грязь

Шаг. Еще шаг. Остановиться на углу, понюхать по-звериному воздух — пахнет дымом и горелой синтетикой, и Саган прищуривается, вглядываясь в темноту. До конца квартала еще два дома, а Ынсон говорил, что в этом районе часто ошиваются подлипалы. Неприкрепленным вроде их с Ынсоном блядским подлипалам лучше на глаза не попадаться. По ноге ощущается живое движение, Саган вздрагивает — и ему на плечо тотчас ложится ладонь. — Крыса, — спокойно говорит Ынсон, почти касаясь губами саганового уха. — Разбегаются с тридцать пятого. Саган кивнул и развернулся в сторону востока, где горел тридцать пятый район: оранжевое зарево появилось всего пару часов назад и явно не собиралось стихать минимум неделю. Впрочем, чего удивляться: такие пожары — не редкое дело в Пустоши. — Вовремя мы смотались оттуда, — шепчет Саган, но Ынсон хмурится. — Могли бы еще неделю остаться спокойно. Сколько магазинов невскрытых даром сгорело. — Ынсонов нормальный тон кажется неимоверно громким в ночной тишине, режет по ушам, и Саган с тревогой осматривается. На дороге — пусто. За углом — пусто. По ноге пробегает еще одна крыса, и Саган прижимает руки к бокам. Крысу неплохо было бы поймать, но Ынсон уперся, что лучше сдохнет от голода, чем будет охотиться на грызунов. Да и не для того они покинули обжитое и относительно безопасное место, чтобы питаться крысами. Но хоть и славный был тридцать пятый, а горит сейчас ясно-оранжевым пламенем. Интересно, системные добрались или неприкрепленные все-таки бунт подняли? А крысу упускать жалко... — Не вздумай ловить, — словно почуяв, бросает Ынсон. — Неизвестно, какая зараза гуляет. — В двадцать седьмом крысы были отличные, — все еще шепотом огрызается Саган только ради годится. Ему все еще боязно и хочется натянуть маску на подбородок, но Ынсон ступает на тротуар и озирается без страха. — В двадцать седьмом системные дезинфекции проводили, балда. А что было тут, мы еще не знаем. Ответить Сагану нечего — они и правда приехали совсем недавно — поэтому он молча выходит за Ынсоном в пятно лунного света, последний раз оглянувшись на оранжевое зарево, которое начало подергиваться кровавым. Скоро с тридцать пятого начнут разбегаться выжившие. Это с одной стороны плохо — чем больше людей, тем меньше запасов, но с другой стороны — больше шансов удачно кого-то ограбить. Хотя много ли вынесешь с горящего дистрикта? У них с Ынсоном на двоих вон — два рюкзака, а самое ценное — ножи и маски — всегда с собой. Саган еще прятал в рукаве удавку, а Ынсон носил обмотанную вокруг руки цепь с наконечником, но в ход пускал ее редко — опасно, можно задеть себя или своего. Хотя Сагану нравилось, когда Ынсон выпускал ее, словно смертоносную змею, большим полукругом вокруг себя. Это круто. И по-своему красиво. Когда-то у Сагана были и перчатки со вшитыми подшипниками, но драться врукопашную он особо не умел, а потом глупо провтыкал перчатки в одном из системных районов — поймали за руку посреди ночи и сняли, мол, в Системе запрещено оружие. Когда он рассказывал Ынсону эту историю, тот смотрел на него, как на дебила, и подозрительно дергал уголками губ. А на вопрос "чего тебя занесло в системный" Саган тупо пожал плечами. Как и всех, надеялся урвать хоть купон, хоть одежды какой. Но Систему так просто не наебешь, вернулся несолоно хлебавши, да еще и перчатки потерял. Больше не совался. Грустно вздохнув по утраченным перчаткам, Саган проверяет свой нож и удавку — на месте — и бросается догонять Ынсона. Их цель — небольшой домик вдали от Белых домов; Ынсон приметил его еще в первые дни, когда они шатались по сорок первому, изучая территорию, и сначала подходить к нему побоялся. Целые окна, крепкие двери — там вполне могли жить выходцы из Белых, которые могли себе это позволить. А значит, у них могло быть огнестрельное. Против револьвера никакой нож и удавка не сравнятся. — Ты уверен, что нам это по зубам? — с тревогой шепчет Саган, рассматривая закрытые оконницы и замок на двери. Хозяева — пожилая пара, управиться с ними не составит труда, но если у них есть оружие... А еще надо пробраться сквозь эти двери. Ынсон убирает длинную челку с глаз и молчит. Левой рукой придерживает маску под подбородком, правая — в кармане. Саган знает — длинные тонкие пальцы перебирают нож, пытаются ухватить рукоять поудобней, чтобы не выскользнула предательски в неудобное время. Глаза Ынсона блестят в темноте, а губы трогает знакомая кошачья улыбка. Эта улыбка обычно значит, что следующие три дня им будет что поесть. Эта улыбка не сулит обитателям дома ничего хорошего. — Как зайдем, сразу дуй на кухню. Тайник явно там. С ними я сам справлюсь, только мешаться будешь, — Саган быстро кивает под краткие инструкции. Ынсон надвигает маску на лицо и с показной ленцой бросает: — А двери... Муляжи. Очень качественные, такие можно только в системных районах достать. Если они на это потратили купоны, то... — Ынсон шагает вперед, и Саган слышит, как звякает наготовленная цепь, — зря. И решительно ступает на порог. Дверь выбивается одним ударом ноги, а оконницы решают не трогать — время тратить, да и лишний шум ни к чему, только подлипал призывать. А те сдадут в Систему как миленькие: сорок первый район явно готовили к зачистке. В коридоре пахнет сладким и пыльным, и Саган довольно щерится под маской: они давно не попадали на таких зажиточных. Ынсон кивает ему: по плану; их роли и задания давно определены: Саган страхует и обчищает жилище, Ынсон разбирается с хозяевами. Они давно так работают вместе, слова им совсем ни к чему: чувствуют друг друга, как волки в стае, и разбегаются по дому прежде, чем сверху зажигается неровный огонек. Свеча, ухмыляется Саган. Очень плохое решение. На кухне он интуитивно бросается к блеклому плакату с озером и уточками. Картинка срывается на пол, засов сбивается кулаком, и Саган стремительно швыряет все имеющееся в рюкзак без разбору, с ноткой презрения отмечая: муляжи поставить додумались, а разделить ценное по разным тайникам — нет. Он презрительно обходит пачки с деньгами — если у тебя нет белого пропуска, они не имеют силы, так, костер разве разжечь — но с удовольствием хватает пакеты с крупами, консервы и коробки с украшениями. Жаль, купонов нет — вот где сокровище: на них можно менять вещи на заставах, еду или одежду, бытовую херню, или даже медикаменты, но самое главное — наркотики. Поэтому за купоны рвали глотки, а деньгами брезговали подтираться. Но это в бессистемных районах, конечно же. И неприкрепленным, у которых ни места жительства, ни белых пропусков. А вот у этих пропуски сделаны, да еще и именные, и Саган с жалостью разрывает их пополам. Никогда он таких не поймет. Если есть прикреп, есть пропуск — так какого черта едут из Системы? Жили бы себе в теплых домах, гуляли по паркам — один пьяный на заставе им рассказывал, что в системных районах до сих пор высаживают деревья и цветы. Ынсон смотрел недоверчиво, а Саган стащил у алкаша половинку купона, за которую они доехали до самого сорок первого в товарном вагоне. А эти... Поставить муляжи вместо засова и замков? Хранить еду и ценности в одном месте? Под плакатом с уточками? Это уже, простите, естественный отбор. Саган заканчивает вертеться по кухне, когда из коридора раздается звук выстрела. А вот это плохо. Очень плохо. В рюкзак бросается пара жестянок, последний беглый взгляд, и, убедившись, что все важное забрано, Саган летит в коридор. Тяжелое, грузное тело падает ему практически под ноги, и он еще успевает увидеть, как Ынсон ловит неуклюжий ствол. Женщина в длинной ночнушке корчится на пороге комнаты; свеча лежит на полу, и ковер уже начал загораться у ее ног. Ынсон вытирает лицо — у него красные брызги по щекам — и наматывает цепь на руку. Значит, нож достать не успел. Выстрел — это плохо, это лишний шум. На короткий взгляд Саган кивает, мол, готов, уходим, и Ынсон уже разворачивается к выходу, как женщина завывает в голос и большим белесым червяком дергается в их сторону. — У меня дети-и-и... Вы не-не-н-не може-ете-ее... Саган разворачивается уже на пороге и нетерпеливо шипит: чего копаешься там? Темное пятно под ее телом растекается, и Саган искренне недоумевает, почему Ынсон медлит: ей уже недолго осталось, максимум часа три. Но Ынсон почему-то опускается возле нее на корточки, и Саган скорее угадывает, чем видит, блеск лезвия у него в руках. В такие моменты Саган чувствует себя завороженным: Ынсон в дрожащем огне красивый и хрупкий, у него тонкие изящные руки — и тем удивительнее та легкость и естественность, с которой он перерезает женщине глотку. — Я сам ребенок, — ласково говорит Ынсон и плавно, но точно двигает рукой. Поток причитаний останавливается. — Зачем ты возился с ней? — сердитым шепотом спрашивает Саган, когда они отбегают на приличное расстояние. — Она бы и так откинулась. Ынсон молчит до самого дома. Дом, а скорее, убежище, на этот раз они находят в рабочих зданиях не то завода, не то лаборатории: помещения тут высокие и просторные, по ночам ужасно холодно, а ведь еще даже не поздняя осень. Но в этом и плюсы — никаких крыс, а Ынсон был прав: неизвестно, разносят ли эти твари заразу и какую. Саган видел облепленных вонючими язвами прилипал, которых вышвыривали из Белых домов — всего-то крыска укусила. А охочих просветить двух неприкрепленных из Пустоши было явно немного. Саган первый юркает в неприметные кусты, где за ветками скрыт разлом в стене — иначе в завод не добраться. Втискиваться с полным рюкзаком вообще не удобно, но он умудряется добраться до конца лаза, не тратя драгоценные спички. Стены завода окрашиваются дрожащим серо-розовым. Вовремя успели до рассвета. Саган вываливает содержимое рюкзака на пол и не может сдержать восхищенного возгласа: тут и консервы, и крепкие веревки, и мыло, и спички, и даже восхитительный новенький нож он успел стащить со стола. Пару затесавшихся пачек денег он откидывает в сторону — подушку набить, что ли — и поворачивается к Ынсону. — Охренеть улов! Ты посмотри! Ынсон, усевшийся в ворохе старых мешков, на котором обычно спал, кивает невпопад. Саган прикомочивается к нему: в руках Ынсон вертит ствол, который таки успел забрать, и раздосадовано цокает языком. — Самодельный. И ненадежный. Еще развалится в руке, если вообще выстрелит. Ынсон вытягивает руку вперед и возводит курок. Саган не успевает ни вскрикнуть, ни отбить руку этого полоумного — стрелять в доме?! — но звучит щелчок — и ничего не происходит. Спустя секунду дуло с глухим стуком отваливается вниз. — Жаль, — роняет Ынсон и отбрасывает остатки оружия в сторону. — Да нахер он надо, — неуверенно тянет Саган. — Мы столько всего принесли сегодня, месяц проживем без вылазок. Пиздит, конечно же. Вылазки нужны постоянно хотя бы за водой. И оставаться им тут долго нельзя, район вот-вот накроют системные. А бежать дальше никак — зима впереди, а ни у Сагана, ни Ынсона даже обуви нет. Замерзнуть между районами — раз плюнуть. И ствол бы им очень пригодился, всяко сподручнее, чем нож или та же удавка. — Зиму не протянем. Купонов нет, оружия нет, бежать не в чем, — монотонно перечисляет Ынсон, что Саган и так знает, но о чем старается не думать. До зимы еще далеко, сейчас осень только разгулялась, может, сентябрь, а может, половина октября — Саган давно перестал следить за временем и изредка напоминал себе, какой сейчас год, чтобы не терять подобие цивилизованного человека. Хотя какое там подобие, если он не помнит, когда в последний раз мылся. Обломки ствола Саган откладывает под стену — Ынсон точно завтра будет с ним возиться — и садится сортировать жестяные банки. Если открывать осторожно и не сжирать всю за раз, на недельку растянуть можно. Хорошо все-таки выбрались. — Здорово, что ты рассмотрел муляжи, — восхищенно говорит Саган, наматывая веревку на руку. Ынсон не отвечает: расшнуровывает ботинки, в которых проще спать, чем снимать-одевать каждый раз, но они крепкие, целее будут ноги. Ботинки ставятся к сагановым потрепанным кроссам, найденным на свалке в тридцать пятом. Куртка — туда же. И на самый верх — маска. Без маски, без куртки с подкладкой и грубезных бот Ынсон кажется раза в два меньше и выглядит до ужаса нормальным. Вычистить ему зубы, отмыть хорошенько — и не отличить от прикрепленных, на воротах небось бы и пропуск не спрашивали. Лицо у Ынсона красивое, не испорченное пирсингом, как у Сагана, у которого под губой никак не заживут две дырки. Кольца он снял после ынсонового брошенного "лишние понты", и ранки до сих пор иногда кровили и гноились. Сложив около изголовья "кровати" цепь, Ынсон достает откопанное в недрах завода пальто и залезает под него; на кого такое огромное шилось — непонятно, но Ынсон прячется под ним почти полностью. И приподнимает край: идешь ко мне? Саган радостно отбрасывает все к куче и, наскоро разувшись и сбросив запачканное кровью, юркает к Ынсону. Спать вдвоем банально теплее, а еще можно пользоваться роскошью, что не нужно стоять на страже: сорок первый хоть и бессистемный, но тихий, со своими негласными правилами, и днем тут ничего не происходит. Ходят по улицам цивилы, проезжают иногда прикрепленные с белыми пропусками, а порой даже показываются в бронированных тачках обитатели из Белых домов — во всех районах они живут на востоке, где первыми видят солнце. Суки. Саган поворачивает Ынсона к себе и, пока ему за наглость не прилетело, тычется вслепую ртом, жмется, хватает за руки. В такие дни, когда от них пахнет дымом и кровью, Сагану хочется невыносимо — чтобы близко, чтобы тепло, чтобы жаться друг другу губами и всем телом, потому что иначе он, даже касаясь Ынсона пальцами, чувствует себя невозможно одиноким. Последним человеком на ебаной земле. Он сжимает ынсоновы кисти, чтобы не отбивался — это смешно, Ынсон легко может скинуть его и переломать пару лишних костей — но ынсоновы запястья кажутся оправданно хрупкими, и Саган давит, жмется, отчаянно прося ласки. В такие дни они не размениваются на нежность — это больше похоже на войну, которая не только снаружи, а и между ними — как сталкиваются языки, как болят губы, как белеют сжатые костяшки. Будто им нужно высосать друг друга до дна, и Саган вжимается в Ынсона так отчаянно, что даже скулит, пока его лицо не обжигает солнце. Саган прислушивается к ынсоновому дыханию — спит — и осторожно вытирает красный потек на лбу. Опять не умывались сегодня. Забавно, как быстро ты становишься похожим на зверье; раньше Саган хохотал с того, как Ынсон заставлял его разуваться на входе, даже если они жили в пещере, или тратил драгоценную воду на мытье рук перед едой. А сейчас Саган даже не помнит, когда последний раз мылся. Может быть, даже в тридцать пятом. Надо бы завтра устроить, а то как собака совсем, хотя языком вылизывайся. Хотя Ынсона — можно. Ни на секунду не задумался бы. Ынсоновы ресницы дрожат. Что ему снится? Он такой красивый, Ынсон, когда спит, особенно после того, как они целовались так жадно — Саган приподнимается на локте и отводит со лба темную прядь волос. Совсем отросли, скоро придется в хвост собирать, чтобы не мешали. А обрезать — так нечем, разве ножом что. И красиво же... Может быть, Ынсону снится другая жизнь. Правильная — для него правильная, в которой он не живет, как псина, не лазит по ночам, как зверье, не обматывает цепь вокруг чужой шеи и не вытирается от брызг крови. Ынсону бы жить в Белых домах, а лучше — в системных районах, куда вход по белым пропускам, где в домах чисто и есть горячая вода, где магазины, где парки с фонтанчиками — Ынсон ведь в таком когда-то и жил. Это Саган родился сразу вне Системы. И как встретились только... года три? четыре назад? Саган еще совсем пиздюком был. Ынсон его подобрал фактически, выходил, подарил первую удавку. А потом они поцеловались как-то в шутку, и Ынсон выбил Сагану зуб. Саган трогает языком пустое место справа во рту и улыбается. Пусть хоть все ему выбьет, честно слово, лишь бы можно было и дальше целоваться с Ынсоном. Когда они жмутся друг к другу, Саган совсем обо всем забывает, и черное отчаяние, что вечно толкает их из района в район, стеснительно отступает, прикрывает глаза,чтобы не подсматривать. В сорок первом наступает новый день. Под солнечным светом им делать нечего. Хоть до сорок первого еще не добралась система, но им, неприкрепленным, все равно сложно — подобие порядка тут имеется, например, никакого грабежа при дневном свете. Нарушителей Саган видел — точнее, разбросанные посреди площади части нарушителей, он чуть не наступил на растекшийся глаз. Другое дело тридцать пятый, где царила полная анархия. Но в ней были свои плюсы, например, никакой платы за квартиру. Достаточно было просто убить владельца. Рыхленького мужика Саган задушил сам, пока Ынсон со своей цепью перебивал ему руки. И квартира у него была славная, уютная, даже с дверью и замком — уходить оттуда очень не хотелось. Но все-таки хорошо, что ушли. На горизонте до сих пор горит — еще с неделю полыхать будет. Да и тут задерживаться нельзя — вот-вот системные нагрянут, надо бежать дальше. А впереди зима — они последнюю-то еле пережили, Ынсон себе два пальца на правой ноге отморозил, а у них ни купонов, ни курток теплых, ни одеял, даже обуви нет. А жить хочется. Привык уже как-то, жаль было вот так сейчас... Из завода приходится выбраться через сутки — заканчивается вода, а Саган только намылился сварганить похлебку, да и помыться очень охота. Он канючит Ынсону об этом без остановки, пока тот возится со стволом — пытается починить, и все безуспешно. Под вечер Ынсон швыряет куски железа себе под ноги и сердито стряхивает Сагана с плеча. — Господи, достал уже. — Ну Ынсоооон, — Саган тут же подползает к ынсоновой коленке и трется чумазой щекой. — Я уже не помню, когда мылся. Я воняю. И ты воняешь. Тут станция недалеко. Ну пошли. Ынсон приподнимает бровь. — Сейчас? — Ага, — Саган быстро кивает, как собачка. — Можем даже без оружия пойти. И без масок. Мы же не воровать, там все воду берут. Нас никто не тронет. Ну пошли, мы тут днем почти не были. Днем это Саган погорячился, солнце уже клонится к закату, но Ынсон трет подбородок, пинает носком разваленный недоревольвер и сдается. — Хрен с тобой. Саган радостно верещит и бежит за бутылями. До станции идти всего ничего, и их действительно не трогают, но косятся подозрительно. Саган аж сжимается под чистенькими аккуратными взглядами: грязь на коже ощущается почти материально, а без маски он чувствует себя очень уязвимым, голым и беспомощным. И его откровенно хуебесит. Быть без маски на улице непривычно, днем так вообще, и, несмотря что он сам всю кашу заварил, Саган тайком удавку в рукав запрятал. Обыскивать без причин его не будут, а с ней... ну, привычнее как-то. Набрав из трубы почти чистой воды, Саган умывает лицо, омывает руки и даже подмышками протирает, пользуясь тем, что кроме них, никого нет. — Чистюля, — смеется Ынсон, а потом повторяет все то же самое и даже голову засовывает под бьющую холодную струю. Обратно они идут, естественно, медленней: у Сагана груженная бутылками тележка, и это, вроде бы, непрактично — куда с ней убежишь? — но это и сигнал: мы мирно, мы никого не трогать, просто за водичкой, совсем беззащитные, видите? Он толкает ее почти радостно и не сразу замечает, что Ынсон оборачивается каждые пару шагов. — Что такое? Вопрос провисает в воздухе, потому что Саган и сам замечает: машина, черная, с темными стеклами и блестящими дисками. Сразу видно: или прикрепленный с белым пропуском, или вообще из Белых домов. Или и то, и другое. — Едет за нами от самой станции, — нервно бросает Ынсон и откидывает мокрые волосы с умытого лица назад. Саган напрягается и щупает пальцами удавку, хотя драться к ним не полезут — днем на разбой решится только свихнувшийся самоубийца. А прикрепленному — сдались ему двое бродяг из Пустоши?.. хотя сдались, на самом деле. Если к симпатичному мальчику подъезжает красивая тачка, мальчику следует беречься сзади. Некоторые этим зарабатывали, Саган таких много перевидал — чистеньких, смазливых, в ярких глупых шмотках, — и всегда ускорял шаг, когда проходил мимо. Не то чтобы он таких осуждал — просто противно было, а еще в голове не укладывалось: на кой черт нужно выискивать бродяг по Пустоши, когда у тебя и дом, и еда, и вообще все есть — и искать по улицам, кому присунуть? Серьезно? — Стой. Саган не верит своим ушам. — Ынсон? Тебе мозги отшибло? Видимо, да, потому что когда машина тормозит, Ынсон останавливается тоже и тянет Сагана за плечо. Водительская дверь открывается, и Саган сразу улавливает: в машине, кроме водителя, никого. Серый костюм, черные туфли. Чистые свежие волосы. Небось, одеколоном пахнет. И самое ублюдское — улыбка, в которой все зубы целые, белые. В Пустоши таких ровных белых зубов ни у кого нет. В Пустоши так не улыбаются. Если видишь оскал — перед тобой сбрендившее от отчаяния существо. Точно белый пропуск, решает Саган, глядя как серый костюм приближается к ним уверенным шагом. Под языком набирается слюна, которую очень хочется сплюнуть. Идет костюм к Ынсону — сразу видно, Саган особо и не удивлен. Ынсон его поменьше и изящнее что ли, а сколько он этими изящными руками шей перерезал — так костюм об этом не знает. Или наоборот, догадывается. Заводится. Вот рту становится мерзко и кисло. Они с Ынсоном даже не заговаривали об этом никогда. Потому что, ну... нет. Уж лучше обчищать стариков с пропусками, чем... — Ты чего, придурок, — шепчет Саган пересохшими губами и вцепляется Ынсону в плечо. — Не вздумай. Мы справимся как-нибудь, не вздумай, блин. — Зима, — коротко отвечает Ынсон. — Ынсон! — пусть и шепотом, а получается громко, серый костюм приподнимает бровь, и Саган отчаянно сжимает на ынсоновом плече пальцы. У него слов в голове нет — одно отчаяние, и он совсем не может облечь его в буквы и предложения, чтобы отговорить, чтобы не пустить, потому что нет. Нет. Никак. Нельзя. Где Ынсон, а где эти смазливые сопляки в ярких штанцах — это же смешно. Нельзя Ынсону вот это, ну что же он не понимает! — Надо жить, — отрезает Ынсон. И сбрасывает саганову руку. Ынсон идет навстречу серому костюму, оставляя Сагана хватать ртом воздух. Саган слышит только обрывки разговора: костюм указывает на машину, а Ынсон качает головой и кивает назад, на Сагана. Саган слышит: только я. Слышит: никакого оружия. Слышит: сначала плати ему. Слышит: до утра максимум. И давится комом в горле. Костюм уходит к машине, Ынсон остается на месте, и, когда оборачивается, у него совсем мертвое лицо. Кивает Сагану: сюда беги. Костюм выходит из машины быстрым шагом, оставляя все двери открытыми. Взаимное обязательство: показав, что в машине он один, костюм получает право обыскать Ынсона, но перед этим достает тонкую квадратную пачку. У Сагана загораются глаза. Купоны! Сверху он видит заветные зеленые, на лекарства, и у него перехватывает дыхание. За один такой квадратик Сагану в свое время сожгли семью вместе с домом, а ему повезло — из окна вывалился тогда, а никто и не заметил. Лет семь ему было. А тут их штук тридцать, не меньше! — Половину ему. Остальное — потом, — бесцветно чеканит Ынсон. Костюм качает головой. Голос у него пыльный, вкрадчивый. — Треть. Половина — много. Не верю. — Половина, — повторяет Ынсон. — Половина, и я поеду, куда скажешь. Хоть до завтра. Саган сжимает кулаки. Между ними провисает тишина, и Саган надеется, что сейчас костюм скажет «нет», или скажет обидное что-то, и Саган достанет тогда удавку, которую взял тайком в рукав, и все закончится — — Хорошо. Но я осмотрю. Тебя. Ынсон кивает. Он позволяет провести себе по рукам и бедрам, проверить карманы и обувь — костюм явно бывалый в этом, заглядывает в зубы и даже по волосам проводит, где умельцы прячут леску или острую тонкую заточку. В руки Ынсону отсчитываются пять купонов, что кочуют к Сагану: Ынсон на секунду задерживает пальцы, сжимает саганово запястье, за их спиной глухо гремит, а Сагану кажется — это у него внутри. Он смотрит, как за Ынсоном закрывается дверь машины, и только потом — на свою руку. Пять купонов. Можно сыто и спокойно прожить неделю, если на наркоту не тратить. За сотню можно выменять пропуск. Листочки жгутся, и их нестерпимо хочется разорвать. Саган прячет купоны под куртку: негоже светить таким на улице, не посмотрят, что дневной час. Но цветная бумага жжет даже там. Сраная цветная бумага, из-за которой Саган возвращается один. Один заносит бутыли на их обжитый этаж, один греет воду, один поливает себя из разбитого ковша. Ынсон не приходит, когда Саган разводит костерок на "кухне". Не приходит, когда к крупе кидается кусок мяса. Не приходит, когда Саган вылизывает тарелку — в нем просыпается животный голод, а когда его утоляют, на место приходит животный страх. Его просто полощет с головы до ног: а если Ынсон не вернется. Сколько Саган слышал про таких серых костюмов историй, которые выбирали себе мальчиков из Пустоши, которых никто потом не видел, кроме, разве что слуг с лопатами в руках. Но даже не это плохо. Если Ынсон не захочет вернуться. У Ынсона повадки благородные, чувствуется наследственность, да и родился он в Белых домах, знает, что там и к чему. И красивый, зараза, как господь бог. Ему вполне могут предложить остаться, Саган про таких тоже слышал. "Если Ынсон не вернется" — то же самое "если Сагана придушат"; Саган без Ынсона совсем не умеет жить. Мир отдельно, они против мира — вдвоем, вместе. Саган же с ума сойдет, если порядок нарушится, если Ынсон окажется где-то не с ним. В огромном заводе без ынсонового дыхания оглушительно тихо. Саган калачиком сворачивается на ынсоновой "кровати", которую пора бы называть общей: они спят только вдвоем из-за холодов, Саган давно перетащил сюда свои мешки. Он не спит, потому что ему холодно. Он вовсе не отсчитывает часы до неопределенного завтра. На стенах уползают последние солнечные лучи и растекается серовато-черный цвет — в эту ночь нет даже луны. Саган поворачивается на спине — и слышит шаги. Он узнает безошибочно — узнает, даже если оглохнет, и подрывается на ноги. — Спи, чего встал, — ворчит Ынсон. Саган бежит к нему и запинается на полдороге. От Ынсона пахнет кровью. От Ынсона пахнет дымом. У Ынсона лицо перепачкано грязью, а руки — одна, правая, — в чем-то белом и липком, и у Сагана сожранная крупа активно просится наружу. На пол падают драгоценные цветные квадратики — куда большая часть, чем получил Саган. — Как..? — у Сагана даже слова из горла не лезут — он просто смотрит круглыми глазами, как Ынсон моет руки в еще тепловатой воде, как раздевается и залезает в жестяное корыто — у него синяки на бедрах и руках. И большие царапины на предплечьях — такие у Сагана тоже были. Случаются, если неудачно набросишь удавку, и жертва очень сильно хочет еще подышать. Сагана бьет воспоминанием: удавка. Он же ее, когда мылся, так и не нашел, думал еще, что потерял. — У него была зажигалка. И бензин. Я думал его просто оставить, но все само совпало. — Ынсон выливает себе на голову половину бутыля, и вода течет по спине, по животу и бедрам. Саган молча подходит сзади. Забирает из ынсоновых рук кусок тряпки, что вместо мочалки. Проводит по пятнам от сажи, по синякам и царапинам — Ынсон морщится, но быстро расслабляется и прикрывает глаза. Говорит: — Спасибо. За удавку. Саган молча поливает ему голову и ведет плечом. — Тебя будут искать. Не вопрос, утверждение. Даже Саган знает, что замахиваться на жителя Белых — безумие. Впрочем, хрупкий рассудительный Ынсон всегда казался ему выше человеческих понятий нормальности. Сложно говорить в принципе о каких-то рамках в мире, где им, чтобы жить, приходится только убивать. — Он привез меня к сгоревшему дому. На границу с тридцать пятым, там еще дымится все. Я же говорю — само совпало. Когда его найдут, мы уже далеко будем. Пойдем завтра к заставам, посмотрим, — Ынсон кивает в сторону купонов и морщится; Саган рассматривает следы от пальцев на его шее. Думает: сегодня Ынсон убил еще одного человека. Такая же обыденная мысль, как «сегодня опять не было дождя» или «сегодня у меня чесалась правая коленка». Только обязательной кошачьей ухмылки сегодня Саган так и не видел. Наверное, если бы Саган умел рефлексировать, он нашел бы это забавным: как размываются рамки, как меняются понятия. Как исчезают одни и появляются другие. Как меняются роли. У человеческой жизни нет фиксированной цены. Это просто еще один алгоритм, вписывающийся в ежедневную систему. Если хочешь пройти, нужно открыть дверь. Если хочешь пожить, нужно убить человека. В этот раз Ынсон к себе его не зовет, а Саган не спрашивает — молча комочится рядом и тычется носом в шею. Влажные ынсоновы волосы щекочут ему нос, и Саган отводит их — только чтобы коснуться губами шеи. Ынсон дергается. От кожи слабо пахнет одеколоном. Они не целуются и даже не разговаривают до самого утра, но Саган знает: Ынсон тоже не спит, и вслушивается в его прерывистое дыхание. Они не говорят об этом и на следующий день, и через неделю, пока экстренно выбирают, куда двинуться дальше: район гудит, что посреди дня пропал кто-то из Белых домов, и виновного ищут. Пути перекрыты, на заставах тревожно. — Вернемся в двадцать седьмой. Системные оттуда уже ушли и там снова кромешный хаос. Но системные туда и вернутся нескоро. Сможем переждать, — Ынсон сворачивает потрепанную карту, которую нашел еще в тридцать пятом, и прячет в карман. — Главное, не нарваться в двадцать шестой — вот где системные мигом нас прижучат. Без пропусков пока соваться нельзя. — Пока? — насмешливо спрашивает Саган. — Ты что, думаешь найти пропуски? Ынсон не отвечает, а Саган не продолжает. Он о многом привык не спрашивать, с тех пор как Ынсон перестал его брать на вылазки. Точно так же молча Саган встречал, когда Ынсон возвращался посреди ночи, молча помогал отмыть цепь или нож или удавку, молча поливал подогретой заранее водой, за которой привык ходить уже сам. И на стопку купонов, которая щедро увеличивалась, тоже смотрел молча, не задавая вопросов. Они с Ынсоном привыкли обходиться без слов, и кто же знал, что их понимание на уровне клеток так вылезет боком. Саган молчит, даже когда однажды Ынсон не возвращается к полуночи. Не возвращается и к утру, и Саган бродит, как неприкаянный, по заводу, регулярно выглядывая в дырку в занавешенном окне, пока к вечеру не замечает очередную машину. Серебристо-серая, явно из Белых — что забыла в таких краях? Саган задергивает окно и прилипает к крошечной щели. Его так и подмывает выйти, но нельзя — заметят ведь. Машина останавливается за четыре дома от завода. Ынсон выходит из заднего сиденья. Приглаживает волосы, кивает и захлопывает дверцу. И идет. Медленно, слегка пошатываясь в лучах вечернего солнца. Он проходит мимо закрытого кустами входа, и Саган понимает: делает крюк, за ним следят. По внутренностям плещет ужасом: уж не вычислили ли по пепелищу? Всех ли Ынсон зачищал... так? Вопросы роятся в его голове как сумасшедшие, но он утыкается носом в мешки, на которых они спят, как только машина скрывается из виду. Может, час спустя, а может, всего минуты — он слышит шаги. Совсем не так, как обычно: город вечерний еще гудит, а Ынсон долго не заходит внутрь. А когда все-таки вылезает из развала — Саган смыкает веки, размеренно дышит — и слышит вздох облегчения. Ынсон не греет воду, даже не раздевается — только переступает через Сагана осторожно и устраивается на самый край. Сагану в нос ударяет приятный запах, и он соображает — это шампунь. Так пах Чунук, с которым он дружил, один из служек из Белых домов в одном из районов, кажется, семнадцатый — Саган и не помнит уже... И от Ынсона пахнет точно так же, дорогой химозный аромат, в противовес привычному соленому и дымному. Саган не знает, какой из них хуже. Когда Ынсон пропадает еще раз, Саган сбивает об стену руку. Выходить ему самому не хочется, а пальцы аж зудят — и он вгоняет кулак в бетонную стену, рискуя нахер выбить костяшки. От удара рука гудит и до локтя немеет, но Саган размахивается и лупит снова. Удар. Ынсон может не вернуться. Удар. Ынсон может остаться там. Удар. Его могут увезти даже в Систему. Купят пропуск, обойдут заставы. Для таких серых костюмов на таких тачках это вообще не проблема. Удар. Удар. Удар. Где-то же там люди так живут — нормально, и раньше эта мысль, ну, просто параллельно себе где-то была, и Саган ее тупо не думал. Больше думаешь — больше шансов схлопотать цепью под коленки. А теперь она шарится в голове червяком, когда Ынсона нет. Это вообще нонсенс — чтобы Ынсон и не рядом с Саганом. Удар такой, от которого немеет даже в зубах. Рука болит еще два дня, и Ынсон, вернувшийся под утро, молча забирает у Сагана из рук то миску с водой, то открывашку для жестянок. И не спрашивает. Молчаливое взаимопонимание между ними выворачивается черной дырой. В одну ночь они выбираются обчистить торгаша на границе с тридцать пятым; купонов у него нет, но есть пропахшее дымом печенье, Саган сгрызает одно, придерживая второй рукой дергающегося мужика за волосы. Чтобы не мешал своими конвульсиями Ынсону собирать золотые плавленные коронки — торгаш промышлял мародерством. Это их первая совместная вылазка за недели, и от нее Сагану становится только паршивей. Может, нет ничего странного, что Ынсон больше не хочет выживать такими способами. Может, это у Сагана ценностные ориентиры неправильно настроены. А через три дня Ынсон молча пропадает снова. В один день Саган даже видит его — не костюм, но красивая белая рубашка, и такие же чистые волосы, длинные, почти до плеч, Саган даже знает, как они пахнут. Потому что этот самый приезжает несколько раз, и пару раз даже не обыскивает Ынсона перед тем, как открыть перед ним дверцу. Саган опасно высовывается из-за угла и дергается назад, когда Ынсон оборачивается. У Ынсона глаза на затылке и в животе, чутье безошибочное, и Саган почти уверен, что его вычислили — но Ынсону на плечо ложится рука, белые паучьи пальцы, и он отворачивается обратно. Когда рычит мотор, Саган почти сползает по стене, и ему гадко так, что желудок сводит. Мог ли он подумать, что будет следить за Ынсоном? Так просто спросить: хен, почему мы не выходим вместе, как раньше? Так страшно думать, что может сказать ему Ынсон в ответ. Что он устал жить, как собака. Что от цепи у него кровавые мозоли. Что на его счету убитых людей больше раза в три, чем прожитых лет. Может быть, даже скажет, что это единственный реальный способ заработать на нормальную жизнь, в которой они больше не будут спать на заводах. А в этой, нормальной, будут ли они, как и раньше, — вместе? Саган шастает по городу, гладит заблудившуюся и отощавшую кошку, которую чудом не съели, кидается камнями в крыс. Встречает какого-то мужика на окраине — на нем дорогая куртка, явно отнятая или украденная; Саган подкрадывается к нему сзади, накидывает удавку — первый раз, когда он убивает человека один, без Ынсона. И без особой цели, куртку он оставляет там же — слишком тяжелая, никуда они с собой ее не возьмут. Это, оказывается, так просто — сжать покрепче и держать, даже если края впиваются в руки. Саган возвращается домой к ночи. Ынсон возвращается под утро — остро пахнущий шампунем. Саган привычно делает вид, что спит, Ынсон привычно делает вид, что верит. Возится возле импровизированного тайника в нише, там, судя по шелесту, купонов совсем прилично, и разговоры про пропуск уже не кажутся такими нереальными. Саган сцепляет зубы и сжимает кулаки. Ну ее к черту, эту сраную цветную бумагу. Бойтесь, блять, своих желаний, и формулируйте конкретно. Хотел, чтобы хватило им пережить зиму? Получи, поставь печать о получении — цена ведь в контракте не прописана. Ынсон ложится, как и всегда, с краешку, и Саган выжидает минуты две. Максимум три. И перекатывается якобы во сне, тычется носом в шею, лезет руками куда-то на живот. Ему даже не стыдно, что у него в носу щиплет и в глазах, хотя последний раз он плакал, когда ему на воротах оторвало ноготь, да и то: рефлексы. Эти их с Ынсоном молчаливые игры — в печенках уже; вот бы просто обнять, сдавить в руках до треска ребер: добро пожаловать домой, придурок. В горле зудит — почему ты решил его не убивать? Почему от него возвращаешься? Вернешься завтра? Но Саган не спрашивает. Считает только: они с Ынсоном тринадцать дней не целовались. Момент потепления случается, когда Ынсон успешно выбирается на заставу. Саган увязывается следом; на заставах неспокойно, в предыдущие дни Ынсону везло через раз, и купоны частенько никто не хотел брать. В этот раз им фартит по-крупному — в рюкзак Сагана ложатся две пары крепких сапог, блистеры и тюбики с мазями и — о господи — фрукты, свежие фрукты, виноград и сливы — Саган первый раз в жизни их видит. Часть они сжирают прямо за заставой, между поездами — чавкают, давятся, у Сагана сок течет прямо по подбородку, но он пихает ароматную мякоть в глотку, глотает, почти не жуя, и запихивается снова. И совсем, совсем не чувствует вкуса. Ынсон смеется: — Да не давись так, у нас их полно, — но у него самого точно такое же перепачканное в соке лицо. Ынсон веселый и довольный, даже не брыкается, когда Саган лижет его по щеке, и, наверное, поэтому не примечает серую машину, что почтительно движется от них на расстоянии половины квартала. Саган закидывает Ынсону руку на плечо — так обернуться тяжелее — и не забирает до самого дома. — Днем спим, ночью выходим, — говорит Ынсон, раскладывая карту. Саган удивленно пырится на него. Они не говорили о переезде с того самого дня, как Ынсон придушил того серого, который его снял. — До тридцать второго дойдем по путям дня за два, а там попытаемся в вагон грузовой запрыгнуть, если ходят, — продолжает Ынсон. — Повезет — к вечеру будем в двадцать седьмом. Не повезет — дня три потратим. Всего максимум — неделя. Саган молчит. Молчит и смотрит. Смотрит, как Ынсон ведет пальцем по карте, как кусает губу, прикидывая километры, как складывает карту в карман и потирает подушечкой протертые дырки на сгибах. Он ведь вполне имеет право спросить: мы что, так, как раньше? А как же твой, к которому пропадаешь по ночам? Неужели не пойдешь сегодня? Неужели все закончится? Но Саган не спрашивает. Кивает и подходит запахнуть открывшееся окно. Серебристая машина медленно крадется вдоль дороги. — Спать идешь? — Ынсон садится в ворохе из мешков и одеял, выменянных там же на заставе, и протягивает руки. Чистый, умытый, со спадающей челкой на глаза. Его обнять хочется, уткнуться в шею носом, и дышать, дышать телом — Саган криво улыбается. — Не хочу еще. Пойду отолью. Ынсон фыркает и забирается под одеяло. Когда Саган выходит на улицу, серебристая машина останавливается. В ней опущены стекла, отмечает Саган без особого удивления. Конечно, беспечно так ездить в Пустоши, но с другой стороны — знали же, к кому ехали. К одному определенному мальчику, который, объевшись сливами, спит на ворохе из драных мешков. Может, Сагану показалось? Может, это не за ним? Может, у него паранойя просто, а Ынсон вообще к ним отношения не имеет? В голове тот час возникает белая рубашка, паучьи пальцы, приторный химозный запах. Саган подбоченивается и смотрит на силуэт за рулем не отрываясь. Мол, да, дядя, вам сюда. Он подходит к тротуару, и машина медленно плывет к нему. Мотор урчит мягко, куда приятнее, чем у того, первого, да и выглядит побогаче. Неужели поэтому, Ынсон? Силуэт за рулем не движется. Саган сверлит его взглядом, потому что бездействие бесит — сразу наседает большое и теплое сзади, шепчет на ухо: зачем оно тебе? развернись, иди домой, вы с Ынсоном уедете завтра, и все закончится, все будет, как раньше, а может, и еще лучше, а там и пропуска за купоны выменяете, и все будет хорошо... Саган трясет головой и вызывающе вскидывает подбородок. Цепкие паучьи пальцы. Острый химозный аромат из салона. — Я вместо него, — четко выговаривает он в прохладную темноту салона. Сагану незнакомы все эти ритуалы, он отвечает невпопад, но старается держать лицо спокойным, потому что у того тоже никакого доверия. — Оружие? — Чист, — ровным голосом отвечает Саган и поднимает руки. Он так и ждет с поднятыми руками бесконечные секунды — и дверь перед ним распахивается. Пускать к себе, не проверив и не обыскав...? — До утра, — журчит голос из глубины салона. — Я привык работать на доверии. Ты мне доверяешь? Саган оглядывается на завод — окна зияют, как провалы. И там, на последнем этаже третье слева — Саган всматривается в него, пока не слезятся глаза, и, отвернувшись, кивает. — Да. Доверяю. И, сжимая в рукаве удавку, залезает в машину.