Доктор Закариус

Интересно, думала я, приказ уже в кармане у начальника конвоя, и он тянет время до оглашения согласно предписанию? Или запаздывает какой-то вестник с берега? Это хуже, успел бы! А может, в них выстрелят, да холостыми… - Что ж, раз наш несостоявшийся диктатор, господа, предпочел повести себя в последний миг жизни как последний трус, спрятав лице свое, придется мне взять это дело на себя и обратиться к вам с последним напутствием, - раздался громкий звенящий голос Ольшанского. – Тьфу, что это я, стиля не держу – последний, последний, последним, заладил, аки твой попка-дурак, - он скривился. – Скажу иначе. Скажу, братья, так: я… Офицер конвоя рубанул ладонью. И звуки на всей земле прекратились. Ни барабана, ни выстрелов я не слышала, и дальнейших слов Ольшанского, который еще продолжал говорить, и не слышала крика, хотя мне казалось, что кричала я, и Эжени, и барынька в вуальке, и даже офицер кричал какую-то команду. А вот видеть видела – как на чистых и грязных рубахах не разом, а одно за другим, помедлив, расплылись красные цветки, и четыре тела повалились наземь – тоже не разом, а одно за другим. Дольше всех сохранял вертикальное положение Ольшанский – успел даже глянуть с усмешкой себе на грудь, на окрасившееся полотно, но в следующий миг упал и он. Солдаты по знаку старшего чина быстро оттащили четыре тела за руки и за ноги в хибарку, а офицер вновь развернул список и что-то крикнул. Уши мои отложило только на последнем его слове, и сквозь нестерпимую дробь барабана, мельчившую воздух в осязаемую каменную гальку, я услышала: - … сков, Шатский. И Георгия Ивановича во второй четверке вывели и поставили ровно на то место земли, где остался после падения Кутайсова темный след. - C'est faux, - в голос сказала Эжени над моим ухом. Она встала, выпрямившись, и еще сказала что-то громко, и подняла за собою барышню в вуальке, крепко ухватив за руку – белую и совсем мертвую на вид, но я, кажется, забыла французский язык, даже то немногое, что знала, так что ничего не поняла. А она, наверное, русский забыла. Ванька сделал попытку ее удержать, но она словно и не заметила той попытки, а просто поднялась в рост из-за камня и пошла куда-то вперед. И вот тут-то из хибарки, куда отнесли мертвых, вышел человек со свитком в руке. Он был тут, все время тут, он шел совершенно никуда не торопясь, и значит, Абрашкин просто немного ошибся. Совсем немного. На четыре. Собрав все свое осознанье происходящего, я поскорее пришла Ваньке на помощь, и мы утянули Эжени вместе с безвольной барышней у ней в поводу обратно за камни, хотя это потребовало от нас каких-то несоразмерных усилий. Вымуштрованные солдаты старательно делали вид, что нас здесь нет, и смотрели мимо. Арестанты же – с обеих от строя сторон – глядели во все глаза, а человек со свитком, достигнув середины меж тем, с той же неспешностью развернул бумагу и начал выговаривать слова, но тут некстати забили барабаны, наверное, пара сотен разом, заглушая мне его речь, и я досадовала на них, пока не сообразила, что барабан в строю всего один, и он теперь молчит. Это кровь стучала у меня в ушах. Иногда я улавливала слово-другое – «высочайшему», «милость», «переменить» и, наконец, «поселение», и в общем даже связывала слова во фразы и что-то понимала. Но думать ни о чем уже не могла. Конвойные вернули четверку ко всей толпе арестантов. С одним – незнакомым мне худощавым юношей – на середине пути в два десятка саженей сделался обморок, его дотащили волоком, так что ноги его прочертили в пыли две борозды, и передали с рук на руки товарищам. Я видела, как Шатский с кем-то обнимался. Он был бледен и как-то рассеян, но держался на ногах. - Ванька, ты слушай и запоминай, что говорят, а то у меня будто что с ушами сделалось, - проговорила я, оборачиваясь, но Ваньки не было. Были Эжени и бледная барынька, они тихо плакали в обнимку, сидя на земле. Или, может, громко плакали – я все еще не отдавала себе отчета в надежности собственного слуха. В том же оцепенении, в тишине, наполненной неумолчным едва стерпимым барабанным боем в моей голове, наблюдала я, как увели узников прочь, как ровным слаженным шагом покинули площадку солдаты, как потом двое из них недолго поработали лопатами, забрасывая, оказывается, загодя заготовленную яму близ хибарки, как отчалили с другой стороны Собачьей головы, одна за одной, лодки в сторону крепости. С нашей стороны зрителей тоже поубавилось: прятавшиеся за камнями люди спускались к воде, рассаживались по своим лодкам, переговаривались, обсуждая явленное им зрелище – я не слыхала их голосов. Ванька нарисовался передо мною, подергал за руку, что-то возбужденно говоря. - Не слышу, Вань, - покорно сообщила я ему. – Что-то со мной сделалось такое удивительное, что я ничего не слышу. Оно, верно, со мной сделалось, когда уж очень громко били барабаны, барррабанили-барррабанили, и когда вывели перед строем солдат Ардалиона Мергеновича, и Ольшанского, и Кутайсова – Кутайсова видела я один лишь разочек, в их штабе, когда он подле печки обсыхал, вот не знала, что он Кутайсов! Такая знаменитая фамилия, от ближайшего царедворца род вел, значит, а красавец он собой был между прочим, Вань, эх! Но и тому далеко было до Ольшанского – этот всех затмевал. Будь я красоткой, Вань, вот те крест в него бы немедля сама влюбилась. А Ардальон Мергеныч, он и был «Креол», я тебе объясняла, да? Это когда кровь у человека перемешанная, отец может русский, а мать калмычка была. И не то чтоб от этого смешения он сделался красавцем, ну, ты видел. Вовсе не красавец. Но знаешь что? Он когда в штабе заговорщиков, эдак трубкой взмахивая, от власти наотрез отказывался, а из трубки дым валил сизыми кольцами по всей комнате, и он своим гулким басом припечатывает, нет, мол, не лезу на трон, и точка! – так я воистину в него влюбилась, вот честно-пречестно, Вань. И Ни… Ники… Никита Е… Его… И вот на этом слове я зарыдала в три ручья, и будто оконное стекло лопнуло, поставленное между мной и реальностью. Мир вновь обрел тонкость звука, и голоса, и шум воды и ветра, и – как я с удивлением отметила допрежь всего – пение птиц, вовсе какое-то тут неуместное. Эжени и барынька в вуали обнимали меня с обеих сторон, сами утирая неутешные слезы, а Ванька присел подле меня на корточки, поцокал языком и, дождавшись паузы в моем всхлипывании, повторил, верно, то, что уже пытался мне втолковать: - Медальон-то я Георгий Иванычу в руку незаметно вложил. Он, кажись, понял, что это для доктора Закариуса! Ну и что мы все тута, подле, тоже понял. Про тебя успел спросить – Варя, говорит, с тобой? И вот, письмо быстро из-за пазухи вытащил и мне сунул! Письмо Ванька наметился было отдать Эжени, но вышло еще хуже. Потому как на сложенном вчетверо незапечатанном листе значилось: «Госпоже Irene Шатской».