчит через стеклянный край, и он задевает его корку носом, когда потягивает напиток. Юра перепрыгивает через низкий парапет веранды и идет прямиком к океану сначала по газону, потому что так короче, потом совесть берет верх, и он двигается уже по мощеной тропе. На пляже тоже народ. Юра пытается найти глазами Отабека, но того нигде не видно. Солнце светит ярко, но еще не так обжигающе. Ветер сильный, треплет волосы, которые Юра по запарке не завязал в хвост. Он ищет резинку в кармане джинсов и понимает, пока делает это, что оставил телефон в номере. Отлично. Самый лучший день. Птицы верещат громче. Юра поднимает голову и видит, что все они летят со стороны океана и скрываются в глубине острова. Он выходит на пляж и не снимает кеды, хотя в них тут же набивается мелкий песок. Взгляд продолжает цепляться за каждого, кто хоть отдаленно похож на Отабека. Ну не мог он далеко уйти, никогда так не делал. Юра понимает это, но все равно боится, все равно все трясет и подпрыгивает внутри. Как будто что-то плохое вот-вот произойдет. Неспокойно и муторно. Сейчас бы так же вопить, как чертовы птицы. Кстати, их становится меньше. Только парочка быстро машет крыльями, пытаясь успеть за умчавшейся вперед стаей. Юра понимает, что что-то не так, когда видит, что почти все люди на пляже находятся в воде, причем довольно далеко от берега. Детишки и взрослые — все. Они ходят по колено, собирают что-то, кричат и показывают друг другу. Это что, отлив? Что-то не по графику, чертовски не по графику. Прошлым утром на том месте, где стоит сейчас совсем мелкий мальчишка, держа в ручках какую-то красивую ракушку, было глубоко — Юре по шею. А этот карапуз совсем низенький, лет пяти. Ветер бьет в лицо и пахнет горчащей солью. По спине промораживает, ноги прикипают к месту. Отход воды от берега — это очень плохо. Это пиздец, как плохо, черт вас всех дери. Потому что потом она должна вернуться, так? И это ни хрена не похоже на отлив. Шея не слушается, но Юра все равно поворачивает голову, смотрит на людей из тех, что на берегу. Кто-то недобро хмурится, роясь в телефоне, косится на океан. Юра и сам всматривается снова в горизонт. И непонятно, что там, кажется на первый взгляд, что ничего, что все как обычно, но... — Отабек! — орет он на весь пляж, сам не успевая поймать момент, когда какой-то животный внутренний страх выплескивается наружу этим именем, которое громкостью обдирает глотку. На него теперь пялятся все. Юра срывается с места и летит бегом к дорожкам и бассейну. Ноги будто пропадают вообще, под ними вакуум. И руки леденеют, и сердце бьется в горле. — Отабек! Все, кто находится в бассейне и около него, поворачиваются к нему, как по щелчку. Дети замирают, смотрят во все глаза. Юра плевать хочет на то, как выглядит. Он несется к барной стойке, не успевая затормозить и больно впечатываясь в нее грудью, едва не запрыгивая сверху. — Вы не видели... мужчина, смуглый такой, черные волосы, плечи широкие. В белой футболке! — спрашивает он у девушки, которая держит в руке шейкер для коктейлей и глядит на него, как на черта. Как в памяти вообще всплывает то, что Отабек ушел в белой футболке, притом что английский тут же из головы выметает, Юра еле слова подбирает? Тайка качает головой. Юра чувствует вдруг руками, которыми опирается на стойку, какую-то вибрацию. Капли воды на деревянной поверхности трясутся, как желе на тарелочках, которое часто подавали на банкетах. Юра еще любил в него тыкать пальцем и смотреть, как малинового цвета масса ходит из стороны в сторону. — Юра! Огревает прямо по затылку. Юра оборачивается, прикладываясь локтем о стойку. И не видит Отабека, хотя голос узнает сразу. Откуда он его звал? Откуда? С пляжа доносится леденящий душу крик. Вопль. И орет не один человек. Океана с Юриного места не видно. Зато слышно — слышно так, что лучше бы оглохнуть. Ревет, как турбина самолета. Землю будто подбрасывает под ногами вверх. Юра пятится назад, задевает голенью пустой лежак с чьим-то полотенцем. Люди вокруг замирают. И все смотрят в одном направлении. — Юра! Юра оборачивается. От жилых корпусов и хижин к нему бежит Отабек с такой скоростью, что кажется, что его ноги вообще не касаются земли. И Юра понимает, что бежать надо в другую сторону. А потом, сразу же — что это бессмысленно. — Юра, беги! За спиной хрустит. Так ломаются кости, а это даже не одна, а тысячи, миллионы костей. Все просто проваливается в гул, рев, крик и треск. Люди начинают бежать, кто-то налетает на Юру, и плечо прошивает болью от удара чьей-то руки. Какой-то мужчина тащит в обеих руках двух маленьких девочек. — Юра! Юра поворачивается и видит то, что до конца — а конец наступит уже сейчас — останется перед глазами. Огромную толщу вспененной грязной воды, а в ней и люди, и пальмы, которые ломает и сносит, как игрушечных солдатиков, и доски. Все тело успевает лишь сжаться в пружину, когда в него прилетает удар, сопоставимый с силой удара машины, мчащейся на скорости по ночному шоссе. * * * Хочется вдохнуть. В голове вообще ничего, только гул и рев, звенящие и выкручивающие нутро. В груди болит и жжет так, что кажется, сейчас ребра разорвет и они просто разъедутся в разные стороны. Почти сразу теряется осознание верха и низа — все просто закручивается, и уцепиться совершенно не за что — по рукам колотит, и чудится, что их вот-вот оторвет. И ноги. И голову. Юра сильно ударяется обо что-то спиной. И в затылок прилетает тяжестью, от которой боль парализует все тело. Он лишь на секунду умудряется сделать вдох, когда вода снова накрывает, закручивает. Она бьет и царапает, разрывает тело на части обломками и занозами. Кажется, что в каждый миллиметр кожи воткнулось по игле. Это похоже на нескончаемую пытку. Сознание то уплывает, то опять возвращается с новой порцией невыносимой боли. Ломает во всех направлениях. Позвоночник горит огнем, поясницу будто вывернуло в другую сторону. Но все меркнет по сравнению с тем, как разрывает легкие. Юра выныривает на поверхность, которая пенится вся и летит на огромной скорости, унося за собой. Он делает вдох и тут же давится и воздухом, и водой, потому что вода и во рту, и в горле, и в желудке. Под руки то и дело попадаются щепки и обломки, но хвататься за них — все равно что пытаться удержаться за соломинку, так как их сносит вместе со всем остальным. Горло дерет. Не получается ни кричать, ни дышать, а каждый глоток воздуха, который удается урвать накоротко, плавит внутренности. Под ладонь попадается что-то твердое, и Юра инстинктивно цепляется за это, срывая ногти. В пальцах пульсирует, но он все равно удерживается, хватается и второй рукой. Едва он оказывается на поверхности, в ухо сбоку ударяет водой. В голове колокола, и она тяжелая, как свинец, так что держать ее прямо получается только при огромных усилиях. В переносицу и лоб как спицу раскаленную воткнули. Он держится за дерево — какое-то большое, обхватить нормально выходит с трудом, — которое мотает под натиском потока. Задыхается — в легких все сдавливает, а потом будто ползет вверх жгучим и горячим. Из горла сначала вырывается вода, а за ней следом сразу — крик. И перестать орать не получается, потому что все происходящее нельзя сравнить ни с одним апокалипсисом. Юра вжимается лбом в кору дерева. Его едва снова не сносит, и он чуть не ломает себе руку, но все равно удерживается. Нельзя отпускать, нельзя ни при каких условиях. Мимо тащит какую-то машину — видно только верхнюю часть окон и крышу. Юре кажется, что она впечатается в него, но везет — она проплывает стороной и тут же исчезает в бурлящем грязном потоке. Осознания нет. Его нет совсем. Юра даже сосредоточиться ни на чем не может, не чувствует свое тело — оно все ватное и болит целиком, хотя боль теперь какая-то притупленная. И сердце колотится сильно-сильно, надсадно, подскакивая с каждым ударом все выше и выше в глотку. Он слышит чьи-то крики, но даже не может понять, с какой стороны идет звук — все ревет и бурлит, трясет и выворачивает, перекручивает. — Отабек! Юра орет это имя во всю глотку, из-за чего тут же заходится таким кашлем, что едва не хлебает еще воды. Во рту все солено. По лицу начинает течь теплое, и он размазывает, чувствуя, как оно вязко прокатывается по мокрой коже. Кровь. — Отабек! Под конец получается совсем сиплый хрип. В лицо опять ударяет водой. Перед глазами все размывается, их не щиплет даже, а скорее выдавливает из головы, но Юра все равно видит — новый пенистый гребень поверх общей грязной массы с мусором, ветками и целыми кусками от построек. Он движется с такой скоростью, что он едва успевает задержать дыхание, хотя изнутри опять рвет на части — от глубоко вдоха в легких булькает и сдавливает с диким жжением. От нового удара тело будто сминает в кашу. Пальцы окатывает болью, и она поднимается до самого локтя, пока суставы не выкручивает настолько, что Юра теряет единственную опору. В считанные секунды его уносит еще дальше и прижимает к чему-то твердому, рушит об это с такой силой, что в груди не остается воздуха. Он ударяется затылком и думает, что сломал шею, но все равно держится в сознании. Мельком даже жалеет об этом. Но умирать слишком страшно. Хотя, что может быть страшнее происходящего, он не знает. Огромное поваленное дерево, в которое его впечатало, держится каким-то чудом, зацепившись за что-то. Юра переваливается через него, ложась на ствол грудью. Если будет еще одна волна, он ее уже точно не переживет. Только, кроме третьей волны, есть еще кое-что, о чем стоит поволноваться — отток. В любой момент все это начнет двигаться обратно. Юра озирается по сторонам в поисках хоть какого-то возвышения. Ни зданий, ни нормальных деревьев — все снесло, сравняв с грязной водой, которая так и несется, как гигантская горная река. Хочется позвать на помощь, но кого он здесь позовет — людей нет вообще, слышны только вопли в отдалении. И помочь им всем совершенно некому. Думай, приказывает себе Юра, хотя нестерпимо хочется просто закрыть глаза и сдаться. Рано или поздно это закончится. Он просто утонет или ему прилетит в голову каким-нибудь обломком и вырубит, наконец. Отабек... Господи, что с ним? Где его теперь искать? Накрывает другой волной — на этот раз изнутри. Отчаяние такое, что хочется опять выть, но сил на это нет. Юра заставляет себя поднять голову. Горло от движения распиливает и засыпает углями. Он слышит плач. Совсем рядом. Тихий и тонкий, почти не различимый среди общего гула. — Эй! — зовет Юра, но получается хриплый выдох. Он пробует снова, прокашлявшись. От кашля в груди что-то сдвигается и булькает. — Эй! Он поворачивает голову в сторону. Никого. Вода и обломки. В другую: ствол дерева уходит к какому-то куску бетонной стены, которая стоит теперь, как могильная плита, накренившись набок. Плач становится отчетливее. Юра присматривается и видит маленькую девчонку, которая держится за эту стену. Ее почему-то не сносит, хотя откуда такая сила в совсем мелком ребенке? Как много у него шансов добраться до нее и не потерять единственную опору, за которую пока еще можно держаться? Почти никаких. Девочка вдруг уходит под воду с головой, потом снова выныривает, надсадно кашляет. Уже не плачет даже. А если где-то так же Отабеку нужна помощь? И никто не придет, потому что побоится за собственную задницу. Юра зажмуривается. Ресницы слипаются, когда он снова открывает глаза. Он трет лицо ладонью, едва уговорив себя оторвать ее от спасительного ствола дерева. Когда снова опускает руку на место, видит, как болотного цвета вода, продолжая двигаться потоком, на мгновение окрашивается в бурый. От этого почему-то никаких эмоций. От первой же попытки продвинуться по бревну ближе к ребенку прошивает от макушки до копчика. Спину будто обмазали бетоном, а теперь он затвердел и засох, сковывая любые движения. Юра стискивает зубы, пока не начинает колоть по углам челюсти, перебирает руками, стараясь делать это медленно и обдуманно. Любой неудачный или поспешный жест приведет к тому, что он не поможет ни себе, ни ей. Неожиданно тело начинает двигаться легче. То ли адреналин, который опять хлынул в кровь, помог, то ли просто открылось второе дыхание. Девчонку болтает водой, и Юра с ужасом понимает, что она и не держится за стену, просто прижимает к ней руки. Тогда почему ее не сносит? Он подбирается ближе, протягивает руку и хватает ее за тоненькое запястье. Ребенок распахивает глаза и вдруг заходится криком боли, захлебываясь водой. — Черт! — Юра едва не теряет опору. Вода перестает двигаться с такой скоростью, а это значит, что счет пошел на минуты. Скоро все это двинет назад. — Что такое? Что с тобой там? Он сползает в воду, перекинув через бревно лишь одну руку, второй продолжая удерживать девочку. — Все хорошо, сейчас. Подожди. Она явно не понимает по-русски, но Юра продолжает что-то говорить, пытаясь вспомнить то английский, то почему-то французский, который учил в школе. Все смешивается в голове. Сильно мутит. Девочка начинает хныкать и лепетать что-то на незнакомом языке. Юра делает предположение, что это тайский. С таким же успехом это может быть и любое другое наречие — это все равно никак не поможет. Он держится за самый край ствола, пытаясь не нахлебаться снова воды, отпускает руку ребенка и обхватывает ее за талию. Все предплечье, ладонь и пальцы окатывает болью. Юра вскрикивает, отдергивает инстинктивно руку, и девочка едва снова не уходит под воду, но он не дает — хватает ее за плечо. По коже размывает водой свежую кровь. — Так, тихо. Сейчас. Сейчас, — повторяет Юра, стараясь изо всех сил уговорить себя отпустить бревно полностью, иначе он не сможет и держать ее, и понять, что вокруг нее обмотано. Становится ясно, что это не у девчонки столько сил, чтобы противостоять потоку, а у чего-то, за что она зацепилась — под водой. Юра цепляется за кусок стены с краю, умоляя ее про себя не обрушиться к чертям. Грязевое море вокруг уже не несется, как сумасшедшее, и он умудряется найти ногами опору. То ли это земля, то ли какие-то еще кирпичи и обломки на дне — непонятно. Правую ногу как кипятком изнутри ошпаривает, и Юра одергивает себя — не думать. Потом. Все потом. Может, он и жив еще вообще, потому что не знает, например, что сломал себе нахрен позвоночник. — За шею. За шею держись, — говорит он, закидывая на себя руки девчонки. Ее черные волосы расплываются в мутной воде нефтяным пятном. Все внутри обмирает и проваливается, ухает, как в колодец без дна, когда Юра понимает, что вокруг хрупкого детского тела обмотана колючая проволока. По лицу течет с одной стороны, мешает видеть одним глазом. И это не вода — липкое и густое. — Так. Держись. Крепко держись, поняла? — говорит Юра, цепляя девчонку обеими руками под мышками. Она впивается ему пальчиками в плечи. Юра кивает, опускается под воду, чувствуя ее руки. Не видно ни черта. Муть в дополнение к своему грязно-болотному цвету окрашивается в бурый. Он осторожно ощупывает ее тело, находит то, обо что сам укололся, когда пытался ее обхватить. Собственные волосы жутко мешают, а в груди опять начинается пожар. Надолго задерживать дыхание точно не получится. Юра пытается подсунуть пальцы под проволоку, ощущает, как дергается ребенок. Черт! ЧЕРТ! Он выныривает на поверхность. Поток почти совсем затормозил, а это значит только одно — через какие-нибудь считанные минуты их может размазать об эту бетонную стену обратным течением. Или вообще унести в океан. Вода была по шею, а теперь она уже по плечи. Времени думать нет совсем. Юра обнимает девочку, трогает ладонями ее спину. На ней платье, сзади сходятся круглые пуговки в петли — и так до самой поясницы. На талии что-то плотное, похожее на ощупь на резину. Проколотый и сдувшийся надувной круг? Вот ведь повезло... — Будет больно, но нужно, — шепчет Юра, сглатывает и цепляет пальцами крошечные прогалы между пуговиц, тянет изо всех сил в стороны, вырывая из петель. Расстегивать будет дольше. Ребенок хнычет, но не отстраняется, замирает весь, как кролик. Умничка, думает Юра. Все сделаем. Все будет нормально. Как там учили на терапии? Дышите, Юрий. Глубоко и размеренно. Сердце, несмотря на эти мысли, опять подпрыгивает в будто обожженную глотку, бахает там, как фейерверк. Юра быстро освобождает плечи девочки от тонких лямочек, сует ладони в разорванное платье — и под проволоку между одеждой, уплотненной резиновым кольцом, и детским телом. Девочка вскрикивает, дергается. Боль от впившихся в руки игл прохерачивает до самой шеи. Это почему-то даже больнее, чем то, что было до этого. Или адреналин уже отпускает, думает Юра старательно — о чем угодно, пожалуйста, лишь бы не о том, что происходит сейчас с его руками, которыми он давит на колючки, отводя от чужого тела. — Давай, помоги мне, — выдавливает Юра на английском. — Подтянись! Девчонка еще до этих слов все понимает — ставит под водой ногу ему чуть выше колена, отталкивается. Юра, молясь про себя не содрать с нее кожу этим гребаным колючим кольцом, дергает проволоку вниз вместе с платьем, которое все сгреблось к ее талии, и остатками круга. Ребенок хватается за плечи, вытягивает ноги. Сообразительная, Господи, спасибо, проносится в голове. — Все-все, — шепчет Юра, подхватывая ее одной рукой. — Все хорошо. Вокруг талии обвиваются ноги. Ребенок тут же залезает на него, как коала на эвкалипт, держась всеми конечностями. Юра понимает, что собственные руки ходят ходуном, мельком глядит на одну ладонь. Щиплет дико, кровь полосами утекает вместе с водой. И не только его. Он снова говорит себе "потом", приглаживает мокрые волосы ребенка, озирается по сторонам. Дерево, здание, хоть что-нибудь! Юра делает пару шагов от стены, двигаясь медленно и ставя ноги на непонятно что — лишь бы не покачнулось и не провалилось под ним. Под мутью не видно вообще ничего, так что он не смотрит вниз — идет на ощупь. Девочка сидит тихо, дышит ему в ухо, прижавшись всем телом и подрагивая. Юру и самого начинает трясти, из груди рвется кашель, и он часто сглатывает, чтобы подавить желание выплюнуть из себя все внутренности. В легких хрипит. Он слышит крик и резко поворачивается на него. Замечает теперь, когда стенка перестает загораживать обзор, уцелевшее дерево — непонятно, какое, счастье лишь, что не пальма: ствол широкий, увитый какими-то толстыми лианами. На ветках сидят люди. И один мужчина что-то орет и машет рукой. Юра с ужасом думает о том, что дотуда еще надо дойти, но выбора у него никакого. Молиться только, чтобы их не смыло обратным движением по дороге. Чтобы сил хватило, потому что они вдруг начали истекать в эту грязную жижу вокруг вместе с кровью. И ребенок, который до этого казался совсем легким, вдруг начинает весить невыносимо много. Собрался, Плисецкий, ну же! Он идет, стараясь полностью отключить голову. Вообще не думать. Не чувствовать — переставлять ноги ровно, чтобы не упасть и не провалиться куда-нибудь. Идет и идет, периодически оступаясь, но удерживая равновесие. Еще немного. Еще совсем немного. Когда до дерева остается несколько метров, мужчина, который до этого махал ему рукой, быстро скатывается ниже, спускается по стволу, держась за жирные темно-коричневые лианы. Снова что-то говорит. Юра не понимает языка. И кажется, что, говори он даже на русском или английском, не понял бы. У него забирают из рук ребенка. Девочка сначала цепляется за него, но потом все же отпускает. И Юра, лишившись ее веса, едва не падает вперед. Его поддерживают за руку. На пару веток ниже спускается какая-то женщина, у которой из одежды — только повязанная вокруг бедер футболка. И все тело в ссадинах с запекшейся почти черной кровью. Она тянется вниз, перехватывает девчонку и затаскивает ее на дерево. Мужчина пытается помочь Юре. Голова идет кругом, и его, похоже, сейчас отключит. В груди не просто хрипит, а булькает при каждом вдохе. Мужчина что-то говорит. Юра слышит его, как через гул взлетающего самолета. Руки все израненные настолько, что, едва он касается твердой коры, снова прошивает до самых плеч. И хочется орать, потому что нет сил уже терпеть это все, просто нет никаких сил. Юра глотает крик вместе с комом. Нос заложило, ощущение такое, словно на лицо положили тяжеленную железобетонную плиту, вдавив в череп. Его тянут вверх, хватают за запястья. Надо двигаться, надо заставлять тело двигаться. В боку ужасно колет, кожу щиплет везде, когда он выбирается из воды целиком. Хочет просто рухнуть на ветку животом, но его тянут еще выше. Рук, кажется, сразу миллион, и прикосновение каждой — как раскаленный металл. Он забирается еще выше с чужой помощью, садится на ветку, сжав ее бедрами. Покалеченную полтора года назад на льду ногу выкручивает, будто ломает заново, как доску — тяжелым ботинком. Ощущение, что то, что произошло с ним тогда на катке, случилось в другой жизни. Юра откидывается спиной на жесткий и необъятный ствол сзади, голова съезжает набок. Его кто-то тормошит за запястье. В губы, которые, а это уже не удивляет, тоже болят, тыкается что-то, и Юра открывает глаза, видит перед лицом бутылку с водой. Тело подбрасывает, когда он вспоминает о жажде. Пить хочется так, что внутри мгновенно все сводит. Он глотает пресную воду, тут же начинает кашлять и не может остановиться. Чья-то рука гладит его по плечу. Гладит и гладит, водит осторожно, почти ласково. Так делал Отабек, когда Юре было плохо. Когда он болел: физически или на всю голову, как он умеет. Становится еще больнее. Его тошнит, буквально выворачивает наизнанку. Воздуха не хватает, а вдохнуть не получается, потому что при каждой попытке накатывает снова кашель. Глаза застилают слезы, все тело содрогается какими-то ужасными судорогами. А еще становится безумно жарко, хотя внутри все промораживает, как будто в живот кубиков льда напихали. Кажется, что это будет длиться вечно. И бороться сил больше нет. * * * Юра не открывает глаза. Страшно, безумно страшно даже немного посмотреть и снова увидеть все это. Может, ему все приснилось? И не было цунами, сравнявшего тайский остров с землей, превратившего в груду обломков, уносимых потоком? А может, и поездки этой не было, и рука, которая осторожно гладит его по волосам, принадлежит Отабеку? Хочется разлепить губы, чтобы сказать "прости". Прости меня, пожалуйста. Умоляю, прости. — Пожалуйста, — сипит Юра. — Пожалуйста. Из груди снова рвется кашель, все в легких клокочет с противным звуком. Рука, мерно перебиравшая его волосы, перемещается на щеку. Ладонь слишком маленькая. Юра осознает, что лежит другой щекой на чем-то твердом и шершавом. Ног он вообще не чувствует. Он слышит голоса. Кто-то осторожно тянет его за руку. Сначала слегка, затем еще более требовательно: сжимает запястье, трясет. Хочется отстраниться от этого прикосновения, но ни одна мышца в теле не желает работать правильно. Чудовищным усилием он все же открывает глаз — сначала один, потому что на втором ресницы склеились коркой. Он еле-еле притягивает к лицу руку, трет пальцами веки, сдирая с них что-то засохшее и мерзко рассыпающееся. В груди по-прежнему давит. Юра приподнимает голову. Шею сводит болью, но он терпит, стиснув зубы. Второй глаз все же начинает видеть. Его кто-то придерживает за талию, и он вглядывается в чужое испещренное глубокими морщинами смуглое лицо напротив. Узнает мужчину, который помог ему и ребенку. Осознание приходит кусками, собирается, как витраж. Он лежит животом на широкой ветке дерева, а незнакомец стоит на лиане чуть ниже, так что его лицо оказывается прямо на уровне глаз. Это он и тряс его за руку — запястье снова оказывается в плену сухих шершавых пальцев. Мужчина что-то говорит на незнакомом языке, указывает вниз. Юра свешивает голову, видит, что под деревом собрались люди по колено в мутной, грязной и густой жиже, похожей на настоящее болото. По поверхности плавают сгустки чего-то темного. Вода ушла, оставив после себя зловонное месиво из грязи, крови и ила. Сколько они вот так просидели на этом дереве? Жарко безумно, у земли кружат с мерзким жужжанием мухи, которых слышно даже с его места. Господи... Девочка! Где девочка, которую он выпутал из проволоки? Юра выдирает руку из чужой хватки, вцепляется в дерево пальцами, шипит от боли в сломанных до мяса ногтях. На указательном ногтя практически нет вообще — там все спеклось какой-то мутной кровавой пленкой и болит, пульсирует толчками. Все предплечье в занозах, ссадинах и темных синяках. Юру тошнит, когда он смотрит на свою руку. И он боится посмотреть дальше. Девочка оказывается рядом. Похоже, это она и гладила его по лицу, пока он находился в этом полубреду. Она сидит, свесив обе ноги на одну сторону ветки и упираясь ступнями в ту, что пониже. Дерево настолько густо разрослось, почти лишенное листьев, что ветви похожи на паутину с очень толстыми нитями. Ребенок что-то говорит, трогает ладошкой Юрин лоб. Она замотана в какой-то кусок ткани, который повязан у нее на шее на манер столовой салфетки в каком-нибудь дорогом ресторане. Спина голая, только над самой попой тряпка опять сходится узлом. Юра тяжело сглатывает, когда видит на ее пояснице жуткие набухшие царапины от колючей проволоки. Он прикрывает глаза, распахивает их снова усилием воли. Под веками печет и царапает. — Идти, — по-английски выдавливает мужчина, который уже замучился разговаривать с Юрой на тайском (наверное, это все же тайский). Похоже, кто-то из людей внизу подсказал ему слово. Девочка чуть тянет за слипшуюся грязным жгутом прядь его волос — Юра это видит, скосив глаза. Он упирается снова обеими руками в кору на ветке, стиснув зубы, перекидывает ноги на одну сторону. В пояснице будто щелкает что-то и проворачивается лезвием. В боку жжет. Юра прижимает ладонь к этому месту, с ужасом понимает, что вся футболка, точнее то, что от нее осталось, пропитана липким и вязким. Он отводит руку, смотрит на нее. Кровь темная и густая. Чужие пальцы отводят его руку еще дальше, футболку приподнимают с живота. Таец, который помог ему до этого, хмурится, и Юра смотрит только на его лицо, боясь опустить глаза на собственное тело. Чувствует только, как ткань тяжело отклеивается от кожи. Там больно. Очень больно. — Окей. Окей, — говорит таец. — Идти. Юра зажмуривается, потом роняет голову и все же смотрит на свой живот. Сбоку — над старым детским шрамом от аппендицита — кожа рассечена. Края раны набухли, из нее продолжает сочиться кровь. Он даже не помнит, как и обо что мог так порезаться. К горлу опять подкатывает тошнота. Таец что-то кричит, опустив голову вниз. Люди внизу отвечают. Юра не понимает ни слова, смотрит и смотрит на то, как растекается по боку кровь. Смотрит до тех пор, пока на рану не плещут из бутылки водой, нагретой под солнцем. Она кажется обжигающей, и Юра давит крик, вцепившись зубами в ребро ладони. — Окей. Окей, — повторяет таец, как заведенная игрушка. К боку прислоняют какую-то тряпку. Юра старается не думать о том, насколько она грязная. Мужчина дергает вниз его футболку, которая прилипла к груди и спине, так что Юра ее даже не держит. Таец берет его руку, прижимает к ране поверх футболки и ткани под ней. — Окей! — выдает он снова. — Идти! Юра давится воздухом, но кивает. Девочка подползает по дереву ближе к нему и тыкается носом в плечо. — Идти, — говорит ей Юра на выдохе и обхватывает хрупкую ручку израненными пальцами. * * * Мутная жижа доходит до колен, и она густая и зловонная. Воняет ужасно, настолько, что щиплет глаза. Юре хочется идти, зажмурившись, но приходится смотреть — хотя бы под ноги. Вокруг полно трупов людей и животных. Его мутит, горло периодически сдавливает спазмами, но рвать уже нечем, а потому он только кашляет, отплевываясь от вязкой слюны и мокроты. Так кашляют все. Их четверо взрослых и девочка, которая не отпускает Юрину руку. Юра сам с трудом думает о себе как о взрослом — если бы не эти люди, которые, судя по всему, были жителями какой-то деревеньки, которую просто снесло, как игрушечную, ударом волны, он бы не выкарабкался. Ребенок периодически тоже захлебывается булькающим кашлем, и Юра в эти моменты останавливается и, несмотря на боль в ладонях, постукивает ей по спине, чтобы отходило все, что скопилось в легких. Он не знает, куда они идут — насколько хватает глаз вокруг сплошное болото, воняющее острым трупным запахом. Много ли времени надо на таком солнце, когда все залито грязью и водой? Мухи снуют туда-сюда, садятся на запекшуюся кровь на царапинах, которые все опухли, грозя в скором времени загноиться. От этой грязи кажется, что все тело скоро воспалится и покроется язвами. Люди молчат. Время от времени Юра видит и других уцелевших, которые идут своими группами. На многих нет вообще никакой одежды. В груди все сводит от одной мысли об Отабеке. Юра подсознательно ни разу не перестает о нем думать, постоянно это в голове, постоянно точит, грызет, колет. Не как раны, не как располосованный бок, но так накатывает, что хочется выть. Пожалуйста, пусть он выживет. Пожалуйста. Господи, что там, наверху... Умоляю. Все, что угодно, что угодно, даже если я никогда больше и слова ему не смогу сказать, если он меня возненавидит за все, что я ему наговорил за это время, просто пусть выживет. Я тебя больше ни о чем не попрошу. Горло снова сдавливает, и Юра захлебывается воздухом. Девочка сжимает его руку пальчиками. Юра перехватывает ее ладонь покрепче. — Как тебя зовут? — спрашивает он, чтобы отвлечь и ее, и себя. В боку пульсирует, и он чуть сгибается вперед — в некотором положении тела рана болит меньше, и Юра боится это положение потерять. Иной раз повернешься и кажется, что все, упадешь и двух шагов не сделаешь. Он так и прижимает ладонью остатки футболки к животу, боясь отлепить руку хоть на мгновение. Под ней тепло и противно липко. Девочка поворачивает к нему голову, смотрит снизу вверх чернющими глазами. — Я Юра. — Юра вместе с ее рукой указывает на себя, приподняв с ее пальцев только свой указательный. — А ты? — медленно проговаривает, зеркаля жест на нее. — Юй! — отзывается она. — Юй! — повторяет, тыкая себе в грудь свободной ручкой. Юра улыбается — кажется, впервые со вчерашнего дня, который был так давно, что расстояние до этого воспоминания длиннее человеческой жизни. — Команда людей на "Ю", — говорит он, удерживая улыбку на лице; в боку колет, ноет, простреливает до самой поясницы. Они идут позади всех — троих тайцев: мужчины, чье лицо из всех Юра и смог запомнить, и двух женщин. У одной нога разворочена на задней стороне голени, из-под грязной повязки и ниже, до уровня болотной жижи, все черное от крови. День уже клонится к закату. Небо удивительно чистое и все рыже-розовое, настолько не гармонирующее с тем пиздецом, что творится на земле. От этого становится жутко. Болото под ногами сменяет твердая сухая земля. Юра видит дома и хижины, не тронутые разрушением. Когда он уже готов сдаться и упасть прямо на эту шершавую землю — мыслей нет, в голове уже ничего, все кружится, его тошнит и мотает из стороны в сторону, ноги подкашиваются, — они выходят к дороге. Настоящей дороге. По ней ездят редкие пикапы с кузовами. Один из таких доверху набит разбухшими грязными телами. Юра рушится на колени на обочине — в сухую сыпучую пыль. Женщина с искалеченной ногой, которую последний час волок на себе таец, что-то тихо ему говорит, но он снова не разбирает ни единого слова. Юй садится рядом на попу и подсовывает голову Юре под локоть, жмется к ребрам. Юра с ужасом понимает, что его сейчас снова выключит. В голове вспыхивает с болью, потом опять уплывает, и он не может ни за что ухватиться. Шел-шел, даже были моменты, когда ноги двигались сами собой, но теперь силы окончательно иссякают. Он заваливается набок, когда слышит совсем рядом скрип тормозов и шуршание колес об асфальт. * * * Голоса сливаются в сплошной гул, в котором невозможно понять ни единого слова. Юра сквозь закрытые веки различает только темноту и свет. Сначала было темно постоянно, и он снова и снова проваливался в яму, остро воняющую трупами и болотом. Этот запах теперь навечно останется в ноздрях. Потом появился свет. И голоса. Разные. Что-то звякает и шуршит. Чьи-то руки трогают его живот, и Юра орет, но не слышит себя, будто просто, как немой, открывает рот. Ему безумно холодно и бьет изнутри дрожью настолько, что все подпрыгивает и шатается. И кричит кто-то еще. Много-много криков. Юра опять позорно думает о том, что лучше бы умер. Пожалуйста. Пусть все закончится. Не могу больше. Он хочет позвать Отабека, но губы не слушаются — их будто разнесло на пол-лица, и он не знает, как ими шевелить. Снова что-то звякает стеклянно. В руку впивается, и Юра дергается, но его держит кто-то или что-то. Он не может понять, где он, не может открыть глаза, потому что безумно, безумно хочется спать, но его словно постоянно что-то будит, чтобы облить ушатом боли, проходящей через все тело. Кажется, что это теперь будет длиться вечно. Так, наверное, выглядит ад. Может, он все-таки уже умер? В груди продолжает хрипеть, стоит сделать глубокий вдох. Оставьте. Не трогайте. Пожалуйста. Где Отабек? Мне нужно перед ним извиниться, нужно сказать... Пожалуйста. Юра снова видит толщу воды, летящую на него. Снова переживает этот удар, видит, как его закручивает в гребне, давится тем, что попадает в легкие. Заново. Все заново. Его голову насильно поворачивают набок, и его опять рвет горечью и, кажется, кровью. Ужасный запах наполняет ноздри. Судороги не прекращаются, все тело содрогается, из-за чего больно-больно-больно. Чьи-то пальцы лезут в рот, когда Юра начинает совсем задыхаться, потому что что-то прилипло к нёбу, перекрыв намертво доступ воздуха. Скользит по языку и зубам шершавое и тонкое, как лист. С новым глотком воздуха, который идет уже свободнее и легче, он окончательно проваливается в небытие. И это настоящее счастье. * * * Вокруг тихо, только отдаленно слышны разговоры и какие-то шаги. Юра хватает ртом воздух, открывает глаза. Взгляд мечется по грязно-желтому потолку с одинокой лампочкой в центре, от которой дико больно глаза. Он поворачивает голову, чтобы скрыться от этого света. Тело, как деревянное, ничего не чувствует. Руки тяжелые, но Юра все же поднимает одну к лицу. Ладонь перевязана бинтом, на котором в самом центре уже проступило розово-желтое пятно. Пальцы ничем не покрыты, под остатками ногтей грязь, хотя кожа чистая. Он дотрагивается до лба. Над бровью что-то шершавое, похоже, тоже бинт. Голова отзывается тупой болью, когда он надавливает на эту повязку. Лежит он на полу на каком-то тонком матрасе, который пахнет, как одежда у дедушки в кладовке. Дедушка... Юра закусывает губу, прикрывая веки. Он наверняка уже видел все в новостях. Что с ним будет? В грудь будто пинают тяжелым ботинком. У противоположной стены тоже лежат люди. Двое. Женщина и один парень, который, кажется, спит. На нем нет одежды, только полотенце накинуто на бедра. У него что-то жуткое с руками, и Юра тут же отводит взгляд, не в силах на это смотреть. Все кровавое. И пахнет кровью. И еще чем-то, наверное, лекарствами. У окна, через которое непонятно, то ли день, то ли ночь, потому что оно занавешено, а в помещении светло, стоит вытянутый металлический стол с какими-то баночками. Госпиталь? Женщина стонет, поворачивая голову. У нее замотана половина лица. Повязки тоже в грязно-бурых пятнах. Юра отводит от нее взгляд, пытается приподняться. Голову ведет, тут же подкатывает тошнота, но он борется с ней, заставляя себя двигаться. На нем нет футболки, по талии все перевязано. Юра садится, разворачиваясь и прислоняясь лопатками к стене. Сбоку живота больно тянет — похоже, наложили швы, потому что боль очень знакомая. Он дышит, стараясь делать это ровно и, насколько возможно, глубоко. Кашляет коротко, отчего все отдает в рану острым. За хлипкой дверью с небольшим оконцем в верхней части переговариваются, шумно ходят. Слышно, как кто-то плачет навзрыд. Продирает по лопаткам. Где Юй? Последнее, что Юра помнит — это как она прижималась к нему, когда он уплывал в никуда, не в силах бороться с этой темнотой в собственной голове, которая накатывала, как волна. Волна... Вслед за горьким отчаянием наваливается злость. Такая, которая душит железными пальцами по горлу. Сука! Почему никто не предупредил? Разве сложно это предсказать? Столько людей... Детей... Юра глотает воздух. Вспоминается, как в ночь накануне этого кошмара они ссорились с Отабеком. А по новостям говорили что? Землетрясение? Если уже тогда знали, если... Если бы он не был таким эгоистичным идиотом... Нужно идти. Нужно идти срочно. Отабек! Может, он тоже здесь? Он должен был выжить, должен был. Юра попытки с пятой, каждый раз уговаривая себя, как в первый, поднимается на ноги. На нем нет кед, ступни босые. Джинсы обрезаны чуть ниже колен и свисают рваными нитками. Старый шрам тянется вниз бледный и выпуклый. Все в мелких порезах, и Юра даже понять не может, болят они или нет, потому что вся боль сосредоточилась теперь в боку. Он чуть сгибается, чтобы не тянуло так, держась за стенку одной рукой, шурша по выкрашенному повязкой на ладони, идет к двери. Это новый филиал ада. В коридоре полно людей. Он длинный, и весь пол уляпан грязными следами и кровью. Пахнет ею же, а еще мочой, потом и тем самым зловонным болотом, через которое они шли. Юра прижимает руку к боку, едва надавливая — так легче. Второй держится за стенку. Мимо на носилках несут мужчину в разорванной майке. Он орет во все горло. Обе его ноги синие и вывернуты под такими углами, что Юра позорно зажмуривает глаза, вжимаясь в стенку, и не открывает до тех пор, пока вой не становится тише, отдаляясь. Люди вокруг стонут. Кого-то рвет кровью прямо на пол. Их только что привезли, понимает Юра. И еще будут свозить и свозить, это никогда не кончится. Он делает еще несколько шагов по коридору, когда к нему подходит девушка с темно-каштановыми волосами, перевязанными у уха красной тесьмой. На ней ни следа повреждений. — Вы понимаете по-английски? — спрашивает она, осторожно дотрагиваясь до локтя Юры. Он кивает, только сейчас осознавая, как выглядит. Стоит посреди коридора, захарканного кровью, в котором нескончаемый стон, в одних обрезанных джинсах. Волосы сосульками свешиваются на лицо. Они грязные и пахнут тиной. — Скажите мне свое имя, — продолжает девушка. Юра замечает в ее руках папку с листами, скрепленными зажимом. — Юрий. Плисецкий Юрий. Она кивает, черкает что-то сначала в конец списка на листе А4, потом берет ручку в зубы и шуршит рукой в кармане белого халата. Извлекает оттуда стикеры и скотч, дает последнее Юре. — Пройдите в холл, там вам дадут воду и одежду, — говорит она, снова беря ручку в пальцы и указывая ее кончиком в конец коридора. — Прикрепите на видное место. Она быстро пишет на ярко-желтом стикере, отдает его Юре, забирает у него скотч и парой движений открывает кусок. Лепит прямо на край записки, которая торчит из Юриных пальцев. Юра тупо смотрит на стикер. "Y. Plisecki" Написано неправильно, но на это сейчас до такой степени наплевать, хотя раньше Юру бесило, когда его фамилию хоть как-то коверкали, а это часто случалось на первых соревнованиях или в отелях. Теперь же полное ничего, вместо реакции на это. Девушка кивает и собирается уйти, но Юра подается вперед, отпуская свой бок и цепляя ее за локоть. От резкого движения простреливает болью, но он не обращает на нее внимания. — Отабек. Отабек Алтын. Посмотрите. В списке, пожалуйста. Посмотрите, — говорит он, слыша, как голос улетает то в тихое, то в громкое, почти звенящее. — Не припомню, — качает головой она. — Извините. Дополнительные списки появятся позже. Часть уже вывешена в фойе, посмотрите там. Опрашиваю не только я. Юра обессиленно роняет руку с ее локтя, и она спешит дальше. В висках стучит, пока он пробирается в указанном направлении. Вокруг столько раненых, крови и плача, что сознание не успевает справляться с тем, что видят глаза и слышат уши. Оно просто отторгает это, и Юра чувствует, как на лице застывает маска. Ему настолько больно и внутри, и снаружи, что в какой-то момент по щелчку становится никак. Фойе он узнает только по тому, что из него ведут двери на улицу. Они распахнуты настежь, как большие ворота. Туда-сюда снуют люди с носилками. Снаружи ночь. Плитка на входе настолько залита грязью и кровью, что даже непонятно, какого она цвета. У дальней стены слева от дверей толпа, и Юра идет к ней, не особо понимая, зачем. Стоит, пялясь в одну точку — в чью-то голую и ободранную спину перед собой, пока ему в руки не впихивают какой-то пакет. Юра только тогда вспоминает, что так и держит в пальцах стикер с собственной фамилией. Он отходит в сторону. В пакете белая футболка, что-то еще темное из одежды, бутылка воды и небольшой персик. Он прислоняется к стене, вытаскивает футболку за край. Она ему велика на несколько размеров, но он все равно чувствует себя чуть лучше, когда ткань прикрывает кожу. Озноб возвращается. Все тело горячее, кажется, что воспален каждый его сантиметр. Юра вспоминает о том, насколько хочет пить, когда скручивает крышку с бутылки и приникает к горлышку губами. Вода вкусная, пресная. Она притупляет вязкий оттенок соли и горечи во рту и рушится холодным до самого желудка. Голова кружится, и Юра заставляет себя съесть персик, который кажется нереально сладким. Он не ел, похоже, уже больше суток. Сколько вообще прошло времени? От криков и галдежа шумит в ушах. Юра лепит измятый уже именной стикер на футболку у груди, озирается снова. Взгляд скользит по всему ужасу вокруг, но останавливается, как примораживает его, когда Юра видит знакомую хрупкую фигурку Юй. От облегчения хочется осесть на пол, но он заставляет себя подойти к ней. Девочка сидит у стены. У нее чистое лицо, но волосы все сбились в колтун, на ручках белеют полоски пластыря. На ней какая-то длинная синяя туника, которая почти скрывает ее всю, только босые ступни торчат с поджатыми маленькими пальцами. Юй, едва поднимает на него глаза, сразу вскакивает и бросается навстречу, хватает руку, обнимает ее, вжимаясь лбом в предплечье, что-то лепечет. Боже ты мой. Юра опускается на колени прямо на грязный пол. Бок скручивает болью, но он обнимает Юй, притягивает к себе, зарывается носом в ее еще влажные черные волосы, пахнущие болотом. Чужое тепло будто растапливает что-то внутри, и Юра чувствует, как подкатывает к горлу. Но не тошнота. Юй что-то говорит и говорит, а Юра ни слова не понимает, ничего. — Я не понимаю тебя, — отвечает он на английском, качает головой, отпуская ее, наклоняет голову. Волосы свешиваются, противно и липко касаясь лица. — Она спрашивает, где ее мама, — раздается голос откуда-то сверху. Юра поднимает взгляд. Перед ним стоит женщина, закутанная в длинную черную шаль. У нее темные волосы с проседью, забранные в растрепанный хвост. На лице царапины. Под обоими глазами растеклись синяки. Говорит она с акцентом, но на понятном английском. — Я... я не знаю, — бормочет Юра. — Не знаю. — Переводит взгляд на Юй. — Не знаю. — Тише. — Женщина наклоняется к нему, берет за запястья, заставляя отпустить хрупкие плечи девочки. Юй плачет, хотя лицо ее совершенно не меняется — по смуглым щечкам просто текут слезы. — Я не знаю, — повторяет Юра тупо. — Вы ее спасли? Спасли эту девочку? — Не... Да... Может быть. — Тише, — повторяет незнакомка. — Списки. Давайте списки посмотрим. Она еще добавляет что-то на тайском для Юй, и та быстро кивает, что-то отвечая. Юра поднимается с пола, шипит, когда бок снова распиливает и обжигает. Списки! В голове ничего, кроме имени. Одного имени. Всю дорогу, пока они идут в другой конец зала, обходя людей. Кто-то стоит, кто-то сидит, а кто-то лежит прямо на полу. Этот ад никогда не закончится. Никогда. Юру колотит, когда они подбираются ближе к стене, на которой вывешены рукописные списки. Их много, все вокруг толпятся и галдят. Во рту становится кисло и вязко. Воды нет — он оставил пакет там, где нашел Юй. Женщина, держа одной рукой ладошку Юй, а другой сжимая Юрин локоть, хотя Юра почти не чувствует этого прикосновения, скорее только видит смуглые пальцы на своей белой, как мел, коже с разводами синяков, проталкивается ближе к стене. Снова что-то спрашивает у Юй и начинает водить пальцем со сломанным почти под корень ногтем по исписанной бумаге. Хмурится. Юра стоит рядом, чувствуя, как пол проваливается все ниже и ниже, в никуда, с каждым именем, что он просматривает. Старались писать латиницей, но все равно тяжело разобрать. Отабек. Отабек. Пожалуйста. Списков несколько, и они втроем двигаются вдоль стены. С каждым шагом в сторону сердце сбивается с ритма, будто замолкая, чтобы потом опять начать колотиться, как бешеное. Чем ближе конец этих бумажек где-то с черными, где-то с синими чернилами, а где-то с карандашными линиями, трясет больше и больше. Юра доходит до конца с совершенно пустой головой. Вакуум. Он не разглядел! Пропустил! Нужно вернуться в начало. Он не знает, сколько так мечется, натыкаясь на других таких же безумных людей, которые ищут своих, пока его не ловят за плечи. — Успокойся. Еще не всех переписали. Успокойся, — говорит ему с уже знакомым акцентом женщина, которая его сюда привела. — Тише. — Гладит по лопаткам. Сверху вниз и опять, прижимая ткань футболки ко взмокшей спине. В сжатые в кулак пальцы вцепляются крепко, и Юра поворачивает голову, натыкаясь на взгляд заплаканных глаз Юй. — Ее... ее родители? — спрашивает Юра. Сначала на русском, потом повторяет на английском, еле шевеля языком. — Тоже нет, — коротко бросает женщина. — Идем. Идем со мной. Он покорно следует за ней. В голове роятся мысли, но ни одну не удается продумать. Юра хватается за каждую и тут же бросает. Сон. Все сон. Черта с два. Кто-нибудь. Кто-нибудь, пожалуйста. Он обнаруживает себя на улице. Получается очнуться от липкого кошмара, когда босые ноги ступают на прохладный асфальт. Темно, но кое-где мрак разрезается светом фонарей. Пахнет влагой и все той же тиной. Или это уже кажется, Юра не знает. Его ведут за руку к кустам с какими-то мелкими ярко-голубыми цветами. Сажают на высокий бордюр под ними. Живот простреливает, и Юра сгибается, опираясь локтями в колени. Женщина опускается рядом, гладит по затылку ладонью. Юй с ними уже нет. — Юй! Где она? — Юра вскидывает голову, смотрит на свою спутницу. — У волонтеров. Хорошие люди. Ты вернешься к ней уже совсем скоро. Юра кивает и снова смотрит вниз. — Самое сложное время, — говорит женщина сипло. Прочищает горло. — Самое страшное. Время собирать камни. — Что... это значит? — выдавливает из себя Юра. Ладонь, которая перебирает его волосы, замирает. — Когда-то воины, собираясь в бой, брали по камню и складывали в кучу. Возвращались когда — каждый забирал по одному. Оставшиеся — это число тех, кто пал. Это и есть время собирать камни. Сегодня мы все вынуждены это делать. Страшно, — говорит она ровно. — У тебя золотое сердце, дитя. Ты спас ребенка. Благодаря тебе, одним таким камнем на земле стало меньше. Спасибо, дитя. Одним... Лишь одним. Гортань будто ломает напополам, и Юра сильнее сгибается, впиваясь пальцами в свой лоб, воет на одной ноте, пока не заканчивается воздух. А когда заканчивается — вдыхает рвано и воет снова. И снова, захлебываясь и давясь слезами. — Я знаю. Я знаю, дитя, — приговаривает женщина, и Юра слышит ее, словно она далеко-далеко, а до ушей ее шепот доносит ветер. Его обнимают за плечи, и он поворачивается, утыкаясь лбом в чужие колени. — Я во всем виноват. Я. Если бы не я, он... Помогите. Господи, — рыдает Юра. Голова взрывается болью, ее всю будто оборачивает колючей проволокой и стягивает. Он говорит на русском, но никто не переспрашивает. У горя один язык. — Будь сильным. Отабек тоже говорил "будь сильным". Даже не так. Говорил "ты сильный". Всегда. Всегда, даже когда Юра считал себя самым жалким существом в мире. Пусть Юра никогда больше не встанет на коньки. Никогда даже близко ко льду не подойдет. Сломает ногу заново. И вторую тоже. Руки, шею, что угодно. Пожалуйста. Пусть только Отабек будет жив. Как он мог... как мог еще только вчера думать лишь о себе и том, чтобы снова заниматься любимым делом? Когда Отабек еще был рядом. Столько времени был рядом, а Юра это время так бездарно тратил на собственные страдания. Просто знать, что он жив. Больше ничего не надо. Ему больше ничего не надо. Он заткнется на всю жизнь и никогда ни о чем не попросит. Надежда — как свеча на ветру. Еще мгновение, и она угаснет навсегда. * * * Юра уже не плачет, когда говорит с дедушкой по телефону. Его ведут утром в какой-то маленький кабинет, что-то говорят, набирают номер под диктовку, протягивают трубку. Дед сам всхлипывает на том конце связи, бормочет хвалу богу, а Юра совершенно чужим, не своим голосом его успокаивает. На вопрос об Отабеке молчит и молчит, пока дедушка не переводит тему. Говорит, что передаст всем, что он жив, спрашивает, когда Юру смогут отправить назад, в Москву. Юра не знает. Он не хочет в Москву, и от этого на душе становится так мерзко, что появляется желание выцарапать ее из себя, чтобы никогда ничего не чувствовать. Его там ждут. Его хотят видеть — живым. А ему — лишь бы сидеть вот тут, на одном месте, согнувшись, чтобы не раздирало рану на боку, и ждать. Ждать. Подходить к новым спискам, с каждым разом сгорая заживо. И снова ждать. Ему колют какие-то антибиотики. Промывают чем-то и заново перевязывают раны. Спрашивают, нужна ли помощь психолога, но Юра отказывается. Женщина, с которой он разговаривал ночью, куда-то исчезла, и больше он ее не видит. Даже имени ее не спросил. И она не знала его имени, только повторяла все, обращаясь к нему, "золотое дитя". Юй постоянно с ним. Юра моет ей голову в раковине, когда беготня немного заканчивается. В госпитале, вокруг которого разбивают целый лагерь те, кому некуда идти, так и пахнет кровью и зловонной жижей, что на себе приносят пострадавшие. Приведя в порядок Юй, Юра кое-как моется сам, долго выпутывает из волос какие-то щепки и вымывает грязный ил и засохшую кровь. Он много спит, когда не помогает волонтерам. Точнее, проваливается куда-то в черноту и кошмары, едва удается прилечь на кушетку, подтянув к себе Юй. Та тоже больше не плачет, жмется к Юре, обнимает всегда крепко-крепко за шею. Засыпать получается нормально, только когда она начинает перебирать волосы пальцами. От этого мерного движения отчаяние внутри отступает, давая место сначала забытью, а потом кошмарам, в которых Юра снова и снова видит несущуюся на него толщу воды. Но один раз снится другое. То, что осталось не в этой жизни. В каком-то искаженном прошлом, от которого после пережитого — одни разваленные руины в памяти. Юра видит время, когда они вдвоем с Отабеком ставили показательную. Новую. Чтобы опять, как в Юрины пятнадцать, выйти на лед вдвоем. Они так этого и не сделали, не успели в тот ужасный год, хотя Юра до сих пор помнит каждое движение. Слышит, как Отабек смеется, чувствует, как он обнимает, ловя на льду за талию после удачного тренировочного отката. Как наяву — от него пахнет тем самым теплым и особенным, что Юра никогда не забудет. Юра плачет во сне, цепляясь за его шею. Просто вдруг внутри все расплывается и выливается наружу этой горечью и солью. — Прости меня, прости. Пожалуйста, — шепчет он, прижимаясь Отабеку к плечу. — За все прости. Отабек вплетает пальцы в Юрины распущенные волосы, мягко массирует затылок. И молчит. — Я не могу без тебя. Не могу... Вернись ко мне. Вернись. Вернись. Юра распахивает глаза с этим словом, застрявшим в глотке. Лицо Юй прямо над ним. Она водит пальчиками по его щекам, и Юра чувствует, что кожа вся мокрая от слез. — Юрий? — К кушетке подходит девушка с красной тесьмой в волосах. Та, которая в первую ночь дала и подписала стикер. — Да? — Юра приподнимается, вытирая ладонью глаза, оглядывает помещение, словно впервые видит. Людей много на таких же жестких койках. Кто-то спит, кто-то тихо разговаривает. Все вообще стало таким тихим за новые сутки. — Нашли маму Юй, — говорит волонтер, обнимая свою неизменную папку. — В другом лагере километрах в тридцати отсюда. Вы сможете поехать с ней? Это необязательно, вас уже скоро отправят домой, но... — Она запинается, переводит взгляд на девочку. — Ей не сказали? — Юра тоже смотрит на Юй, впервые за все это время чувствуя внутри какое-то тепло, от которого не больно. Нашли маму. Она не будет одна. — Я не знаю тайского, — говорит девушка. — Я из Франции. Приехала к подруге в отпуск, а тут... — Вас не было на берегу? Вы... Вы просто... — Юра не находит слов и лишь водит в воздухе ладонью. — Целая? Да. Мы уезжали в глубь острова. Мне жаль. Юра кивает, смотрит снова на Юй. — Почему? — говорит он. — Почему нас не предупредили? — Эпицентр землетрясения был слишком далеко. Об этом говорили в новостях, — объясняет волонтер. Юра новости не смотрел, хотя все, кто мог ходить, регулярно толпились у телевизоров, которые висели в фойе у потолка. — Не думали, что дойдет. Оказалось, что была серия толчков в Индийском океане. Смещение дна, я не все в этом понимаю, — запинаясь, пока подбирает английские слова, говорит девушка. — Когда все выяснилось, было уже слишком поздно. Поздно. Слово, которым вот так просто можно объяснить все, что с ними произошло. Просто — слишком поздно. Юй подбирается ближе, притирается щекой к плечу. Юра прикрывает глаза и утыкается носом в ее теплую макушку. — Я поеду, — говорит он девочке в волосы. * * * Странно видеть машины на дорогах, здоровых людей, зелень и пальмы, — все, залитое ярким солнечным светом, льющимся с безоблачного неба. Это кажется каким-то нереальным, почти чудовищным. Их с Юй и еще несколькими людьми, чьи родные нашлись в другом лагере, везут через деревни и поселки, не пострадавшие от удара цунами, в большом фургоне. Тайцы за рулем не знают английского, а потому переговариваются только между собой. Пассажиры же все молчат, озираясь по сторонам и хмурясь. Юре тоже не хочется говорить. Он старается думать о том, как рада будет Юй увидеть свою маму. Он попытался еще в госпитале объяснить ей, что ее нашли, но не был уверен, поняла ли она его слова. Лагерь оказывается даже больше предыдущего. Здесь очень много туристов и иностранцев — Юра даже мельком слышит русскую речь, когда идет к вытянутому двухэтажному зданию, ведя за руку Юй. Внутри светло и очень много людей. Юра долго ждет, пока удается пробиться к запыхавшейся полноватой тайке с круглым и молодым лицом. На ней белый халат с бейджиком на груди, на котором не понятно ни буквы. Та сначала обращается к нему, что-то говорит, но Юра качает головой — не разбираю. Тогда тайка наклоняется к Юй. Та, судя по всему, называет свое полное имя — с фамилией. Какой-то очень короткой. Юра только понимает, что она на "Т". Боль в боку, которая за эти дни немного притупилась, разрастается снова, пока они идут по коридору, где опять куча людей. Юра уже привыкает ходить, чуть согнувшись, но сейчас и это не особо спасает. Их заводят в помещение, похожее на то, в котором жили они сами. Ряды кушеток с тазами и ведрами рядом и под ними. Кажется, что раненых и пострадавших здесь еще больше. Юра сглатывает накатившую вдруг тошноту, пока ведет Юй вслед за встретившей их тайкой. Что, если ее мама в каком-нибудь ужасном состоянии? Что он тогда будет делать? Он останавливается, когда из дальней части, почти с конца ряда раздается женский крик. Юй замирает тоже, а потом отпускает его руку и несется со всех ног — к матери. Ею оказывается низенькая и совсем еще молодая девушка, которая с рыданиями подхватывает ее на руки. Юра так и стоит, не двигаясь, смотрит на то, как Юй цепляется за ее шею. В груди бьется сильно-сильно, разгоняя жар по телу. Он уже собирается уйти, чтобы дать воссоединившейся семье побыть вместе, но девушка вдруг быстро подбегает к нему, не спуская дочь с рук. — Спасибо! Спасибо! — говорит она на английском, а слезы бегут по ее лицу. Оно тоже все в ссадинах и порезах, уже немного заживших. Юра находит в себе силы только кивнуть. Тайка, которая привела их с Юй сюда, стоит, вжавшись поясницей в железную спинку пустой кровати в соседнем ряду, и молча вытирает слезы с пухлых темных щек. Юй вдруг отпускает шею матери, тянется к Юре. Тот делает короткий шаг ближе, и девушка сама подается вперед, отнимая одну руку от спины дочери и обнимая его. — Спасибо... Спасибо, — шепчет она снова и снова ему в плечо. Она совсем невысокая, и Юра не может понять, сколько ей лет. Почему-то он думает об этом. Выбирает эти мысли, чтобы не разреветься самому. Но слез нет. Только горло снова сжимает изнутри спазмом, что ни слова не произнести, когда Юй с другой стороны, поддерживаемая матерью, прячет лицо в сгибе его шеи. * * * Солнце слепит. На улице жарко и душно. Юра идет, опустив голову, к дороге, где паркуются машины и фургоны. Он не знает даже, осталась ли та машина, на которой их сюда привезли. Даже номера ее не помнит. На самом деле это и не так важно, потому что какая разница, откуда его потом вместе с горсткой выживших из других стран отправят в аэропорт? Никакой совершенно разницы. В душе селится пустота. Остров поднимается из руин, пережив страшную катастрофу. Все люди объединились в один момент, встретившись с разрушительной стихией. Стерлись языковые барьеры. Не было ни имен, ни рас, ни пола, ни возраста. Все они — как те самые камни, которые сложили перед боем в одну кучу, чтобы потом собрать, когда придет время. И сколько же таких камней так и осталось лежать в этой груде... Тысячи. Десятки тысяч. Юра не понимает, в какой момент, на каком шаге его будто накрывает стеклянным куполом. Он останавливается, чувствуя, как внутри что-то несется на огромной скорости вниз. И разбивается вдребезги под этим палящим тайским солнцем, которое светит, независимо от того, что происходит здесь, на земле. Надежда — та свеча на ветру, которая продолжала гореть или хотя бы тлеть все это время, гаснет. Гаснет в тот момент, когда исчезает ветер. Юра дышит. Чувствует, как горячий воздух наполняет легкие. И больше ничего. Все. Все кончено. И он уже никогда не извинится. Не скажет... не скажет, что любит больше жизни. Какая ирония, какая насмешка, гребаная издевка судьбы, что — больше жизни, которую теперь нельзя даже отдать. Если бы они только в то утро были вместе. Если бы Отабек не ушел, чтобы Юра мог успокоиться. Если бы... "Если бы" и то самое "поздно" — все, что у Юры осталось, чтобы затыкать себе глотку до конца жизни. Он неосознанно делает еще несколько шагов вперед, оглядываясь по сторонам, но не видя ничего и никого. Все стирается, как тогда, когда он размозжил себе ногу в осколки, а к нему все шли и шли люди. Все, как один, со стертыми и размытыми лицами. Кроме Отабека. Нога не болит. Совсем. От группы людей около машины, откуда выгружают какие-то пакеты, наверное, с гуманитарной помощью, вдруг отделяется фигура. Юра смотрит прямо на этого человека, думая, что окончательно съехал крышей. Не может быть... Не может... У Отабека одна рука на перевязи, идущей через плечо, — прижата к груди. На нем какие-то не его джинсы, он никогда не носил серые. Светлая майка перепачкана чем-то сбоку, но Юра успевает заметить лишь это, потому что взгляд он тут же переводит на лицо. Он никогда не видел такого выражения лица у этого вечно спокойного и собранного человека. Юра стоит и не может сдвинуться с места. Отабек сначала идет в его сторону широкими шагами, огибая людей. Но потом тоже останавливается. Взгляд — как разбитое стекло. Пальцы здоровой руки, опущенной вдоль тела, дрожат. Юра и это почему-то замечает. — Юра... Он ведь все это время думал, что никогда больше не услышит своего имени, которое произносится вот так... Вот так, как всегда это делал Отабек. С чем-то особенным в голосе, чем-то, от чего всегда так растекалось внутри приятным и жарким. Отабек делает все же эти несколько шагов до него, протягивает руку, касается щеки. У него реально дрожат пальцы — они мелко отбивают дробь кончиками по Юриной коже. — Юра... Юра, родной... Юра не раз представлял себе эту встречу. Что они вот так случайно найдутся, и Отабек будет жив. Думал, как бросится на шею. Как обнимет крепко-крепко. Как развяжется, наконец, этот узел внутри, ослабнет, чтобы вдохнуть можно было нормально, без ощущения, что все стянуто внутри, замуровано в бетон. Как попросит прощения. Как столько всего и сразу сделает... Отабек гладит и гладит его лицо и шею. У него трясутся губы. В уголке рта — уже немного заживший порез. Юра прикрывает глаза. И падает перед ним на колени.