Доктор Закариус

Я оторопела от подобной наглости, но что толку было теперь костерить неверного своему слову Федота! Сейчас мы были, пожалуй, готовы на преступление – не постеснялись бы отвязать чужую, неведомо чью лодку, да и уплыть на ней, и я заметалась по берегу, но лодок на пристани не осталось ни одной – рыбаки, верно, вышли все в море до свету. А может, их всех наняли такие вот барыньки в вуальках. Тьфу. Но в самую, ежели можно так сказать, пучину отчаяния я погрузиться не успела – знакомый голос вдруг произнес будто бы прямо над моим ухом: - Застряла, красавица? Давешний мужичок! И откуда только взялся – все ж таки рассвело достаточно, что я не проглядела бы лодку на глади залива, однако подрулил к пристани лихо и уж стоял, уперевшись босой ногой в парапет. При взгляде на него надежда вспыхнула в моем сердце с новой силою. - Ох, застряла дяденька! Наглый Федотка-рыбак обещался отвезти нас нынче со светом до Собачьей головы, да обманул! - Что ж, и на сей раз выручу – полезай, красавица! Однако ж пришлось повиниться, что нынче я застряла не одна. Но удивление – в крохотной лодочке нашлось место для всех троих, то есть четверых - сам кормчий как-то угнездился со своим веслом спиною вперед над пассажирами, одной ногой, правда, стоя на борту лодки. По всем законам природы лодка, которая и вчера-то под нами двоими просела, должна была немедля утопнуть, но нет – как-то держалась на воде, будто деревянная ложка в тарелке со щами – еще одно движение, и захлебнет жижу через край. Что ж, вероятно, утопнем на середине залива, успокоила я себя. Краешек солнца выставился уже над горизонтом, и по водной глади (залив и сегодня был на редкость тих) скользнул широкий луч. И вдруг – я даже ахнула, и рядом над ухом ахнула Эжени – сделалось несомненно, что залив, словно кухня тараканами, усеян лодками. Не то, чтоб их была тьма-тьмущая, может, пара десятков, но пугало и завораживало их быстрое и тихое согласное скольжение в общем направлении, туда, туда, к Собачьей голове. - Будто жуки на нитках, - пробормотал Ванька при виде этой картины, почти повторяя мое сравнение с тараканами. - Что им там всем нынче, медом намазано? - Зачем они все – туда? – разделяя его недоумение, пробормотала Эжени. Она смотрела на меня, но у меня не было ответа. Смутная тревога, связанная с Собачьей головой, разрослась во мне до вовсе не смутной, пульсировавшей в висках и груди, вызывавшей образы доктора Закариуса и поручика Шатского и отчего-то еще воспоминанье о маленьком теле Касьяна Касьяновича, упавшего у стены дворцового коридора, и мне даже начинало казаться, что если еще чуть подумать, я сама, без подсказки соображу, к чему мы, да не мы одни, с таким упорством тащимся нынче на каменистый безлюдный остров посреди залива, но только отчего-то я будто запретила себе об том думать. Но пока я заталкивала тревогу на донышко самого дальнего ящичка с мыслями в своей голове, Эжени и Ванька получили ответ на свой вопрос с неожиданной стороны. Наш кормчий, ловко управляясь с веслом, насвистал отчетливый, в несколько тактов, незнакомый мне мотивчик. Эжени навострила уши и вдруг негромко подпела: «Sache qu'au temps jadis ici… Au cœur de la belle Paris… En pleine île de Saint-Louis…», тут же сама себя оборвала и принялась дергать меня и Ваньку одновременно, так что лодка опасно закачалась: - Вы поняли? Поняли, да? Для чего Собачья голова? - Ничего не поняли! – я тоже непроизвольно ухватила ее за рукав – выпадем из лодки, так вместе. – Да объяснись ты толком, что еще за Святой Луи? - Это же песенка! Детская песенка, матушка пела мне ее в детстве! И Эжени нежным голоском пропела, причем наш кормчий вновь сопровождал ее пение одобрительным насвистыванием все того же мотивчика: Sache qu'au temps jadis ici Au cœur de la belle Paris En pleine île de Saint-Louis La matinée, dès l'aurore On mettait les gens à mort Tout en rabâchant ainsi… - …а дальше там опять с начала повторяется! Она взглянула на меня ясным взором, явно в полном убеждении, что я поняла. - On mettait les gens à mort, - медленно повторила я. – На острове. Ты хочешь сказать, что именно там нынче случится… то действо, о коем толковал Абрашкин? Весь разговор со старьевщиком живо пронесся у меня в голове. Казнь… фальшивая казнь будет там, на острову! Стой, сердце, глупое! Вспоминай, Варька! Высочайшая милость, сказывал Абрашкин. То есть заговорщиков выведут будто бы на казнь, чтоб только припугнуть, а после объявят им прощение. Ох… Действо, замысленное скорее не для самих преступников – они и так напуганы и наказаны, да и свободы им никто не обещает, так что едва ли им представится шанс повторить подобный заговор хоть когда в жизни. Спектакль для зрителей, для зевак, которые жадно ужаснутся казни и тут же разочарованно восхитятся помилованием… А странно, право, для зевак устраивать действо на отдаленном безлюдном острове! - А откудова они-то все узнали, что казнь будет нынче тут? – Ванька ткнул туда и сюда в лодки, устремленные куда и наша. - А вы - откудова? – с любопытством спросил у него лодочник. - Нам жид Абрашкин сказал, - честно ляпнул Ванька. – Под большим секретом! Токмо потому, что у нас господин Закариус с Георгием Иванычем. Мужичок кивнул, будто Ванька сам ответил на свой вопрос, но все ж прибавил: - Вот и им тоже… потому как и у них. Я чай, у всех несчастных арештантов кто-нибудь да есть. Не жена, так невеста, не отец с матушкой, так брат с сестрицею… - Казни не будет, - убежденно встряла Эжени. – Вы знаете, да? Их только выведут и объявят приговор, но тут и помилуют. Мы затем и едем, чтобы вовремя предупредить ГеоргийИваныча… всех их предупредить. Нельзя так мучить. Они должны знать. Лодочник внимательно посмотрел на нее и хотел, кажется, что-то ответить, но тут – за разговором мы и не приметили! – лодка ткнулась носом в каменистый берег, вздрогнула всем дощатым телом, и наш кормчий не удержался в своей неудобной птичьей позе, закачался на жердочке лодочного борта, но не свалился в воду, а как-то весь напружинился - и спрыгнул. Я ахнула от неожиданности, но ему хоть бы что, стоял в мокрых штанах (у берега оказалось ему эдак по пояс) и улыбался во весь белозубый рот, мол, все в порядке! Эжени с Ванькой уже выбирались из лодки на берег, мало заботясь о сухости ног. Я поспешно поблагодарила нашего спасителя и, не очень надеясь на согласие, протянула недоставшийся Федоту рубль, но мужичок, как и в прошлый раз, денег не взял: покачал головою и улыбнулся еще шире. Поспешив следом за моими сотоварищами, я зачем-то через несколько шагов надумала обернуться – вылез он из воды-то хоть? Бог весть, однако же, как ему это удалось, но чернявого мужичка уже не было и в помине с его лодкою. Исчез, словно не бывал. Странно, что мне в тот миг вовсе не пришел в голову вопрос – как же мы будем выбираться с Собачьей головы? Должно быть, немедленные события следующей минуты меня отвлекли. Откуда-то из-за камней раздалась резкая барабанная дробь. Остров прямо от воды круто брал в горку, карабкаться было непросто, из-под башмаков все время что-то сыпалось вниз, но уже через несколько минут я была рядом с Эжени и Ванькой. Они присели за большим неровным камнем, и я вдруг заметила, что слева и справа от нас за камнями примерно в таких же скрюченных позах тоже затаились люди. Девушка к нам ближайшая показалась мне знакомой – тонкая фигурка, густая сиреневая вуаль на лице. Не иначе, та барынька, что перекупила у нас лодку! Вблизи она смотрелась очень юной, совсем девочкой. Губы под вуалькой шевельнулись, будто девушка силилась что-то мне сказать, но вдруг раздумала – и отвернулась. Прильнув к плечу Эжени, я осторожно выглянула из-за камня. За каменистым краем склона оказалась расчищенная от валунов довольно ровная площадка, небольшая – саженей десять в одну сторону и, может, двадцать в другую. Вокруг всей площадки стояли, поодаль друг от друга, лицом к середине расчищенного места, солдаты, немного – я насчитала всего дюжину (промеж них был и чином повыше), и один, как раз против нас, размеренно стучал в большой барабан. Звук выходил до того громкий, умноженный отраженьем от окрестных каменьев, что я побожилась бы, что барабанов более одного. Чуть поодаль, тоже насупротив нас, стояла средь камней полуразвалившаяся хибарка, но ее я заметила лишь в полглаза – внимание привлекала к себе допрежь всего не она, не солдаты в алых мундирах и не барабан. Кое-что мы, по всей видимости, пропустили, по Федоткиной милости. Ибо высокий чин под голос барабана уже сворачивал какой-то лист, явно им во всеуслышанье зачтенный, а там, чуть ближе к хибаре, стояла, тесно сбитая в кучу еще несколькими солдатами в алом, группа арестантов – человек тридцать. Я жадно впилась в них глазами, сама не зная, кого высматриваю – доктора? Шатского? – но первым увидела Креола. Полковник князь Иловейский стоял на краю группы, почему-то отворотившись от других, и узкими черными глазами будто впитывал первые солнечные лучи, которые только сейчас в аккурат перевалили через каменистую гряду, венчавшую островок. Левой рукою Иловейский бережно поддерживал свою правую – верно, не солгали очевидцы, говорившие, что он ранен. Он был без эполет, в расстегнутом мундире, и без фуражки. И все прочие арестанты, как я тут же поняла, были с непокрытыми головами. - Георгий Иванович, - выдохнула Эжени. А я смотрела, и не видела: где? Ткнулась взглядом туда и сюда, и все были знакомые лица – вон тот высокий черноусый военный, что стоял у печки во время совета, а вот светлые кудри и девичьи нежные черты Никиты Егорова, вот Ольшанский – тот, что сидел на полу и энергично предлагал Креола в новые императоры… Все были тут, все, кто провел ту ночь в квартире за пунцовыми занавесками, и я вдруг подумала о черно-белом котенке. Что-то с ним сталось после того, как всех заговорщиков арестовали? Подобрали, может, сердобольные соседи, ладно, или к дворовым кошкам прибился, а коли нет? Странно, что когда Ванька уже после арестов чуть не долез до самой квартиры Иловейского, я про котенка того и думать не думала, а сейчас, глядя на этих согнанных в кучу людей, вдруг так живо вспомнилось, как он доверчиво терся о мои ноги, и как тонкие пальцы Егорова перебирали черно-белую шерстку. Хотя нет, вдруг подумала я, не все участники собрания тут. Среди арестантов не было ни одного статского – а значит, недоставало Сергея Петровича, того, что разозлил меня неуверенностью, готовившего какую-то экономическую реформу... И доктора Закариуса не было в этой толпе, как и предсказывал Абрашкин. И тут я увидела поручика Шатского. Он стоял далее всех от нас, бог весть, как Эжени углядела его так скоро, и был вроде цел и не ранен, только мрачен донельзя. Я увидала, что стоявший рядом незнакомый мне человек что-то ему проговорил, доверительно нагнувшись, но Георгий Иванович не отвечал и никак не показал, что слышит обращенное к нему слово. - Insoutenable, - пробормотала Эжени и вдруг выкрикнула в голос, сначала по-французски, а потом и по-русски, даже привстав над камнем: - Казнь не будет! Не бойтесь! Всем сейчас помилование! Не сговариваясь, мы с Ванькой навалились на нее с двух сторон, Ванька сбил с ног, а я одной рукою обхватила за плечи, другою же зажала уже все выкрикнувший рот. Эжени не сопротивлялась вовсе; тело ее как-то обмякло, и она позволила повалить себя наземь, спиной к камню. Даже не знаю, чего мы так испугались – что всех нас сейчас сгонят в ту же кучу к арестантам? Что велят садиться в свои лодки и проваливать? Что солдаты обернутся и откроют по зевакам огонь? Нет, не знаю, что Ванька, а мной точно овладел какой-то суеверный ужас – будто от того, что это скажется вслух, оно сделается неправдой. Глупость, если так-то подумать: нешто приказ Государыни изменят из-за того, что весть о нем просочилась до случайных зевак? Но чудится мне, что в тот миг именно это меня устрашило. Вновь насмелившись выглянуть в щелочку промеж камней, я поняла, что солдаты и ухом не повели. Слышали, нет ли – бог весть! Арестанты же – показалось? – глядели живей и с интересом, и кто-то обменялся словом-другим, а кто-то вдруг рассмеялся. Глянув вновь на Георгия Ивановича, я заметила, что он поднял голову и напряженно смотрит перед собой – почитай что на нас, на тот камень, из-за которого раздался выкрик. Узнал ли он Эжени по голосу? Ольшанский, перешепнувшись с ближайшим к нему человеком, весело крикнул в нашу сторону: - Merci, je t'aime aussi mon bébé! – и заработал тычок прикладом от ближайшего конвойного. - Послушайте, - шепот раздался совсем рядом, и одновременно ледяные пальцы дотронулись до моих, так что я чуть не заорала от неожиданности. Юная барынька из-за соседнего камня пробралась к нам и теперь тормошила меня и Эжени. – Послушайте! То, что вы крикнули – про помилование, это правда? Казни не будет? Отвечайте! Еще и требовала! Чем-то она напомнила мне вдруг Нину, подругу покойного Арцыбашева, хотя вроде бы и общего в облике ничего не было – та черная, злая, высокая и красивая, эта – милая, маленькая, но в очах горит то же последнее отчаяние, и я легко представила ее в той подворотне, где Нина бросилась на господина Закариуса с ножом. Вижу, могла бы. Та же порода внутри. И отреагировала я на нее так же, как когда-то на Нину, прежде чем успела подумать, а вот Эжени высокомерия не уловила, рада стараться, бросилась успокаивать – мол, да, да, не сумлевайся, доподлинно известно, что никого не казнят, токмо попужают, не трепещи за своего милого, жив будет, и все такое. Она выслушала – и кивнула. Даже спасибо не сказала. Жив, говорит, будет, и главное. Дальше просто, дальше мне все равно, куда их сошлют, я за ним поеду, это у меня решено. Мне любопытно сделалось, кто он – тот человек, за которого она трепещет. Но спрашивать не стала, да и глупо – по именам-то я там четверых всего знаю. На прогалине меж камней произошли тем временем перемены: солдаты как-то перегруппировались, а начальник вновь вытащил какую-то бумагу и с полминуты всматривался в нее, прежде чем выкрикнуть: - Иловейский! Кутайсов! Ольшанский! Егоров! Названных арестантов быстро отделили от прочей группы. Кутайсовым оказался тот черноусый военный, что обсыхал у печки на совете. Только теперь, когда вызванные принялись, по указанию конвойного, стаскивать с себя мундиры, я поняла, что руки у всех свободны, ни оков, ни веревок. Креол не мог сам разоблачиться из-за больной руки. Солдат потянулся к его воротнику. Никита Егоров сунулся было помочь, но Креол скривился как-то и позволил солдату довершить начатое. Тот не церемонился, дернул мундир с плеч, не заботясь о раненой руке, так что арестант заорал в голос. Ольшанский, кривя губы, произнес в его сторону что-то навроде краткого «фи!» и отворотился. Четверых сих, в одних рубашках, бывших когда-то белыми (у Иловейского она претерпела больше, чем у прочих, и была и грязна, и залита кровью; чище других был Никита), поставили напротив перегруппировавшихся солдат в дальнем конце площадки. - Вот сейчас помилование пришлют, - Эжени крепко сжала мою руку. Но нет, видимо, было еще не пора. Солдат спросил что-то у Креола, тот равнодушно пожал плечом, и ему набросили на голову серый мешок. На тот же, очевидно, вопрос и Егоров, и Кутайсов отвечали кивком, а вот Ольшанский резко мотнул головою, и солдат с мешком отступился от него. Солдаты с ружьями против четырех арестантов изготовились. - Сейчас, - прошептала Эжени.