грязь

— Не ебнись, придурок. Саган взмахивает руками, как подстреленная птица крыльями, и правда чуть не падает, когда выворачивается в темноту. Под его ногами железные гладкие рельсы, и стоптанная подошва кроссовок по ним скользит. Но Сагану нравится ходить по рельсам, даже пусть он сейчас и не видит ничего и ступает почти наугад. Ынсон тяжело вздыхает где-то совсем рядом, и Саган тянется к нему рукой, мажет по костлявому плечу. Ничего, только вышли, глаза скоро к темноте привыкнут. Ынсон вообще в темноте видит, как кошка, Саган сначала не поверил даже — думал, разводит. Но Ынсон в ночных дебрях даже дрыхнущий патруль заметил и поэтому сейчас все время оглядывался через плечо. Побаивается. Саган вздыхает и возвращается к рельсам. Нога к ноге, руки в стороны, как артист цирковой. Под ногами вибрирует: видать, недалеко поезд. Когда поезд слышно не только под ногами, но и ушами, Ынсон тянет Сагана за рукав: — Слезай уже. — Сейчас, — Саган переступает ногами и аж кончик языка высовывает от напряжения. Ему и так тяжело: мало того, что кроссовки скользят, так еще и рюкзак за спиной перевешивает. Но Ынсон, выросший в Белых, не понимает: это же главное развлечение! Саган мелким все время к дороге бегал. Можно было положить на рельсы мелкую безделушку из железа и потом смотреть, как состав превращает ее в плоский блинчик. А можно было гулять по рельсам и соскакивать с них перед самым носом у машиниста. Пульс в ушах, яростный сигнал-звонок, дрожащие ноги и взъерошенные волосы, вот это все. Сагану, конечно, влетало от взрослых, за такое всем прилетало — но привычку гулять по рельсам он и через 10 лет не бросил. Ему теперь-то никто не указ, ну, разве Ынсон. Но это не точно. Саган запрокидывает голову назад и всматривается в небо: там звезды мерцают тут и сям, будто рассыпал кто — в городах такого не увидишь. И поезд за спиной шумит близко-близко. В металлический шум вплетается голос Ынсона, и Саган морщится, отмахиваясь: сейчас секунды самые важные, когда уже воздух дрожит и машинист вот-вот включит звонок, пронзительный и длинный — Ынсон дергает его за шкирятник за секунду до. Горизонт, небо, трава, снова небо, трава, трава перед глазами, трава в носу и во рту — Саган, пытаясь отплеваться, приподнимается на содранных локтях, и его тут же сильной рукой утыкают обратно. Носом в траву. Ынсон для верности еще и коленом пинает: тихо лежи, блин. Над ними гремит состав. Обычный, товарный, абсолютно для них бесполезный: в вагоны на замках не заберешься, а сверху не прокатишься далеко — ветром в лицо надует мама не горюй, а руками-ледышками хуй отобьешься от охраны. Охрана, кстати, имеется — даже сейчас ночной воздух над травой разрезают фонарные лучи. Саган вслушивается в грохот колес и опасливо вжимает чумазое лицо в траву. Если бы Ынсон Сагана не пихнул с рельс, это был бы последний поезд в его жизни. Сотни вагонов чего-то дорогого и вкусного проносятся над ними за минуты, оставляя по себе гулкое эхо и вспышки охранных фонариков. Через каждый вагон охранный, видать, что-то в Белые районы везут. Ынсон не разрешает ему встать еще добрых минут десять, хотя Саган и не просится особо: лежать лицом в траву ему не нравится, а лицом в Ынсона — это очень даже пожалуйста. Он умудряется подползти к старшему где-то на десятом вагоне, да так и лежит, уткнувшись носом между плечом и шеей и прижимаясь коленями. Тем более Ынсон непременно заладит свое "а я говорил ночью не идти, а я говорил, что опасно". Как будто для них вообще существует безопасное время. Саган ведет носом по ключице, и Ынсон подается назад, пихается коленкой опять — щекотно. Ну и ладно. Что-то не везет Сагану совсем. То поезд чуть кишки не размазал, то Ынсон ласкаться не хочет. Он встает сначала на колени и дует на ободранные ладони. Как умудрился только по траве? Ынсон смеряет его взглядом — оценивает, стоит дезинфектором обрабатывать или лучше поберечь драгоценное средство до лучших времен. — Держи. Только весь не выляпай, нам еще три дня идти. В густую траву падает полупустой бутылек, Ынсон подбирает упавший саганов рюкзак и бросает: — В рощу возвращаемся. Саган обиженно сопит ему в спину. С тех пор, как прикрепленные патрули стали курсировать между районами, по ночам стало передвигаться опасно. А когда Саган опытным путем вычислил, что у них еще и херня какая-то ночного видения (Ынсон пытался объяснить, как это работает, он в школе учился, но Саган все равно ничего не понял), так и вообще. Ночью, конечно, быть незаметным легче. Но и спрятаться тяжелее, когда тебя застукали. По лесу идти прикольно, веселей, чем просто по колеям, но лесов-то почти и не осталось, это всего третий за восемнадцать дней пути. Восемнадцать дней... а они хотели за два дня доехать. Сначала пришлось крючок делать, потому что двадцать седьмой, как и тридцать пятый, заполыхал оранжевым пламенем. Еще в одном, двадцать девятом, Ынсон подрезал одного из пропускных, потому что тот сильно интересовался, откуда у двух неприкрепленных такое количество купонов. Вот и бредут. А теперь еще и ночью ходить нельзя, только днем. Саган подтягивает лямку рюкзака с ненавистью: ну и толку с вас, с этих купонов сраных, если они с Ынсоном уже третью неделю ни в какой район зайти не могут. А Ынсон еще и злится вечно. Саган мозгами понимает, что не на него злится, а на вот это все, что не получается. Но паршиво все равно. Он быстро брызгает дезинфектором на ладони, локти и кровящую (снова) губу и догоняет Ынсона в два шага. Болтает руками, чтобы химия высохла, и приценивается: минут сорок до рощи возвращаться, если не все пятьдесят. Пока пристроятся, пока улягутся — там и рассвет скоро. Видимо, поспать сегодня не удастся. Саган сжимает кулаки раз-два — больше не липкие — и пальцами цепляет ынсонову ладонь. Ладонь, конечно же, выдирается. Сердится. Саган сжимает зубы и цепляет еще раз, осторожно так, самым мизинчиком. Ынсон дергает рукой через пару секунд. А шагов до рощи все меньше и меньше, она приближается просто неумолимо, и Саган плюет. Перекидывает рюкзак на левое плечо, догоняет Ынсона и прижимает к себе за плечи. Жмется виском к потрепанной куртке, подстраивается под размеренный шаг и в глаза умудряется заглянуть: не прогоняй меня, ну? Ну да, сглупил. Так все же хорошо закончилось. — Тебя охрана могла заметить, — цедит старший сквозь зубы. И Сагану сразу отлегает от сердца. — Стали бы они груз бросать ради каких-то прикрепленных, — скалится он. — А оружия им не дают, ты же сам знаешь. Ынсон отворачивается, но Саган успевает заметить кошачий изгиб уголков губ. И тянет Ынсона к себе сильнее, даже руку ловит и прижимает к губам. Тридцать пять минут до рощи, и Саган ни одну из них не упустит. Глупо злиться, когда в ночи внезапно стало так мало часов. В лесу хочешь не хочешь, а приходится Ынсона отпускать: между деревьями вдвоем не пройдешь никак, а еще надо следить, чтобы не врезаться лицом в паутину — хрен знает, какие тут пауки водятся и что они в свою паутину ловят. На попытки Сагана соорудить что-то типа шалаша Ынсон отмахивается: — Не трать время. Саган послушно откладывает ветки, хотя считает это крайне неразумным: прятаться смысла нет, но по ночам холодно ужасно, зима совсем им на пятки наступает, а в шалаше можно хоть как-то тепла надышать, да и согреться. Он все-таки умудряется подпихнуть сухих листьев Ынсону под спальник и лезет в рюкзак, когда Ынсон перехватывает его за руку. — В моем поспим, он больше. — Больше, но короче, — возражает Саган и раскатывает свой. В него они действительно помещается с трудом, но в ынсоновом Сагану приходится поджимать ноги, а это неудобно. Тискаться с Ынсоном неудобно, в смысле, спать Саган умеет хоть стоя. А его собственный спальник подходит для этих целей куда лучше: он узкий, и хочешь не хочешь, а надо жаться друг к другу, как пингвины на полюсе. Да и холодно к тому же; Ынсон зажимает в руках ободранные ладони Сагана и растирает снаружи, где цело. — Как у жабы. — Ты спишь с жабой, — скалится Саган, чмокает в сморщенный нос и получает удовольствие второй раз за ночь наблюдать, как Ынсон пытается сделать вид, что и не думал улыбаться. Безуспешно, к радости Сагана. У Ынсона руки, кстати, не намного теплее, и пальцы, которыми он обнимает Сагана за шею, все равно обжигают. Хотя, может, это и не от холода вовсе. Глаза привыкают к лесной темноте, и Саган следит, как перемещается взгляд старшего. Ынсон изучает его лицо, повторяя дорогу холоднющими подушечками: забрать челку наверх, огладить лоб, брови, горбинку дважды сломанного носа и задержаться на шраме на щеке. Очень тонком и глубоком шраме, потому что в Белых домах тоже умеют цепляться за жизнь. — не хочешь рассказать, что у тебя со щекой? — нет. не хочу. Саган с трудом держит лицо, чтобы не сморщится: ему все еще больно, когда Ынсон давит на заживающий струп. Да и вообще: хотелось бы, чтобы все, что случилось в сорок первом, не оставляло на них следов. Ынсон съезжает пальцами по ране вниз к губам, и Саган целует каждый ноготь, слабо ощущая привкус травы и химозного дезинфектора. — Зайдем завтра на переставный рынок? — спрашивает Саган, успев словить чужую руку, и трется щекой. — Недалеко от путей должен быть. Перчатки можем выменять. Ынсоновы глаза блестят в темноте, как кошачьи. — Посмотрим, — отвечает он и закрывает веки, забирая у Сагана сияние его единственных звезд.