Доктор Закариус

Мой дядя-то надеялся, паче чаяния, что я боле не вырасту. Все проверял - наведывался взглянуть на меня. А я исподтишка по чуточке, да и росла, видать, тихой сапой. А кому нужна горбунья, которая даже и не карлица? кто ж ее во дворец возьмет? Государыне любы те что попричудливей да позабавнее, а меня с одного боку взгляни - ну девка как девка, скучная, мышь серая. А с другого смешно конечно, да не диво. Все к тому шло, что не удержаться мне в пенсионе. Иные у нас и недели не проскучают, как их Афанасий Давыдыч углядит, так и взлетают ко двору, как птички божии. А я все кукую вечною кукушкой. Дядя, пожалуй, уж и отчаялся. Всякий раз я думала, что более его не увижу, потому как ему мысль возвратить меня к себе и снова ежечасно в дому видеть - что нож вострый. Да и мне у него не мед. И к государыне не больно-то хочется - и совестно перед дядей, что я недостаточный урод. И смех, и грех. Митю вон сразу заприметили. Такой, чтоб и смешон на вид, и остер на язык, вовсе редкость. Я-то себе сразу заказала к Мите прикипать, потому что ясно – не задержится. Ну, так и вышло. Я за него порадовалась очень. Только поначалу всплакнула, по бабской слабости. С тех пор только раз его повидала, и то украдкой. Нам летом не воспрещают выходить в тот же садик, где государыня изволит прогуливаться, но только в иное время, что она. А я после прогулки за куст на бережку присела, меня и не хватились. Сижу, во все глаза гляжу – и вижу, выплывает на середину пруда лодочка изукрашенная, с легким пологом от солнца, навроде китайского зонтика, и сидит в той лодочке сама государыня, а подле нее, у самой ее царственной белой ручки – Митя. Сидит на скамеечке, коротенькими ножками в красных сапожках болтает, красивый-красивый. И говорит он государыне что-то – как всегда, разумное и занятное, и изволит, его послушавши, государыня рассмеяться превесело и цукат из золотой бонбоньерки своей белой ручкой Мите в рот положить. Я даже прослезилась за него от радости в своем укрытии. Так вот наши книжки, получается, одной только страничкой с Митей совпали. Ну и пусть. Про книжки – это я по малолетству придумала, глупость такую утешительную. Сейчас-то посмеиваюсь над собой, называю свои мысли тогдашние «варварской ересью», а все же нет-нет да вспомню - что, мол, жизнь каждого человека она будто книжка. Бывают скучные, бывают интересные. Бывают длинные-предлинные, а бывают вовсе коротенькие. Только каждый человек в своей книжке – главный герой непременно. И все что в ней происходит – происходит для него. Вот встречаю я в жизни другого человека, доброго или злого, умного или глупого, так я не о нем думаю, а о себе. Так сразу и смекаю, к чему бы это он в моей книжке явился. Книжка-то обо мне, я в ней главная героиня. Не будет меня – книжка кончится. У того, другого, есть, конечно, и своя, да что мне до нее? Стало быть, доктора Францхена для того в мою книжку поместили, чтоб я от него всякие травы распознавать научилась и мази смешивать. А Лешеньку блаженного – чтоб за убогими умела ходить и брезговать перестала. Егоровну – и ту не зря: ее для того, чтоб я навострилась в кухню на цыпочках бесшумно пробираться, когда вовсе живот подведет к ночи с голоду. Только все они герои, разумеется, второстепенные, и их книги с моей вместе сплетены одной только страничкой, много двумя. Все это подготовка, навроде книжного предисловия. А самая история-то еще не началась. Как начнется – я ее сразу распознаю. Про Митю я сначала думала, что вот оно, начало моей истории, но теперь поняла, что ошиблась. Я когда спать ложусь и глаза закрываю, эти книжки прямо вижу перед собой (мало что ли в дядиной библиотеке просиживала! бывало что и ночами), как они летят в темном звездном небе, одна в другую вплетаются, будто снежный ком или стог сена, вращаются всем комом разом, шелестя распахнутыми наружу страницами, и я так понимаю, что сей ком и есть господь бог. Другому-то откуда взяться? Иногда я подумывала из пенсиона удрать, потому как ежели сами они меня дяде не вернут – получите, мол, вашу уродку, оказалась она ни на что не годная, - то быть мне нянькой при убогих, в свое время заместо Егоровны. Убогим-то я, конечно, пригожусь. Но только это не про меня будет книжка. Не хочу ее читать, скучно. Останавливало, что удрать некуда. В монастырь пойти, разве что, там примут, только зачем? Та же самая книжка получится. Тот день, когда дядя мой в последний раз заявился, я как сейчас помню. Сидела я за столом в маленькой, теплой горнице (но и то шубейку накинула, теплая-то она только по имени), переставляла Митины индийские резные куклы – он нам их оставил на память, когда к государыне забрали его, да только никто все равно правил не знал, кроме меня немножко – чего от Мити нахвататься успела. А мне не скучно было куклы двигать в одиночку, хороши они до невозможности, гладкие, точеные, так бы и трогала весь день. И вот дверь отворяется, и появляется дядюшка мой Федор Савватьич в распахнутом тулупе, в клубе ледяного воздуха, и даже будто с вихрем снега на запятках, как Мороз Иванович, и совершенно непонятно, откуда взялся при нем снег, ежели он через сенцы сперва прошел, а после через холодную горницу. За ним следует высокий сильно старый господин в черном камзоле, с тростью – тоже, верно, кого-то навещает. Дядюшка пронесся через горницу и даже со мной не поздоровался, а старый господин обвел всю комнату скучающим взглядом, и на меня тоже посмотрел. Никогда я такого взгляда не видывала! Тут ведь дело вот какое. По убогости своей я на многое на свете насмотрелась, и для себя так вывела, что взгляды, они бывают двух разновидностей. Первым глядят на меня люди добрые, но немножечко трусливые. Обычно это молодые девки, ну или бабы постарше. По ним сразу видать, что они спервоначалу думают «Вот уродка! Я-то не такая, господь уберег», а потом – «Ах, бедняжечка, каково-то ей приходится?» А второй взгляд, он вот какой: «Уродка! А я - не урод! Ату ее, братцы!» - и так думают люди злые и сильно трусливые, которые до мысли «каково ей» даже не доходят, на полдороге пужаются. Вторым взглядом глядят в основном почему-то мужчины, но и женщины бывает что тоже, врать не стану. А смелых я что-то пока не встречала, может, и нету их на свете. А этот господин – он еще по-третьему глянул. Этак внимательно, и в светлых глазах его я прочитала отчетливо, будто в книжке: «Вот горбунья сидит, и у ней шахматы. Умеет ли играть, нешто спросить?» Подошел и спросил. Я залепетала в ответ что-то, что мол так, самую малость, а он напротив меня уселся, ногу на ногу положил, треуголку на угол стола примостил и говорит: - Партию? И сильно на букве «р» грассирует, будто иностранец, хотя в остальном речь чистая. Ну и разбил меня в пух и прах за какие-то десять минут. Я не поняла, как. Он взял с доски моего поверженного падишаха и повертел в пальцах. - Что ж, недурно, - говорит, - и весьма. И у меня так тепло-тепло вдруг на сердце стало, как будто меня похвалили.