Пламя на поленьях за то, что мы не стали на колени.
Мир рухнул давно, в эпоху машин, электронных книг и шаткой, как эшафот, демократии. Если подумать, Вэйд сам приложил к этому окровавленную руку. Вокруг горели костры, и выли от боли заражённые, катаясь по земле, которая отказывалась их принять. Агония кончалась прикосновением смерти. Смерть дотрагивалась, ставила клеймо и отступала от них. А существование продолжалось, один на один с Инквизицией, наконец протершей глаза. Те, кто переродился, не прогибались под силой ритуалов. Их толкали — в спину, на революцию — и они бежали прочь от Церкви. Вэйд ушёл одним из первых. Его назвали великим носителем вируса, но величия из этого не выцедить ни капли. Болезнь пожирает его изнутри, как голодные люди — обглоданные собаками трупы своих сородичей. Конец света вычищает не только свет. Он вычищает всё. Под корень, до единой клетки. У Вэйда не вышло ни умереть и переродиться, ни просто умереть. Он таскает с собой вирус, как предки носили дорогие пиджаки, и щедро делится им с каждым встречным. Лихорадка распирает выхолощенные кости; от ядовитой пыли высыхают глаза. Старые шрамы от ожогов саднят и тянут — упасть навзничь. Но Вэйд бредет по останкам города, покачиваясь маятником посреди пустынной глади. Он ищет ход в катакомбы Перерождённых, которые ждут его с тем же нетерпением. И не только они.***
Всё началось с полутемного подвала, в котором пытали таких, как он. «Я Рэнт Кейси, господин дознаватель, только в ебаное прошлое шагнули мы все», — когда-то сказал Вэйд инквизитору, усмехаясь сожженными святой водой губами. На Перерождённых эти фокусы не действовали, а на него — каждый раз как первый. Больно до помрачнения рассудка, хоть подыхай. Инквизитор молился мало — больше бил, тростью с наконечником из освященного железа. С кромки его жёсткого воротника взирала холокостная чистота, что стояла за каждым служителем Церкви. Тяжёлый взгляд; тяжёлая трость. Вэйд с первого взгляда понял, что у него иммунитет. — Ты не выйдешь отсюда прежним, кем бы ты ни был, — ответил инквизитор. — Говорят, это ты виновен в распространении недуга. Если так, тебе воздастся igni et ferro. Латынь и Инквизиция — все, что досталось от прежнего наследия. Пробелы заткнули заново, свежим враньем, зашили путаными белыми нитками. Вэйд взглянул исподлобья и выпрямился в железном кресле: — А ты умрёшь, если я до тебя доберусь. Тогда он больше не сказал ни слова.***
Едва пыль, прибитая — гвоздями из ладоней — к обочине, перестаёт взлететь к глазам, впереди возникает заваленный ход в подземье. «Трупы не врут», — нацарапано над дверью. И знак, и печать, и лозунг. Инквизиторы рисуют круги, а они пишут три коротких слова. Каждому своё. Инстинкт против диктатуры. Распахнув заржавевшую дверь, Вэйд спускается в сырое чёрное нутро катакомб. Карта оттягивает карман, мешая быстрее шагать со ступени на ступень. На старых скобах скользко хлюпает влага. Если уронить факел, второй в этой темноте можно не зажечь. Лёгкий шорох бьёт по ушам, почти как…***
В день казни толпа собралась перед помостом. Пустые, уставленные в ничто, глаза людей сошлись на нём, как в точке фокуса. Искусственно, по щелчку невидимых пальцев. Вэйд привык гореть в лихорадке, с температурой тела не ниже тридцати восьми, но костра он бы не пережил. Всякая мутация имеет грань. Инквизитор стоял позади, от него тянуло холодным гипнотическим запахом тех трав, что жгли на службах. — Эй, а они в курсе, что дева Мария никогда не была богиней? Что Сатана не заступник за мёртвых? — спросил Вэйд, позвякивая цепью. — Фантазия у вас так себе. Греко-христианский пантеон специально для тех, кто за всю жизнь не прочитал ни одной книжки. Инквизитор смолчал, но дёрнул цепь так, что в глазах потемнело. Защелкнутые оковы разъедали ткани лучше, чем болезнь. Не потому что были освящены — в эту чушь Вэйд давно не верил. Просто организм зараженного отторгал железо, и Инквизиция пользовала это по полной, ни в чем себе не отказывая. От одного запаха окисления выворачивало. Прикосновение сжигало кожу до розовых кровяных пузырей. Вэйд был разукрашен ожогами, как облупленной мозаикой. Железо — новый яд, в котором вымарался первый век от Взрыва. Дым костров бился в глаза, оседая под веками. Где-то позади кричали, выли, гремели цепями. Свои Вэйд, подобрав, держал в руках, несмотря на тупое жжение под кожей. Он был готов пойти если не в народ, то по его рукам. Люди внизу стояли молча, в глухой и немой тишине. Живыми трупами называли Перерожденных, но эти походили на зомби куда больше. Мгновения тянулись, будто плавленая резина; инквизитор расхаживал взад-вперёд, раздавая приказы так же легко, как сам Вэйд раздавал местным вирус. Давай, ещё шаг. Чтобы говорить проповедь, нужно выйти чуть вперёд. Мгновения потекли в напряжённом ожидании, заставляя быть начеку. Инквизитор шагнул. И поплатился. Подобравшись, Вэйд подпрыгнул, оттолкнулся; сбил его с ног. Пока палачи не опомнились, завязалась короткая грязная драка. Вэйд рухнул сверху и заехал инквизитору под дых. Ответный удар обжег плечо, но цепи впервые были на руку. Надавить, зажать, обернуть вокруг шеи, и инквизитор завозился, силясь глотнуть воздуха. Оставалось только подняться в гуще врагов, с захваченной и трепещущей добычей. Победа, но ликовать было рано. Инквизиция не оставляла живых. Сегодня ей предоставился шанс проиграть. — Знаешь что?.. За мной пошёл бы любой из наших, а тебя я потащу сам, — Вэйд сдернул нож с пояса вздрогнувшего инквизитора и, широко пройдясь языком по лезвию, приставил ему к горлу: — Пусть бросают оружие, или на своей шкуре узнаешь, что такое заражение. Палачи послушно замерли, повинуясь кивку. Мелькнула безумная мысль, что инквизитор потребует переступить через себя и сжечь «великого носителя». Пульс под лезвием частил. Забавно, чистота никогда не боялась грязи — а он боялся. Вэйд крепче перехватил нож. Если бы инквизитор знал, что обладает иммунитетом и не переродится, но умрёт, может, он бы рискнул. Они такие придурки, эти новые богопоклонники. Смерти не боялись, а второй жизни — как огня — все остальные. — Доставай ключ, снимай цепи, — сойдя к расступившемуся люду, на ухо инквизитору велел Вэйд. — А то станешь как я и не получишь индульгенции от начальства. — Что такое индульгенция? — почти по слогам процедил вопрос инквизитор. Он искал ключ медленно, так, будто пытался потянуть время. Вэйд усмехнулся. Человечество слишком долго делало то же самое, пока всё не рвануло к чертям. Станешь тянуть время — не дотянешь до старости. — Не удивлюсь, если ты даже читать не умеешь, — фыркнул он и аккуратно надавил лезвием на горло. — Давай быстрее. Щёлкнул замок, и цепь обвисла мёртвой змеей. Поворот. Шаг. Вздернуть соскользнувший ниже нож. По пятам за ними следовали верные псы Инквизиции, наставив оружие. — Я умею читать, — невозмутимо отозвался инквизитор, отступая следом. — Но слуге Церкви пристало держать разум в чистоте. А тебе всё равно некуда бежать, лучше сдавайся. Цепь спала, но бросить её, как и тянуло это сделать, Вэйд не рискнул. До свободы было рукой подать, и теперь не подали бы руки уже ему, посмертно, если поймали бы. Но время играло на его стороне. Над поселением сгущались сумерки, а тьма, как известно, — лучших друг преступников и преследуемых. — Святой, блядь, что ли? — зачем-то огрызнулся Вэйд и защелкнул оковы на его правом запястье. — Теперь пойдёшь со мной. А вы, — он повысил голос, — если хоть один ломанется за нами, я его заражу. Угроза вымела живой коридор среди народа. Они уходили в спешке, торопясь оставить поселение, в котором догорали последние костры. К самому небу тянулось зарево огней. Инквизиция прикрывалась богами, а Вэйд прикрылся её последователем, как щитом. Все пути назад отрезаны, для них обоих. Вряд ли бы инквизитора приняли вернувшимся из вражеского лагеря. Он понимал это как никто, но упорно шёл, гремя кандалами. В новом мире всякий хотел выжить, куда бы ни загнала его опасность. Как когда-то говорили, на щите или со щитом.***
Шорохи катятся по земле и стихают. Вэйд замирает, наострив каждое чувство вплоть до шестого. Из бокового коридора слышится скрежет, будто сотни маленьких лапок скребут по песку. Крысы. Он крепче стискивает факел и спешит вперёд, вслед за тенями, которые скользят по земляным стенам. Лавировать в сети ходов всё равно что исследовать лабиринт Минотавра без ариадновой нитки. Карта — условность. Перерожденные помнят каждую пядь земли наизусть, а Вэйд больше полагается на чутье. Если оно подведет — то впервые не его одного. Это гонит, толкает в спину, ведёт окольными путями. Шорох позади нарастает, как волна. Вэйд почти не оборачивается, но сверкающие жёлтые глаза обжигают, не щадя. Битвы не избежать. Крысы чуют запахи с поверхности, которыми он пропитался с головы до ног. Так было и есть.***
В тот день было темно. Под ногами исходила жаром чёрная пыль, иссушая воздух. Выли волки, заливисто и протяжно. Вэйд метнул взгляд на инквизитора, шедшего хромой поступью поодаль, но ничего не сказал. Между ними висела натянутая, как цепь, тишина. И лишь её железные звенья гремели, точа слух. Они не говорили; ничто не опровергало молчания, кроме отрывистых команд Вэйда: «Подъём», «Привал» и «Шагай быстрее». Инквизитор дичился не хуже волков, невесомо летящих за ними по пятам. Может быть, стоило бросить его посреди Пустоши, оставить солнцу и чёрным песчаным бурям. Но Вэйд упрямо тянул его за собой, в лагерь к своим людям. Пусть комендант решает, что делать с этим, — выпытывать информацию или убить. На шее и так петлёй висел мёртвый груз из прошлого. — Шевелись, — прямо бросил он. — Если не хочешь, чтобы нас сожрали. В ответ по пустоши прокатился тоскливый вой. Луна, закрытая облаком пыли, в эту ночь не вычертила дорогу тусклым светом. Брести в темноте значило кружить вперемешку с волками, сводя тропы воедино. По этим землям не ходили в одиночку. У отряда было больше шансов выжить, а один инквизитор никак не смог бы его заменить. Волки ускорили бег вслед за ними. Порой Вэйду казалось, что мягкие лапы ступают по земле у него за спиной, но он не успевал оборачиваться. Цепь, позволявшая держать инквизитора на расстоянии вытянутой руки, отвратительно звенела, говоря о каждом шаге. Дикая охота неслась на этот звон, как на приглашение к обеду. На губах оседала чёрная горькая пыль, оставаясь немым предзнаменованием. Конец пути; начало неравной схватки. — Сними цепь, — нехотя попросил инквизитор хриплым от молчания голосом. Это были едва ли не первые его слова. — Не глупи, ты не сможешь отбиваться и одновременно удерживать меня, они убьют нас обоих. Вэйд стиснул цепь крепче, ощущая, как она жжёт кожу сквозь опущенный рукав. Бесстрастная логика отчего-то беспокоила и дразнила нервы; выводила из себя. Инквизитор был прав. Чтобы выжить, нужно довериться. Позади слышалось клацанье зубов, убеждавшее сделать это как можно скорее. Волки мчали живой, смертельно голодной волной, чтобы дорваться и разорвать. Поймав гневный от нетерпения взгляд инквизитора, Вэйд выругался сквозь зубы и решился. Щелкнули оковы, освобождая руки. Вовремя. Из клубящейся темноты выскочил волк. Воздух огласило раскатистым рыком, Вэйд метнулся в сторону. В ушах свистел ветер, на зубах скрипела пыль. Быстрее, ещё быстрее. Инквизитор на миг исчез в пыльной буре, но потом вынырнул из неё вновь, дергая за собой, к холму. Волна удивления поднялась и вдарила в берег. Не время удивляться. Потом, потом они выяснят, как, чем и кто расплатится за помощь. За холмом ветер ослаб и перестал швырять в лицо песок невидимыми горстьми. Инквизитор тяжело и загнанно дышал, напоминая того самого волка, что едва не вцепился зубами в ногу. Вой походил на голос сошедших с ума сирен, которые когда-то пронзали воздух искусственным звуком. Вэйд нащупал в рюкзаке факел и зажёг его недрогнувшей рукой. Если волк подберётся близко, он ткнет ему в морду горящим куском дерева. Огнём и мечом?.. Им хватит и первого. — Иди вперёд, — скомандовал Вэйд, как часто командовал в своём отряде. — Я прикрою. Инквизитор окинул его странным взглядом, без недоверия, но словно пытая-испытывая. Границы не стерты, они сдвинуты. Вэйд поправил лямку рюкзака и кивнул на почти занесенную песком тропу. Пульс стучал колокольным набатом. Будто в голове повернули рубильник, и светлое пятно растеклось дальше, принимая в себя ещё одного человека. Инквизитор снисходительно качнул головой, но послушался. У них не было выбора. Природа не давала выбора нежеланным и слишком быстро выросшим сыновьям. И назло ей они отказывались быть жертвами дикой охоты, ища путь обратиться в её погонщиков.***
Пройденные мили заставляют выучить многое. Преодолевшие подземье говорили Вэйду, что крысы охотятся иначе, чем другие твари. Они налетают на добычу, без жалости приканчивая друг друга, чтобы урвать кусок побольше. После не остаётся ни костей, ни ошметков. Ничего. Это так. В коридорах и вправду пусто, сколько ни оглядывайся по сторонам. Дорога становится всё извилистее. Своды подземья сходятся в грубое переплетение вывернутых углов. Но Вэйд не смотрит, куда они ведут; он сворачивает, повинуясь карте, и утыкается в развилку. Ход ветвится на два отростка, уходящих в черноту. Куда идти? Предательски замолкает память. Разветвление дорог походит на плод случайного броска кости, на насмешку Двуликого Януса. Вэйд замирает, мысленно перебегая с одного варианта на другой. Воспоминания — врозь, а на карте этих ходов не начертано. То ли их картограф запутался сам, то ли это ловушка на случай, если карта попадет не в те руки. Чёрт. Влево или вправо — бог спорит с дьяволом до хрипоты, но ответа нет. Вэйд прищуривается и выбирает тот ход, что уходит вглубь. Навстречу ему несётся оглушительный скрежет кости по камню. Что если он вышел не на лагерь, а на… Крысиное гнездо?***
Выйти на равнину оказалось равным избавлению. Никакого песка, никаких бурь. Солнце метило под веки, расчерчивая изнанку кипуче красным. До колодца вела тонкая тропа, мелькавшая в зарослях кустарника. Прищурив глаза, Вэйд потянулся туда, по ней, как паломник, пришедший поразить Иерусалим. Дни тянулись ровной шеренгой, и линия на карте петляла вместе с ней. Пройдя выжженную равнину, Вэйд притерпелся к неодиночеству. Через пять дней пути он с наслаждением выбросил цепь, которую приходилось брать, обернув руку тряпкой. Ещё через пять — перестал засыпать с ножом в кулаке. Упрощай, не жалея, — требовало новое время. В горах в одиночку не выживали. Если бросить взгляд через плечо, теперь можно было поймать тонкую ухмылку Итена — инквизитора, — который не отставал ни на шаг. Многое изменилось со дня неслучившейся казни. Выживание навязало новые правила, и даже этот идейный не устоял перед силой необходимости. Вдвоём было легче. Вдвоём у них было преимущество. Вэйд наталкивался на эту мысль снова и снова — может быть, чаще, чем сам того хотел бы. Тропа вывела их прямо к колодцу. На ржавой ручке висело ведро; порывы ветра раскачивали его, как маятник, и по барабанным перепонкам бил протяжный скрип. — Привал, господин инквизитор, — скривившись, махнул Вэйд. — Пополним запасы, пока не видно местных. Они сбросили вещи и поспешили к колодцу. Трухлявый барабан вздрагивал с каждым оборотом, обещая развалиться на щепки. Но выдержал. На вкус вода оказалось обжигающе ледяной; от неё сводило зубы, но мили пройденного пути заставляли глотать судорожно, захлебываясь безвкусным холодом. Итен вытер рот рукавом и прислушался к тишине. Он был чуток, как адская гончая. Предосторожность не то, чего стоило избегать. В любой миг могли нагрянуть жители местной деревушки, и вряд ли бы они обрадовались двоим вооруженным чужакам. После падения мир легко поделился на своё и чужое. Вэйд стоял, вспоминая, как зараженная вода несла вирус в своих потоках. Он травил колодцы, чтобы потом травили его — псами Инквизиции. Одна капля, и на улицах занималась пандемия, которая выкашивала сотни людей. Одна капля. Пир во время чумы. В жатву Вэйд бродил среди домов, чтобы убедиться: он — лучшее оружие массового поражения. Всё ещё лучшее. Этому миру придётся заткнуть пасть и смириться. Убедившись, что запасы пополнены, Вэйд быстро склонился над колодцем и сплюнул в воду. Вирус, жаром опалявший жилы, нашёл выход. Может быть, стоило рассечь ладонь и сделать это кровью, но порезы, когда нет антисептика, грозили инфекцией ему самому. Выбирать не приходилось. — Что ты творишь? — подернулся с места Итен и, стерев расстояние в один шаг, встряхнул его за ворот. Ладонь у горла; железная хватка. Вэйд против воли сглотнул. — То, что делал всегда. Или забыл, кто я? — не вырываясь, насмешливо развёл руками он. — Забыл, с кем идёшь? Итен замер на миг и отшатнулся назад; очнулся, опомнился. Как если бы передумал марать руки. Размениваться на мелкую монету. Пальцы медленно разжались, выпуская воротник куртки. Жар полыхнул в нейронах, порвал связи и соединения. Чего Вэйд не спускал никому — это пренебрежения. Человеку, который вытаскивал из него наружу ровно обратное, — вдвойне. Порой он жалел, что был так зорок, когда под кожу лезли знакомые холодные руки Инквизиции. Порой он думал, что набросился бы, как бешеный пёс, искусал запястья, мешая слюну и кровь. Оставил глубокие раны. Чтобы заразить собой, присвоить и утопить в грязи. Но иммунитет сотрёт все следы подчистую, а взамен вольет в рваные ткани лишь смерть. Вэйд привык быть причиной смертей. По нехитрой статистике двадцать человек из ста отторгали мутацию. Ему всегда было плевать на цифры, но на этого ублюдка, кажется, не плевать. Вэйд хотел не только заразить. Порой, в разгар ожесточённых перепалок, мысли заходили куда дальше. Он искал большего. Нарывался. Чтобы просто, без попыток обвести природу вокруг пальца. Впечатать Итена в землю, завести руки за голову и держать. Пока сил хватит, не выпускать. Вцепиться в эти волосы, обрубленные ножом; прикусить кожу на горле. Вэйд бы позволил всё. Как звери доказывают, доказать, кто кому принадлежит, изнутри и снаружи. Столько раз, сколько плоть вытерпит. — Думаешь, что чист? Нихрена подобного, — бросил Вэйд, яростно, остервенело ища избавления. — Считай, что тебя вычеркнули ещё тогда, когда ты пошёл со мной. Червь грыз с изнанки, опережая болезнь. Смотреться в бездну колодца — бесполезно. Жидкое зеркало где-то внизу кривилось и шло рябью. Издевалось. Любой, кто сломал бы его ведром на цепи, глотнул бы из отравленного Грааля. Здравый смысл требовал выкорчевать эту чушь, выжечь так, как пытались — его самого, но инстинкты перевешивали, перевешав доводы разума. Итен не помогал. Он изучал с любопытством естественного человека, дорвавшегося до шестерёнок общественного механизма. Спрашивал. Спорил. Опровергал. От феодализма в Европе до императива Канта — пришлось вытряхнуть из головы всё, что прежде лежало мусором. — Инквизиция не забывает, — помолчав, снисходительно проронил Итен. — Никогда. Это первое, что тебе стоило бы выучить. Инквизиция не забыла, но выпустила их живьём. Воспоминание об этом лишь укрепило уверенность. — Первое, что я действительно сделаю, это отведу тебя в свой архив при лагере Перерожденных, — отбил Вэйд. — Была у меня где-то книжка про достижения ваших испанских собратьев… Сразу поймёшь, что полезно иногда прочищать мозг. Копаться в руинах, лезть под надтреснутые остовы ради пары книг, которые могли оказаться бесполезной беллетристикой, — то, что он делал раз за разом. Когда играл в прятки с Инквизицией, и когда искал боеприпасы для своих, и когда заражал поселения. — А ты попробуй убеди. — Итен вызов не бросал, а протягивал, как обнаженную ладонь. В него хотелось вцепиться; сделать ответный ход. Сделать хоть что-то. Резко развернувшись, Итен повесил флягу на шею и зашагал обратно в чащу. Чёрт. Упустил. Ничего не осталось, кроме как пойти следом. Вэйд смотрел ему в спину и небрежно крутил между пальцев карту. В подошвы упирался острый камень. Их дорога лежала меж склонов и ущелий, давно покрытых порослью, кое-где ядовитой, кое-где прятавшей разломы в земле. Они шли нога в ногу, невольно зеркаля друг друга. И, когда впереди с гулким стуком посыпались камни, это застигло врасплох обоих. С удивленным вскриком Итен рухнул вниз, и всё завертелось, как в мясорубке. Земля и небо поменялись местами. Вязкие кадры: камнепад. Острый выступ ущелья. Ладонь Итена, сжавшая его край. Вэйд перекатился на бок, уворачиваясь от обвала; подтянулся на руках и поймал Итена за предплечье. Угрожающе затрещал рукав. — Блядь, — ругнулся Вэйд, перехватывая удобнее. В ушах заложило, как от выстрела. Итен кричал что-то, но сквозь грохот не пробилось ни слова. «Тяни»?.. «Бросай»?.. Кусок камня пролетел вниз, раскраивая щеку поперёк. От болезненной вспышки сила ожила в мышцах, и Вэйд рванул Итена к себе. В висках пульсировало тяжёлое: «Лишь бы успеть»; ткань рукава скользила в руках. Рывок. Дёрнуть ближе, оттащить от края. На клочок у стены ущелья камни не падали. Итен, опершись на подрагивающую ладонь, поднялся и привалился к неподвижному монолиту плечом. Стену мелко трясло. Как его самого. Вэйд опустился на землю и стал искать пластырь, чтобы не сидеть без дела. Молчание не мешало. Они оба принимали его за должное. Столкнувшись с инстинктом, который сложнее выживания, было впору подумать, что мир искал, как подняться обратно по лестнице эволюции. Вниз — на лифте с лопнувшим тросом. Наверх — только по лестнице. И Вэйду не хотелось быть её ступенью. Так же, как порванным канатом из стали. Щеку дергало и саднило, но он лишь крепче стискивал зубы. Заживёт, как на собаке. Не впервой. — Зачем спас? Мог бы не спасать, — коротко заметил Итен и взглянул так, будто уже знал, что не мог. Раскрутившись, колесо бежало по инерции. Условный рефлекс. Он не признавал сбоев. Павлов ставил опыты на животных, а Вэйд — на себе, в любой миг, в перекрестии любых условий и условностей. — Хоть бы спасибо сказал, — хмыкнул он и пожал плечами. Какая разница, что перемкнуло. Щелчок, и в голове что-то вправилось, срослось, встало на место: лучше сделать, чем не сделать. Всегда было. Снаружи всё ещё, гремя, падали камни. На лице Итена было написано понимание, синхронное, странное. Будто две ветки времени, две линии жизни вышли крест о крест. Крест. Не круг. Наконец-то. Вэйд потянулся и грубовато провел большим пальцем по его подбородку, стирая кровь. К середине ладони скатилась красная капля. — Моя, — пояснил он в ответ на нечитаемый взгляд. — Просто хотел проверить. Итен усмехнулся и красноречиво промолчал, как если бы это не он миг назад висел у обрыва и цеплялся за протянутую руку. Говорили, человека исправит только могила. Зря. Этого ничего не исправило бы.***
Они повсюду. Впиваются в одежду острыми коготками, копошатся в ногах. Крысы. Выругавшись, Вэйд мажет факелом у пола, и воздух наполняют тонкий крысиный визг. Первая волна схлынывает, но за ней накатывает новая. Бежать, только бежать. Вэйд бежит, ощущая, как бьётся о бедро склянка из заброшенной аптеки. Песчинками в треснувших часах утекает время. Бурей позади несутся крысы. Если бы Скандинавия родилась в первом веке, Дикая охота выглядела бы именно так. В груди стучит навзрыд, наразрыв; сердце не мотор и не вечный двигатель, но Вэйд не даёт ему этой слабости. Никакой слабости. Он вылетает за поворот; в голове путаются линии на карте, остаются лишь линии ладони, которая держала её. Не останавливаться. Не. Останавливаться. На стенах мелькают знакомые метки Перерожденных. Уже близко. След в след несётся живая крысиная волна. Достать бы пистолет и расстрелять всех тварей до одной, но ходы не выдержат выстрелов. Земля погребет всех, не разбирая вида. Когда дыхание срывает на излете, поздно переигрывать. Впереди вырастает стена. Проем. Впечатавшись в него плечом, Вэйд влетает внутрь, захлопывает дверь и сползает по ледяной стене; гулко глотает воздух. За дверью скребутся крысы. Пронесло. Склянка в кармане холодит сквозь ткань, напоминая, зачем он пришёл. Прошлая встреча с ними закончилась провалом, потому что их привлёк запах травы и перегноя, болота и сырой земли. Леса.***
Ночь в лесу означала ужин сухим пайком, с трудом разожженный костёр и вахту по очереди. В кармане валялся один-единственный фонарь с батарейками, но и это было странным подкидышем Фортуны. Итен сидел перед палаткой и по привычке читал вечернюю молитву. Вэйд не раз напоминал ему, что все молитвы, выдуманные неоцерквью, — бессмысленная склейка слов на латыни, но он не слушал. Никогда не слушал. Тишина, свободная от споров и подколок, давила на уши. Вэйду ничего не оставалось, кроме как смотреть на его крепкое, привыкшее к полевой жизни тело, и хотеть. Хотеть, как животное. Хотеть, как человек, который разрушает ради чёрного удовлетворения. Конец света убил все инстинкты, кроме первейших. Внутри сидело, ворочалось и лающе хрипело что-то, что загоняло в мыло сердце и таранило рёбра. Обострение вырезало нервы, возвращаясь с дрожью в руках и раскаленным туманом в голове. Огнём и мечом. Кажется, это работало. Свои взгляды Итен прятал под вычищенной маской бесстрастия, но порой из-под неё вырвалось это дикое, ответное, не инквизиторское. То, что могло избивать тростью и вливать в глотку святую — отравленную железом — воду. Гремучий поток латыни прервался. Стряхнув оцепенение, Вэйд отвернулся от огня. — Твоя Инквизиция пыталась поставить меня на колени перед несуществующими богами, — невпопад выпалил он, чуя, как температура подскакивает куда-то за грань. — Перед тобой я бы стал добровольно. Итен поджал губы и решительно сдернул перчатку: — Это всё, что я могу предложить. Не хочу заразиться. Ладонь манила дотронуться, разгладить линию жизни, нажать на запястье, чтобы провода сосудов перемкнуло и закоротило наглухо. Когда жар походного костра накладывался на жар болезни, у Вэйда срубало все тормоза. Но он сдержался. Если хочешь жить — учись выживать. Отпав от Инквизиции, как срезанный побег, Итен защищал себя с прежним рвением. С тем же он прежде пытал заражённых, и это стоило уважать. Ответ слетел бездумно, сам собой. — Закрой рот. — В вызывающем взгляде Итена плеснулась обида напополам с гневом, и Вэйд спохватился: — Нет. Я имею в виду рукой. Итен скептически прищурился, но подчинился. Ладонь накрыла губы, которые тянуло растерзать до мироточия. Тряхнув головой, Вэйд втянул знакомый стерильный запах и приложился ртом к ладони. Неловкая, но изощренная имитация. Итен тяжёло выдохнул сквозь пальцы. Дёрнул к себе, опустив свободную руку на поясницу, и холодная искусственная кожа перчатки коснулась кожи живой. Бедро прижалось к бедру, грубый шов царапнул ткань. Вэйд сжал колени Итена, и он развёл их и медленно отнял ладонь. Поделить дыхание, не дотрагиваясь, — конец света добрался даже до первых инстинктов. — Выебал бы тебя… или подставился, вообще плевать как, — охрипло признался Вэйд, разглядывая глаза Итена, переполненные шальным торжеством. — Ты мне нужен. Когда живёшь с мутировавшими крысами, а, выбираясь наружу, бежишь наперегонки с Инквизицией, привязанностей не выбирают. Организм принимал решения сам, на уровне клеток, на языке генетической памяти. Естественный отбор выламывал ступени в лестнице Маслоу. Требовала компенсаций борьба за существование. Вэйд часто жалел, что не дочитал Дарвина, а сжёг его, чтобы добыть тепло. — Врёшь, — подначил Итен, вжимая его в себя. Тупое, оглушенное удовольствие перешибало осторожность. Как током, давно ставшим легендой. Перерожденные не умели лгать, они учились заново этому и ещё многому. Хотя, может, стоило бы поучиться у них самих. Запрокинув голову, Вэйд нервно и нехорошо рассмеялся: — Трупы не врут.***
Когда перед глазами всплывают яркие круги, Вэйд падает на пол. Ремиссия растворилась, как растворяется озоновый слой на планете. Как растворяются металлические двери, пропуская человека в чёрном. — Дружище, ты выжил, — раздаётся над ухом знакомый голос. За ним вторит эхо, скроенное из помех. Вэйда должны были встречать, но время вытекло до последней капли два дня назад. В первом веке у людей не вышло бы часами пялиться в экран, собирая в голове эфирный сор. Даже у надежды был свой срок годности. — Росс, это ты, — выстраивая слова в цепь ДНК, выдавливает Вэйд. — Стимулятор, скорее. В плечо вонзается игла, и кровь замедляется, щадя накалившиеся артерии и вены. Единственный вопрос давит на язык, но не ускользает вслед за слетевшими тормозами. Это ли сила тяготения?.. Вэйд заставляет себя подняться на ноги. Судя по сочувственному взгляду Росса, вид у него откровенно хреновый. Рука сама собой цепляется за карман, выуживая оттуда флакон с бесцветной жидкостью. — Я… Не опоздал? Флакон вздрагивает в руке. Вэйд зажимает его крепче, чтобы не уронить. Машинально, на автомате. Он бы обчистил все аптеки мира, сохранившиеся под завалами. И они бы пошли за ним, если бы он позвал. Хоть ради ортодоксального инквизитора, не оставившего прежних взглядов. Росс виновато вздыхает и кивает на дверь, приглашая идти в лагерь: — Не опоздал.***
Опоздать или провалиться было невозможно — время подчинялось, будто на него набросили ошейник с поводком. Вэйда всегда штормило от невесомости. Никаких точек опоры. Стоило прийти в нетронутый город, и невесомость накатывала волнами. Тянула вглубь, выталкивала на поверхность; как щепку, волокла по течению. Ему нужно было движение. Поэтому он рыскал в поисках старых книг, отравлял источники и дразнил Инквизицию, готовившую огонь и меч. Что угодно, лишь бы провести то, что скреблось в груди и истекало лихорадкой. — Я круче всех Ульяновых и Тайлеров, — невесело храбрился он. — Революцией я заражаю буквально. Итен дёрнул из его рук карту и вгляделся в изломы хитрых линий, чтобы не упустить ни одного. — Ульянов? — невнятно отозвался он, создавая видимость разговора. В свете факела его лицо прорезалось нездоровой бледностью; пальцы, сжимавшие карту, чуть вздрагивали. Вэйд нахмурился, но не помедлил с ответом: — Ну, знаешь, русская революция семнадцатого, леваки, «Власть Советам»… Или ты не в курсе, кто такие русские? Не нашлось бы лучше пути выцарапать Итена из глухого панциря, чем намекнуть, что он ничего не знает о старом мире. Но в этот раз не вышло. Итен повёл плечом и отвернулся: — Каждый инквизитор читал, какие народы жили до Взрыва. — Но ты больше не инквизитор, — эти слова стоило бы затолкать обратно в глотку, залить поверх смолой и никогда не извлекать наружу. И они же сорвались легко, как с крючка. Вэйд приподнял подбородок и испытующе — скажи, что не так — уставился в упор. Ладонь Итена смяла карту в нечеловеческом захвате. Руки знали его; запомнили ещё там, над обрывом. Он шагнул ближе. Нет, не стерпит, набьет морду. Вэйд бы точно набил. От Итена разило больным душным теплом, которым щеголяли заражённые. По сводам сознания вдарил животный страх. Неужели та вода была уже отравлена, или его укусила крыса, одна из тех, что напали на подходах к лазу?.. Он вдруг дрогнул, пошатнулся. И рухнул в раскрывшиеся руки Вэйда.***
— Я был не прав, — первое, что слышит Вэйд, когда входит в комнату, перестроенную под палату. Здесь несёт болезнью, но это болезнь чужая, чуждая. Тупое бессилие подкатывает к горлу комом. Он привык, что всё можно переправить, перекроить под себя, но от строгого; как свеча, оплывающего взгляда Итена опускаются руки. — Привет, — силится улыбнуться Вэйд. — Я лекарство принёс. — Я был не прав, — повторяет Итен, размыкая сухие губы, чтобы судорожно втянуть воздух. Чтобы… успеть сказать? На бескровном лице поступает ожесточённость; по виску скатывается капля пота. Как глупо. Убивает не вирус — убивает заражение крови. Укус мелкой твари, каких по подземке бродит не одна сотня. У природы есть свои инстинкты, которые она ставит на ступень выше. Вэйд пялится на книжку, что лежит на стуле возле, а потом стряхивает её на пол и садится сам. Врождённое чувство опасности сжимается у солнечного сплетения, ожидая удара. — В чём не прав? — с настороженностью спрашивает он. В голове проносится мысль, что Итен решил порвать с Инквизицией — отречься, не только покинув её утробу, но и выбросив прошлое на свалку — мифологического — сознания. Давно пора. Не ко всяким корням стоит возвращаться во второй раз, как и не в любую реку — дважды. В Иордань точно не стоит. — Во всем, что касается тебя, — Итен приподнимается с кровати и забирает его ладонь, без страха, без брезгливости. — Незачем было тебе идти. Они сказали, что я ещё жив, но я уже мёртв. Третья стадия. Ты рискнул зря. Опять. Опять. Усмешка горчит усталостью и сожалением, но он, прижав руку к губам, наперекор добавляет: — Мне почти ничего не жаль — лишь, что небо меня не примет. И, может быть, времени, которое мы потеряли. Добытая склянка осталась на столе у лагерного врача. Её срок годности позволял излечить кого угодно, но у человека этот срок куда меньше. Вэйду кажется, что от палящего прикосновения температура подскакивает и у него. Теплообмен. Тепло-обман. Время летит, время бежит, загоняя в карантин. — Забей, — давит браваду он, вглядываясь в тяжело сомкнувшиеся веки. — Всё равно у нас бы ничего не вышло. — Без сомнения, — в тон отвечает Итен и распахивает глаза. Дёргает к себе, удерживая за плечо влажной ладонью: — Всё равно умирать. Его дыхание сбивается — с пути, с такта, с ритма, и Вэйд чертыхается, пытаясь поймать своё собственное. Вылазка в аптеку подрезала последние нервы. Но поддаваться отчаянию умирающего — значит подхватить его самому. Пальцами он вцепляется в грубую простынь, чтобы не дать себе пошатнуться. Ни телом, ни волей. Между ними повисает мгновение незримой борьбы. — Да, ты прав, — слабо кивает Итен, разжимая хватку. — Инквизитор должен остаться инквизитором. Хотя моё igni et ferro уже ждёт меня по ту сторону. Порыв тухнет так же быстро, как занимается. Безвольно падает поверх одеяла рука, что миг назад сжимала плечо нечеловеческой хваткой. Наверняка останутся синяки, в напоминание об этой силе. Чтобы измениться, не нужно много. Вэйд смотрит и не узнает. Этого ли человека он тащил в горы на железной цепи и ему ли был не раз обязан жизнью? Всё вытравила больная слабость. Стёрла, как ластиком. Итен откидывается на подушку и даже не стонет — выдыхает на грани — от боли. — Если бы люди не проебали эту планетку, ты был бы жив, — зло и устало цедит Вэйд. — Но я всё равно попытаюсь. Я, блядь, доку в глотку этот флакон затолкаю, если он не сделает всё. Жалкий звериный вой стрянет в горле, как кость. — Если ты постараешься, будут живы другие. Твои люди на самом деле не так уж и плохи, — не слыша его, в полузабытьи бормочет Итен. — Знаешь, я хотел спросить… Почему ты не обратил меня против воли? Ты ведь мог. На миг в голосе прорезается знакомая интонация. «Я знаю, что ты не мог». Но откуда ему знать о том, что перерождение пренебрегло бы им, случись вирусу проникнуть в кровь? Плюс на минус даёт взрыв. Вэйд застревает в раздумиях, и Итен утешающе прикладывает пальцы к его шраму, оставшемуся после обвала в ущелье. Порой фантомные боли напоминают, как распоротая кожа натягивалась на мышцах. Любого другого Вэйд послал бы к чёрту. Но их границы смело и растворило милями, которые они преодолели один на один. — Разница между нами лежит даже в клетках крови, — будто очнувшись, невесело хмыкает он и признаётся: — У тебя иммунитет. Ответ не застает Итена врасплох. Он проводит ладонью над лицом, по дрожащему неровному кругу, и что-то шепчет. Может быть, «слава Инквизиции». Нет, такие, как Итен, точно не меняются. Вздохнув, Вэйд резко встаёт с шаткого стула и дёргает головой: — Пойду поищу дока. Вместо него на стул опускается смерть, чтобы бдить. Оставаться здесь незачем. В воздухе расплывается лёд, который выкашливает сбоящая система вентиляции. Вэйд передергивает плечами. Может, инстинкт выживания не добирается до тех, кто не раз передавливал его в других?.. Может, это тупик, в который ненароком забрела эволюция?.. Он хлопает дверью и шагает по коридору, заставляя себя не сворачивать. Напиться бы. Вусмерть. Чтобы потом с пола не отскребли. Но вперёд нужно убедиться, что лекарство прокапают, и наведаться к коменданту. В белом кабинете царит искусственный свет. Стол завален бумагами и им же добытыми книгами по анатомии и медицине. Завидев Вэйда, док кивает сочувственно, будто с жалостью. Как ещё одному больному. Он прав. Если весь гребаный мир рухнул давно, то его — с трудом дотянул до этого дня, чтобы пасть в развалины, покрытые плесенью и ржавчиной. Завтра все превратятся в трупы, не способные врать. Кроме одного. Двоих?.. Привет, дивный новый.Пара укусов на запястье, И теперь я буду частью Неких сил, что будут править миром.