Вековая вражда

      Что может значить время для тех, кто обладает им в непростительном избытке? Увы, безвозвратно утекающие секунды предусмотрительно уготовили страдания не только для одних лишь смертных. Невозможно сбежать от и не думающих останавливаться часов, когда собственная кровь, поделённая на двоих, мириадами ожесточённых атомов безапелляционно запечатывает сургучом всякую вероятность такого необходимого и ненавистного воссоединения, а слово «навсегда» медленно проступает из бесконечной мглы, становясь всё ближе. Судьба не написана заранее, оттого её хрупкая основа в любой момент может быть разбита вдребезги вдруг качнувшимся маятником. Как разбилась уже однажды, когда один-единственный пристальный и тогда ещё незнакомый взгляд стал катализатором катастрофы, живым из которой не суждено было выбраться никому. То, что до́лжно, всё же неминуемо, и теперь этот же самый взгляд — истинная пытка прошлым — вооружившись надеждой снова увидеть который можно преодолеть любые временны́е рамки, но между известными границами человеческой жизни и вечностью есть одна существенная разница.       Тихое торжество мысли о том, что всё проходит, больше не дарит былое спасительное умиротворение — на его место пришло покаяние. Да только Бог не слушает мертвецов.       Джонатан оказался самым настоящим эмигрантом в этом страшном и неуютном веке, начавшемся столь невообразимым образом. Линия жизни на его ладони, разрезающая кожу едва доходя до запястья, лгала самым непростительным образом; реальность же на корню пресекала все мечты о сырой земле. Сменяющиеся с завидным упорством времена года иногда разрывали пелену тумана, но отсутствие осознания жизни ставило под сомнение всякую необходимость удостаивать вниманием такие мелочи, как цвет листьев. Лондон же, превратившийся для него в руины, больше напоминал опасные болотные топи, на которые ступить снова он не решится так же, как и не решится вернуться в тот дом, где тёмные стены и тяжёлая мебель, источающая едва уловимый запах лака, уже перестали отбрасывать тени и отражаться в зеркалах, а картины его матери болезненно обнажили холсты. Где под самыми окнами вздыхали кедры, и сквозной ветер шептался о чём-то с луной в тёмной листве деревьев, когда он, беспечный и юный, пребывающий в блаженном неведении, слушал, как его милая сестра — распущенные локоны до плеч, розы и чёрные кружева — играла на фортепиано. Где каждая вещь, преисполненная воспоминаниями, ужасает своим желанием и дальше преданно служить тебе — только вернись. Где уже очень скоро не останется ни одного знакомого лица. Пускай ставни прочно закрыты, но призраки прошлого наверняка всё ещё продолжают как ни в чём не бывало пить чай из фамильного сервиза на шитой золотом скатерти, издевательски разыгрывая сцены из их безоблачной жизни. Особенно сложно не завидовать мёртвым, когда земная ось впивается в безжизненное тело тюремными кандалами, ограничивая свободу, а снег окутывает серебряной пылью очередной город, которому не суждено стать родным, равно как и всем остальным, являющимся скорее убежищем, но никогда — домом. Рид давно перестал замечать разницу между пейзажами за окнами и архитектурой улиц; всё это слилось в один бесконечный каменный плен. Немая мощь старинных стен и слабое свечение февральского снегопада проникали сквозь мутное стекло, искажая и без того потерявший всякую привлекательность окружающий мир, превращая его в нечто ещё более блёклое и неоднозначное. Окно — почти что зеркало, где точно так же невозможно разглядеть свой размытый силуэт.       Не в характере доктора было гнаться за стремительно меняющимся миром, пытаясь играть по тем правилам, которые диктовали обстоятельства. Консерватизм всегда страшно мешает мириться с очень многими вещами, особенно — когда ты навсегда останешься верноподданным девятнадцатого века. Бесчисленное количество раз Джонатан задумчиво замирал с опасной бритвой в руках, ровняя и без того аккуратную бороду почти на ощупь, — ведь для зеркал его попросту не существовало — но в самый последний момент малодушие или переизбыток надежды не позволяли переступить эту черту. Не видя ничего, кроме тлеющего иссиня-чёрного бархата неба, он изо всех сил пытался договориться о чём-то с жизнью, но она с пугающей ясностью давала всегда один и тот же отрицательный ответ. Нет более бессмысленного занятия, чем ждать того, чего никогда не случится, но Рид упрямо изводил себя голодом, уже ставшим неотъемлемой частью его существования, изучая прокля́тый недуг так же, как учёные, прививающие сами себе смертельный вирус, пытаются найти от него или лекарство, или смерть, словно играя в русскую рулетку с судьбой, падкой на чей-то гибельный героизм и самоотверженность. Он помнил наизусть все образцы крови заражённых, долгими ночами продолжал упорно сидеть над теориями и формулами, но всякий раз срывался, сминал исписанные взволнованным почерком листы, сжигал их в камине очередного бездушного номера отеля, пока новые нечёткие контуры идеи не вспыхивали в его сознании. Но безжалостные языки пламени неизменно сжирали и то последнее, что у него ещё оставалось. Надежду. От доктора уже давно никто ничего не требовал, но, каждый раз ощущая заострённые клыки, он осознавал предстоящую вечность этой кровной войны с самим собой.       Те холод и безразличие, с которыми ему приходилось смотреть на мир, действовали на этот самый мир совершенно противоположным образом. Растеряв прежние амбиции и выбрав самый непримечательный псевдоним, Джонатан писал статьи в медицинские и научные журналы, ведь, несмотря ни на что, прекрасным специалистом он не переставал быть ни на секунду. С каждым годом перспектива преподавания на вечернем отделении в университете переставала казаться такой уж плохой идеей — оставалось лишь хладнокровно дождаться, когда отойдут в мир иной бывшие коллеги, ещё способные узнать его. С врачебной практикой, разумеется, было навсегда покончено. Всех неизбежно появляющихся знакомых доктор намеренно держал от себя как можно дальше; кто-то считал это вопиющим высокомерием, кто-то — продолжал предпринимать отчаянные попытки к сближению, но самому Риду казалась отвратительной мысль начинать общение с неминуемого вранья. Некоторые особенно тщеславные люди готовы на самые немыслимые поступки, только бы привнести в свой образ болезненный флёр загадочности, но Джонатан просто ненавидел эти мечтательные и осторожные взгляды, которые бросали ему вслед особенно впечатлительные дамы и мужчины, заинтересованные остротой его ума. Никто и представить себе не мог, что таилось за усталой и едва заметной вежливой улыбкой. Он прятался по тёмным углам, но его словно нарочно выискивали с факелами, и редкие срывы всё же случались — зверь, запертый в совершенно человеческом теле, время от времени обнажал свои клыки. После таких моментов ненависть к себе превышала все допустимые мирозданием пределы, а тоска хватала за горло особенно ощутимо; Джонатан доходил почти до самоистязания в надежде услышать голос Мирддина, но Создатель хладнокровно молчал с того самого момента, как за́мок Эшбери полыхал огнём. Упорно молчал и Потомок, лишь изредка врываясь в его жизнь, словно запрыгивая в уходящий поезд.       Удивительнее всего, что в итоге человек может смириться со всем. Рид выходил на закате, возвращаясь с первыми рассветными тенями, вздымая пыль с мощёных камнем дорог. Клыки каким-то виртуозным образом научился прятать.       События, произошедшие …дцать лет назад, уже успели утратить былую драматичность — море времени неумолимо сточило всю яркость красок. Теперь это воспринималось, как давно забытая пьеса, превратившаяся в чёрный пепел, больше напоминающий прах, который у Джонатана не хватало сил развеять. Ибо кое-что ему всё-таки не хотелось забывать. Ни длинное письмо, ни короткая телеграмма одинаково не смогли бы передать и толику того, что происходило за костяной клеткой из рёбер в том самом месте, что поэты ознаменовывают «душой». Да и писать тогда пришлось бы «до востребования» сразу во все точки земного шара: в Стамбул, Чикаго, Бейрут, Шанхай, Буэнос-Айрес, Дублин… Для того, чтобы быть услышанными друг другом, не всегда нужно обращаться за помощью к современным средствам связи. Порой достаточно лишь одного явно отсутствующего желания.       Вряд ли в тот момент, когда ультрафиолетовые лампы стремительно сжигали вампиру кожу, у него бы хватило фантазии представить, чем именно в итоге закончится это вынужденное сражение. Даже стоя на коленях, как падший Люцифер, Джеффри вовсе не выглядел побеждённым. Рид утянул охотника за собой во тьму, подарив вместе с чудовищной силой и бессмертием, за которые приходилось расплачиваться отказом от собственных принципов, ещё и необходимость делить пополам эту вечность. Когда они оба оказались по одну сторону Зазеркалья, очень многое встало на свои места. Сам Дьявол не знал, что творилось в голове у ирландца — его поведение всегда отличалось непредсказуемостью, как порывы норд-веста, — и совсем не те слова Рид ожидал услышать от новообращённого экона, принимая из его рук кровь короля Артура у могилы Карла Элдрича. Напитанные слезами хризантемы и скорбящие каменные ангелы стали немыми свидетелями заключённого на время перемирия. Та часть старинного кладбища особенно сильно навевала меланхоличное настроение, и, резко схватив Маккаллума за руку, Джонатан подвёл бывшего врага к окровавленному деревянному кресту, под которым покоилась (но можно ли было назвать это покоем?) дважды убитая им сестра. Когда теряешь всё, то невозможно не обрести взамен хотя бы что-то. Или кого-то. Брошенное вскользь предложение сотрудничать оказалось не таким уж и безумным. Их скрепило и объединило не только родственность крови, но и наличие общего противника в виде эпидемии, сыгравшей главную роль в этой трагедии древнегреческого масштаба. Такое иногда случается с людьми, обременёнными одной и той же целью: за несколько месяцев пропасть между ними превратилась сначала в нечто вполне преодолимое, а после взаимное принятие и вовсе протянуло шаткий, опасный, но всё же мост. Рид охлаждал кровь в графине из горного хрусталя, чтобы к приходу охотника драгоценные рубиновые кровяные тельца сохраняли свои живительные свойства, и Маккаллум выливал в себя содержимое бокала одним быстрым движением. Он никогда не благодарил, потому что появлялся на пороге его кабинета отнюдь не ради этого. Инфлюэнция начинала спадать, и все силы были направлены на изучение постигнувшего их обоих недуга. Время, проведённое за чтением манускриптов плечом к плечу, неизбежно становилось причиной для долгих разговоров, вначале исключительно по делу, но после всё больше вызывающих интерес, всё больше под кожу — куда-то прямиком к небьющемуся сердцу. В какой-то момент грубость и прямолинейность охотника стали привычными, а Джеффри перестали раздражать излишняя вежливость и учтивость доктора, которые так никуда и не подевались, несмотря на затаившегося внутри безжалостного хищника. Норд-вест не сдавал позиций — и после пары убедительных фраз Маккаллум почти добровольно согласился посодействовать в поиске лекарства от вампиризма. Перетягивая его сильное плечо жгутом, Джонатан и подумать не мог о том, что их кровь в итоге окажется настолько схожей между собой, как если бы они были… братьями? Охотник терпеливо позволил доктору небрежно засучить рукав своей рубашки, даже разрешил уверенно обхватить за локоть, исподлобья наблюдая за отточенными профессиональными действиями. Когда тонкая игла наконец проткнула вену, он недовольно нахмурил брови, рефлекторно обхватив запястье хирурга ледяными пальцами, и Рид, осторожно набирая в стеклянный шприц кровь, едва заметно усмехнулся, поднимая на него нарочито обеспокоенный взгляд. Законы Менделя распространялись и на вампиров: принцип передачи наследственных признаков оставался тем же. Генетика и молекулярный механизм наследственности работали как часы. Если бы Джонатану сказали тогда, что денно и нощно одолевающее его чувство близости к разгадке затянется на долгие десятилетия, то у него бы попросту опустились руки, но в тот момент чужая инициативность только подливала масло в огонь. Доверив доктору изучение болезни с научной точки зрения, охотник взял на себя ответственность за её историческую основу, и, читая очередной пыльный фолиант, посвящённый проклятию крови, Джеффри как-то задумчиво остановился на угрожающих словах «Vae soli», фамильярно толкнув Рида в бок, привлекая к себе внимание и вопросительно указывая пальцем на строчку, которая, по мнению исследователя, олицетворяла собой главное наказание для кровопийц. Когда Джонатан оторвал взгляд от текста и увидел суровые голубые глаза напротив, то ему вдруг захотелось впервые соврать, как это делают смертельно больным людям, но он лишь тяжело выдохнул:       — «Горе одинокому». Латынь.       Дамоклов меч висел над ними вполне ощутимой угрозой — эта совсем неправдоподобная иллюзия мирного сосуществования была лишь вопросом времени даже несмотря на то, что любому существу необходимо присутствие рядом себе подобного. Сумрачный Лондон воскрес, медленно пробудился от, казалось бы, неизлечимой болезни, но продолжать и дальше находиться там оказалось просто невозможно. Ещё перед сражением с Кошмаром Рид решил, что не станет прощаться с матерью. Охотник же поклялся навсегда уйти из Стражей, когда с эпидемией будет покончено, а такие люди, как он, всегда держат своё слово. Письма и документы отправились в огонь, а с собой был взят лишь полупустой чемодан и надежда, что прошлое не бросится в слезах бежать по следу, как оставленная на утро любовница. В самый последний раз Джонатана кто-то ждал на ночном промозглом вокзале, громко окликнув и небрежно протянув возможность навсегда исчезнуть из предавшего города в виде купленного билета. Все часы, проведённые вместе в дороге, на его груди извивался тот самый Змей, ещё не отравивший душу ядовитым укусом сожаления, но уже подобравшийся слишком близко, чтобы не замечать, как непрошеные чувства сковывают цепями вязкие внутренности. Когда они прощались на скудно освещённом пирсе уже по-настоящему, чёрный океан ревел и подбрасывал на пенящихся волнах белоснежный корабль, словно нарочно именуемый прекрасным женским именем, чтобы, на случай пробитого айсбергом дна (как много лет назад это случилось с «Титаником»), смерть имела самое нежное название в заголовках газет. Страх, который не посещал Джонатана ни на войне, ни даже тогда, когда он спускался в дебри канализации, желая раз и навсегда покончить со всем этим затянувшемся спектаклем, наконец прикоснулся и к его плечу, ознаменовывая собой начало бесприютных скитаний на ближайшую вечность. Ему ещё предстояло научиться существовать в пространстве совершенно обособленно от всего того, что удерживало его в пределах Лондона, но эта мнимая свобода подразумевала жестокость — на деле же о свободе он мог лишь мечтать. В глазах у Маккаллума безграничной тоской разливалось не только сожаление о навсегда утраченной человечности. Бескрайние изумрудные поля его родины и Атлантический океан, не знающий ни жалости, ни милосердия, медленно исчезали под чёрными расширяющимися от волнения кошачьими зрачками. Глупо было заверять вампира, что он имеет право вернуться домой, неся глубоко в своём теле печать того проклятия, которое стало причиной гибели всей его семьи. Подать руку на прощание было бы ещё бóльшим вздором. Несмотря на то, что они уже давно перестали в открытую демонстрировать свою неприязнь, существовала вероятность, что Джеффри просто агрессивно оттолкнул бы от себя чужую ладонь. Ничего другого, как переводить долгие усталые взгляды друг с друга на беснующуюся стихию, больше не оставалось. Под очередной протяжный гудок корабля охотник наконец скупо бросил «прощай», толкнув его плечом, проходя мимо, но половину слова поглотил шум волн, будто намекая на то, что это было не всерьёз, и Рид мысленно поблагодарил убийственную силу природы за проявленное сострадание. Стремительные порывы солёного ветра развевали алый платок на шее у Маккаллума, словно из его горла фонтаном брызгала кровь. Никто не оборачивался никому вслед.       Потому что оборачиваться к прошлому преступно и наказуемо. Жена Лота, взглянувшая на уничтоженные библейские города, и Орфей, не удержавшийся от того, чтобы посмотреть на свою возлюбленную, выведенную из подземного царства мёртвых, — всех их постигла неминуемая кара. Но только вполне могло случиться и так, что этот последний и запрещённый под страхом смерти взгляд стоил всех последующих наказаний.       В конечном итоге они нашли друг друга так же неизбежно, как свинцовая пуля рано или поздно находит чей-то висок. Сколько именно лет назад это произошло впервые, Рид уже не смог бы вспомнить, даже если бы захотел. Ответственность за всё целиком и полностью лежала на ошеломительных сверхъестественных способностях их кровных уз. В какой-то момент название далёкого города раздалось у Джонатана в голове, словно оглушающий сигнал о помощи с тонущего корабля. Если до этого у него ещё возникали сомнения насчёт целесообразности их встречи в обозримом будущем, то, получив наконец такую бесценную информацию, он не собирался терять более и минуты. Потому что хищники способны атаковать только стремительно убегающую цель.       Воочию увидев Кейптаун, который сам бы он выбрал для посещения в последнюю очередь, Джонатан нисколько не удивился царящему в нём беззаконию, ведь у Маккаллума была какая-то патологическая страсть помещать себя в ситуации, абсолютно несовместимые с жизнью. Чем громче священнослужители сладко и томно пели свои хоралы, будто эхом отражающиеся от холодных каменных стен собора у него в голове, ведя его практически вслепую по следу Потомка, тем заметнее карамельного цвета (на радость особо смелых туристов) домики превращались в убогие трущобы. Несколько раз он поймал на себе и на золотой цепочке от своих часов, выглядывающей из кармана жилета, крайне недоброжелательные взгляды, но, несмотря на всю внешнюю благовоспитанность, единственным, кого здесь действительно стоило бояться, был он сам. Путешествие в такие места являлось не самым мудрым решением, а по ночам и вовсе могло стать билетом в один конец, ведь в сумерках всегда начиналась иная жизнь, протекающая совсем по другим правилам, нежели при свете солнца, но интуиция упорно подсказывала, что искал он сомнительное заведение близ порта, способное предложить страждущим всё от гашиша до холеры, привезённых с чужих берегов. Совершенно животное чутьё ещё никогда его не подводило, и, рывком открывая дверь таверны, вполне подходившей под описание, с грохотом ударяя ею об ветхую и грязную от копоти стену, он уже прекрасно знал, что прямо сейчас здесь произойдёт катастрофа гораздо страшнее той, что потрясла когда-то Лондон.       В плотных клубах табачного дыма Рид увидел его первым. Чувствуя себя всегда бесконечно уверенно в подобных сомнительных обстоятельствах, Джеффри агрессивно разговаривал с людьми в морской форме неизвестной Джонатану страны, явно сердясь на то, что они плохо понимали его английский, перемешанный с ирландским, диалект. Дорога до него в несколько метров показалась длиннее, чем до Женевы, откуда Рид приехал. Из стакана от резких импульсивных взмахов руки периодически проливалась янтарного цвета жидкость. Пускай видел он его ещё только со спины, всё равно готов был поклясться, что охотник не изменился бы и через тысячу лет. Почувствовав наконец на себе чей-то пристальный взгляд, Маккаллум вдруг обернулся, как оборачиваются на горящие города, и стакан, с грохотом встретившийся с грязной поверхностью стола, раскололся в его руке, будто сделан был из хрупкого льда. Всё, произошедшее до этого, показалось Джонатану летаргическим сном, и, быстро оказавшись рядом, он вцепился в лацканы чужого пиджака так, словно хотел по меньшей мере убить, сжимая ни в чём не виноватую плотную ткань до жалобного треска. Для Джеффри же снова увидеть того, кто разрушил его жизнь и не собирался давать ничего взамен, стало сродни очередному смертельному приговору. Искреннее удивление сменилось самой настоящей ненавистью, но длилось всего пару секунд, пока Маккаллум не прижал его к себе, обхватив бескровными пальцами за шею, выдыхая что-то злое и отчаянное, — то, что так и не смог сказать на пирсе. Так, словно давно подготовился на случай их внезапной встречи. Ему определённо хотелось ударить Джонатана по лицу, и он уже почти замахнулся, но в последний момент просто грубо схватил за подбородок, заставляя их соприкоснуться лбами и расписаться в собственном бессилии перед зовом крови. Будь они живыми, их бешено стучащие сердца колокольным звоном бились бы о грудные клетки друг друга. Где-то на периферии сознания можно было услышать, как визгливо и непростительно фальшивила виолончель.       — Сукин сын, — Рид враждебно прижался губами к его уху, незамедлительно начиная рассказывать, как сильно он ненавидел того, к кому приехал с другого конца света, стремительно бросив всё в одночасье, — ты хоть представляешь, как долго я…       — Не здесь, — от привычки решительно перебивать своих собеседников охотник так и не избавился, но и не смог скрыть явного облегчения, увидев, что глаза Джонатана остались такими же кристально-серыми.       Бесцельно торчащие у барной стойки нетрезвые матросы уже решили, что они в самом деле собираются затеять драку, и, даже обладая темпераментом гораздо более вспыльчивым, Маккаллум быстро понял, что уповать на благоразумие доктора было бесполезно. Видя, что они начинают привлекать к себе излишнее внимание, Джеффри мёртвой хваткой сжал предплечье Джонатана и без каких-либо вопросов потащил за собой по абсолютно не вызывающей никакого доверия лестнице. Но Рид послушно пошёл за ним так же, как осуждённые идут на казнь, не отрывая глаз от широких плеч своего палача. В тот момент он пошёл бы за ним куда угодно, потому что спасаться в очередной раз бегством было слишком поздно.       Что произошло потом — Джонатан уже сам хотел бы не вспоминать, но только своевольное течение реки Леты напрочь отказывалось поглощать волнами забвения и утягивать на глубину до мучительного яркие воспоминания.       Жилые комнаты на верхних этажах таверны словно сами должны были доплачивать людям, остающимся в них в одиночестве или с кем-то, на пару часов или на всю ночь, настолько угнетающий эффект они оказывали своей меблировкой и состоянием в целом, но им обоим оказалось одинаково наплевать на всё. В и без того облезлую стену сначала полетела полупустая бутылка с каким-то дешёвым пойлом, натянутый разговор перерос в перепалку, драка — в объятия до крови и вспоротой от когтей верхней одежды. Неявная попытка покинуть пределы комнаты грубо пресеклась ударом затылка о твёрдую поверхность, когда Джеффри прижал его к двери, сдавшись, наверное, первый раз в жизни, смыкая цепкие пальцы на чужой шее с немой угрозой. Шанс добровольно выйти через эту пресловутую дверь оставался до того момента, пока Рид не ощутил холодные губы у самого воротника рубашки, собирающиеся обнажить острые клыки. Сложно было не вспомнить вопиющие подробности той далёкой фатальной ночи — такими же лихорадочно горячими его губы, как в момент обращения, не станут уже больше никогда. От привычной сдержанности доктора не осталось и следа, когда шёлковый галстук с его шеи сорвали и бросили на грязный пол самым оскорбительным образом.       — Чёрта с два ты теперь так просто выйдешь отсюда, — тихое рычание и ещё одна успешная попытка приложить своего Создателя затылком об дверь.       — Время совсем не лечит, да? — оскалившись от глухой боли, прокатившейся яркой волной по позвоночнику, Джонатан лишь сочувственно кивнул в ответ на эту искренне позабавившую его несдержанность. — Но я чрезвычайно рад, что больше нет никакого смысла ломать комедию.       Девятый вал являлся всего-навсего лёгким штилем в сравнении с тем, как резко Рид наконец оттолкнул его от себя на ближайший предмет мебели. Совершенно случайно им оказалась убогая кровать, на которой даже не было матраса, — всё, что они заслужили за столько лет оглушающего безмолвия. Стремительно опрокидывая сильное тело на горизонтальную поверхность, он уже сам не мог поверить в то, что в прошлой жизни им удалось так долго соблюдать негласно заключённый нейтралитет. Явно забыв, каково это — столкнуться с чужой силой, равной своей, — Джеффри незамедлительно предпринял попытку то ли столкнуть с себя вампира, то ли притянуть ещё ближе, но, перехватив за запястья, Джонатан зарылся носом в его волосы, прижимаясь сухими губами к виску. Всё то время, что они не виделись, пронеслось перед глазами, как скорый поезд. Желание сделать хотя бы что-нибудь с бессмертными телами друг друга нашло выход в крайне противоречивой форме, желанной судорогой распространяясь по всему телу, когда охотник пылко вцепился зубами Риду в плечо, с лёгкостью прокусывая плоть через одежду.       — Сильнее, — срывающийся голос доктора утратил всю привычную бархатную интеллигентность, и Маккаллум с неожиданным энтузиазмом исполнил приказ, погружая клыки глубже, разрывая ткань и кожу, заставляя Джонатана буквально зарычать от боли.       Ящик Пандоры открылся, и в драгоценном мифическом ларце лежало не что иное, как обычное зеркало, отражающее в сопернике именно то, что так долго приходилось подавлять в себе, испытывая бесконечные муки из-за невозможности одновременно следовать своей природе и быть выше животных желаний. Разорвать на части, теневыми когтями вспороть живот, но только не отпускать — в этой вражде они так и остались до конца верными друг другу.       — Я молил Бога, чтобы мы больше не увиделись, — своими неистовыми и вполне реальными попытками вырваться охотник лишь вынудил прижаться к себе ещё теснее; дыша загнано и прерывисто, он старался не замечать того, что с хирургическим хладнокровием Джонатан почти расправился с пуговицами на его рубашке, алчно кусая за выступающие кости ключиц.       — Лжец, — прокля́тый голос изливался ядовитой усмешкой, опускаясь до змеиного шёпота, за которым добровольно на верную гибель пошли бы все, злоупотребляй Рид этим сверхъестественным фокусом. — Если бы ты действительно хотел этого, то я бы никогда здесь не оказался.       Видимо, молились они совершенно разным Богам. Разорванный пиджак был наконец стянут с крепких плеч, и Джонатану показалось, что охотник даже сам помог ему сделать это. Но действительно показалось ли?       — Какой же ты… ублюдок, Джонни, — грубое произношение согласных букв на ирландский манер звучало для доктора восхитительнее чистейшего английского, на котором актёры обычно вещают с подмостков, вовлечённые в неизменный вихрь шекспировских страстей. — Помнишь, как я просил тебя убить меня? Где теперь твоё пресловутое сострадание?       — Глубоко сомневаюсь, что тебе оно действительно от меня нужно, — в стремительно звереющем взгляде уже больше не теплилось и намёка на прежнее желание размахивать белым флагом. — Не задавай мне слишком много вопросов — я же всё равно ни на один не отвечу.       Слова не хуже когтей готовы распарывать кожу до алеющего на фоне мертвенной бледности мяса, оставляя на груди и плечах иллюзорные раны, которым не суждено будет затянуться, а на ладонях — самые настоящие кровоточащие стигматы. Джеффри подавил надтреснутый стон, пронизанный отвращением, когда Рид выдохнул ему в солнечное сплетение, царапая кожу зубами, до кровоподтёков удерживая за запястья, не давая вырваться окончательно, но деревянный остов кровати не обладал такой же стойкостью, и оглушительный скрип сопровождал каждое резкое движение двух нечеловечески сильных мужчин, нашедших наконец долгожданное спасение от привычного опостылевшего маскарада.       — Я бы не смог простить тебя, даже если бы ты умолял меня об этом на коленях, — чужой язык рискованно прошёлся вдоль ярёмной вены, и Маккаллум обречённо оскалился, чуть ли не ломая пальцами шейные позвонки и рёбра вжимавшего его в кровать вампира.       — И ты прекрасно знаешь, что я никогда не стану этого делать, — Джонатан вдруг до звона в ушах прижался щекой к его виску, с ужасом чувствуя, как охотник незамедлительно повёл головой в сторону этого прикосновения, прижимаясь ещё сильнее.       — Знаю.       Атлантический и Индийский океаны, беснующиеся фактически под самыми окнами и ведущие между собой вечную вражду, в своём чудовищном неистовстве не могли и тягаться с их яростным неподчинением друг другу, картечным зарядом прошивающим буквально насквозь. Природа этого голода вполне оправдывала то, что Рид иногда забывал вонзать клыки в кожу, и Джеффри каждый раз нервно вздрагивал, когда зубы сменялись влажным прикосновением губ, не имеющим к нежности никакого отношения. Ведя себя ненамного лучше животного, которому бросили в клетку кусок свежего мяса, Джонатан даже не успел удивиться тому, как уверенно чужие пальцы зарылись ему в волосы, будто делали это тысячу раз. Отсутствие на себе рубашки он заметил только тогда, когда десять глубоких ран от когтей на спине стремительно начали сочиться кровью, ручьями стекающей по напряжённой пояснице прямиком за край брюк. Заострённые клыки охотника быстро разорвали трапециевидную мышцу — боль затронула каждый атом бессмертного тела, насильно выводя из многолетнего, продолжительного сна. Жажда паломника в пустыне не могла и сравниться с тем, как Маккаллум начал глотать вожделенную кровь, обхватив Рида за горло, словно собираясь надеть на него ошейник.       — Наконец-то, — против воли удовлетворённо прорычал Джонатан, заставляя Джеффри отстраниться спустя пару мучительных секунд и невозмутимо приподнимая его лицо за подбородок, чтобы ещё лучше рассмотреть пару окровавленных клыков. Чтобы увидеть, как расширяются его зрачки, будто капнувшие на голубого цвета лакмусовую бумажку чернила. Чтобы увидеть окрасившийся алым рот.       Навязчивая мысль о том, что совершенно двусмысленным образом лежащий под ним вампир принадлежит Риду всецело на каком-то генетическом уровне, разбивала вдребезги все попытки отыскать в происходящем хотя бы толику здравого смысла. Неутолимая жажда, подавляемая столько лет, начала корёжить внутренности особенно невыносимо, когда он щедро провёл языком по вздрагивающему кадыку прежде, чем сомкнуть зубы под челюстью, ощущая, как стремительно Маккаллум обхватил его рукой за загривок. Что бы охотник не вкладывал в этот жест, он был гораздо красноречивее полыхающего в голубых глазах презрения. Джонатан издевательски не прокусывал кожу до конца, упорно добиваясь от него капитуляции, и это ожидание боли воспринималось гораздо острее, чем предстоящая плотоядная пытка клыками. Совершенно обессиленно запрокинув голову, Джеффри прижался затылком к жёсткой кровати, ослабляя хватку на его плечах. Кровь на вкус слаще, чем засахаренная вишня, наконец обожгла нёбо, заставляя мышцы гортани мучительно сокращаться, — это было словно возвращение к истокам.       При должном желании губы и язык могут стать изощрёнными орудиями для безжалостных пыток. Могут стать апофеозом ненависти. Руки — тоже — грубо хватающие за запястья, зарывающиеся в волосы, тянущие на себя за оставшуюся в живых одежду, ведя яростную борьбу за главенство. Довести друг друга до последней стадии отчаяния, до покалывающих от нервного напряжения пальцев оказалось даже слишком просто. Маккаллум всегда был несдержан во всём, что касалось проявления эмоций, особенно негативных — потому что других Джонатан попросту не видел — и Рид прижал ладонь к его рту, когда он в очередной раз чересчур шумно и нецензурно отреагировал на бесцеремонное прикосновение к своему напряжённому телу. Словно в бреду охотник лишь провёл языком по его пальцам, слизывая с них собственную кровь.       Можно крайне долго путать ненависть с неизбывным чувством вины, но в груди у обоих болело страшно, почти невыносимо, и всё это можно было бы списать на кровожадность их сути, если бы только на момент, когда они сжимали друг друга в диких недообъятиях, причащаясь кровью, боль внезапно не отступила. Предательские выводы напрашивались сами собой, секунды тянулись длиннее маячивших на горизонте тысячелетий, и Джеффри сцепил руки на его окровавленной спине в замо́к, касаясь губами шрама на скуле, тонкой кожи за ухом, опасно и инстинктивно спускаясь к сонной артерии, но Джонатан сам подставлял своё горло под его зубы, безнадёжно мечтая найти наконец смерть в объятиях того, кто действительно имел на него все права. Единственное, что Маккаллум прекрасно понял в тот момент — принести Риду боль уже точно несовместимую с существованием он сможет только убив себя, но никак не его.        Переключив всё своё внимание на чужой бок и жадно вцепившись в него клыками над самым ремнём, Джонатан ни за что не смог бы заставить себя остановиться, если бы только Джеффри вдруг не выкрикнул имя своего мучителя громко и хрипло, как если бы звал его сквозь века. После Рид ещё много раз пожалел о том, что поднял на охотника взгляд и увидел болезненные тени под его горящими, как при малярии, глазами и скулы, острые настолько, что проведи по щеке ладонью — и на память останется разрезанная поперёк линии жизни кожа. Наказание неожиданно захотелось сменить на помилование, а пару острейших зубов — на небрежное прикосновение влажных губ к коже, вспоминая о том, что мощное тело, находящееся под собой, можно было не только безжалостно терзать. Родные черты лица Мэри уже давно разбились о мутную гладь забвения, но зато тонкий шрам, рассекающий его левую бровь, серной кислотой разъедал всякую надежду на спасительное беспамятство. Не зная ничего о нежности, Джонатан начал исступлённо собирать губами рубиновые капли крови с его тела, словно рассыпанный бисер, и кто бы мог подумать, что для охотника, совсем не ожидавшего чего-то иного, кроме боли, это станет самым настоящим колесованием. В незнании — истинное счастье, и Джеффри вновь начал молить Бога, чтобы в эту безрассудную минуту Джонатану не пришла в голову мысль прижать к губам ещё и его запястья, на которых тяжёлыми антрацитовыми браслетами гремели кровоподтёки. Но он не был преисполнен настоящей, истинной веры, потому Вселенная ответила ледяным молчанием, зато Рид, будучи милосерднее самой Смерти, схватил его руку и молниеносно поднёс к своему рту вовсе не для этого, чтобы вскрыть вены зубами-лезвиями вдоль. Беря реванш, охотник зеркально сжал клыками бледную кисть доктора, но у него тоже не хватило духу перекусить вздувшиеся переплетённые голубые стебли. Когда они встретились взглядами — сталь в глазах одного против потрескавшихся топазов в глазах другого — им обоим стало страшно от того, насколько очевидной оказалась эта нерешительность.       До утра, пытаясь прийти в себя, они долго курили опиум, так осторожно соприкасаясь пальцами, передавая тонкую скрученную папиросную бумагу с ядом внутри, словно те два хищника, некоторое время назад слизывающие с шей и плеч густые ручьи живительной амброзии и совершенно безбожно трогающие друг друга в процессе этой схватки, не имели к ним никакого отношения. Сизый дым наполнял тела навсегда утраченной теплотой, обнимая внутренности, согревая и даруя если не забвение, то хотя бы обманчивое ощущение покоя. Всему есть логическое объяснение. Даже приставив дуло пистолета к сердцу можно продолжать мыслить рационально, не говоря уже об этом опьянении, являвшимся всего-навсего химическим процессом остановки передачи болевого сигнала. Но как же уродливы и бездушны медицинские термины в сравнении с живым и хрупким цветком опийного мака, высушенный на солнце млечный сок которого великодушно одаривает фальшивым умиротворением, стоящим в таких местах дешевле стакана хорошего виски. Логическое объяснение можно найти всему, кроме того, почему Джеффри вдруг устало опустил голову ему на плечо, обхватив за шею, заслуживающую, по его мнению, как минимум виселицы. Нет ничего лучше родного зла, когда вокруг лишь чужое осточертевшее равнодушие, и в ответ Рид так же непринуждённо коснулся губами его лба, как целуют дорогих сердцу покойников. Цена, которую они оба заплатили за это, оказалась неоправданно мала.       Янтарное марево рассвета, своими ненавистными лучами изо всех сил пытавшееся пробиться сквозь грязные жалюзи на окнах, снова сменилось малиновым закатом, нарочно сгущающим краски, превращаясь в кроваво-алый, словно никто из них из этой комнаты больше не выйдет.       — Я помню, Джеффри, — с душераздирающей тоской тихо прошептал Джонатан, сидя на кровати рядом с уже спящим охотником, перебирая пальцами растрёпанные тёмные волосы, которые время никогда не тронет серебром седины. — Ещё не прошло и ночи, чтобы я не пожалел о том, что просто не убил тебя тогда.       Навряд ли он когда-нибудь узнает об этом, но Маккаллум слышал каждое слово и сдержался от того, чтобы вновь не наброситься на него только потому, что жестокие пальцы прижались к его небритой щеке с такой неожиданной чуткостью, что не хватило сил даже запротестовать. Морфей оказался гораздо более бескомпромиссен, чем собственные душевные порывы, и Джеффри всё же по-настоящему забылся спасительным сном, измождённый и измученный всеми сказанными словами и нанесёнными увечьями. Совершенно неизвестно, что из всего этого было мучительнее, учитывая, что раны от когтей и клыков заживали слишком стремительно, а произнесённое вслух забыть будет уже невозможно. Джонатан вдоволь отыгрался на нём за столь долгое молчание, и Маккаллум, этот сумасшедший, одним словом, взглядом или поворотом головы способный уничтожать города не хуже Везувия, охотно позволил Риду делать с собой всё это, словно ещё и умудряясь чувствовать вину. Он, невыносимо упрямый и бесконечно грубый, лучший из всех, кого Джонатан встречал за всю свою жизнь, спал бесшумно и практически доверчиво, прижав к груди единственную жалкую подушку. Это могло бы выглядеть даже трогательно, если бы только Джонатан не знал, какими беспощадными были эти руки. Оставаясь рядом и сокрушаясь об их судьбе за двоих, Рид впервые за целые сутки окинул долгим взглядом их личную темницу, в которой они заперлись совершенно по доброй воле. Определение «забытые Богом» обретало в данном случае свой подлинный смысл. После этого он жил ещё в тысячи номерах и снимал роскошные меблированные комнаты, но больше ни одно помещение не въелось в его память до таких мельчайших подробностей. Само по себе оно абсолютно не имело никакой ценности, но как же порой присутствие одного-единственного человека способно преобразить самое ничтожное убранство и придать ему столько смысла, сколько потом не найти ни в хрустальных люстрах, сверкающих под куполами высоких потолков, ни в отделанных мрамором ванных комнатах со свежими цветами в вазах. Джонатан хотел накрыть обнажённые шрамированные плечи охотника единственным пережившим их бойню пиджаком, но в самый последний момент осознал всю бессмысленность этого действия — настоящий холод был заперт глубоко внутри их тел. Только теперь он смог услышать истошные крики голодных чаек, чьи-то страстные разговоры на незнакомых языках и фальшивые стоны за тонкими стенами, напоминающие о том, что вокруг ещё продолжала вихрем крутиться самая настоящая жизнь, бьющаяся в предсмертной агонии и лишний раз доказывающая, что неизбежное разрушение — вовсе не последняя правда о мире. Времени спросить, давно ли Джеффри находился в этом городе, попросту не нашлось, но Рид уже начинал прекрасно понимать, почему его выбор пал именно на эту столицу незаконной торговли свободой. В воздухе витало нечто абсолютно дикое, архаичное и необузданное, как африканские просторы, опасно раззадоривая и без того обострённые чувства. Бесконечные портовые драки могли закончиться фатально исключительно для моряков из Марселя или Неаполя, но тот, кого нельзя было так просто убить, не должен был испытывать вину за свою кровожадность, если зачинщиком выступал какой-нибудь самонадеянный глупец. Сначала здесь клялись в верности, а после вгоняли промеж рёбер острую заточку, обирая до нитки в ближайшем переулке. Почему-то всё это выглядело чрезвычайно знакомо — Джонатан точно так же чувствовал себя преданным, ограбленным и в очередной раз убитым. Сам будучи при этом предателем, убийцей и вором. Смыв ледяной водой с кожи запёкшуюся кровь, он тихо переоделся, достав из чемодана костюм, ибо его одежда больше напоминала лоскуты ткани, пригодные только для остановки кровотечения в экстренных случаях, и осторожно покинул комнату, но, вопреки собственным ожиданиям, всё же вернулся через несколько часов. Охотнику, резко разбуженному скрипом открывающейся двери, совершенно не хотелось знать, что он делал, но серый твидовый пиджак прожигали алые капли, и Джеффри тут же принялся ненавистно сдирать его с плеч доктора, а тот не стал бы сопротивляться, даже если бы Маккаллум занёс над его грудью осиновый кол. Ему, ещё не успевшему окончательно прийти в себя после сна, не пришла в голову мысль о том, что это могло быть всего лишь красное вино. Бежать вновь оказалось некуда — ладони на щеках не утешали, а делали ещё хуже, холодные пальцы бессознательно тревожили губы случайными касаниями, руки опустились ниже, к груди, не нашли там бьющегося сердца, попытались зажать несуществующую рану, лихорадочно обхватили за плечи — Джонатан видел, что именно так солдаты обнимали своих умирающих товарищей на поле боя. За пределами комнаты осталась лишь выжженная земля, зато неудобство убогой кровати, не имевшей даже матраса, волновало в самую последнюю очередь, пока рядом спал приручённый зверь, прижимающий к себе так сильно, что не вырваться. Когда подпускаешь врага настолько близко, то не стоит удивляться тому, что заменить его не сможет никто.       На следующую ночь, когда они снова исчезли с радаров друг друга, напряжённый воздух особенно остро пах чёрным перцем и ножевыми ранениями. Ранняя темнота окутывала грязные портовые улицы, кишащие моряками и злобными силуэтами нелегальных мигрантов, аурой неясной угрозы, но Джонатану казалось лишним спрашивать, чем именно Джеффри здесь занимался. Выглядел он всё также неплохо, если не считать пыли, неизбежно осевшей на чёрной ткани брюк, и чуть измятого пиджака, терпеливо выносящего привычку своего хозяина закатывать рукава. Маккаллум несомненно оставался человеком чести, но словно был повенчан с творящимся вокруг головокружительным беспределом — в кожаной наплечной кобуре, рядом с небьющимся сердцем, у него находился заряженный револьвер. Они шли плечом к плечу вдоль береговой линии, будто простирающейся до самого края Земли, иногда сталкиваясь запястьями слишком случайно, чтобы можно было подумать, что кто-то из них делал это нарочно. От Джеффри веяло такой бешеной агрессией, что, если бы Джонатану вдруг вздумалось сжать пальцами его ладонь, то в ответ он бы просто сломал ему руку. Южный Крест, главное созвездие этого полушария, тускло взирал безразличным свидетелем на эту совершенно безрадостную картину, как и положено всем небожителям. Океан же в ту ночь вёл себя на удивление спокойно. Слабая надежда на что-то вспыхнула и погасла вместе со спичкой, осветив во мраке лицо охотника, упав тенью на его скулы, об которые, если провести по ним ладонью, можно было…       — Что? — беспечно пожав плечами, Маккаллум поймал на себе плохо скрывающий разочарование взгляд, сжимая в зубах сигарету. — Твой пижонский костюм слишком хорош для этих мест?       …порезаться. Слова — вымученные и абсолютно не те — оскорбительные в своей бессмысленности, только зазря сотрясавшие воздух. То, что действительно стоило произнести, так и осталось заживо похоронено где-то под обломками выброшенного на берег корабля. Если бы один из них говорил на мёртвой латыни, а другой — на арамейском языке, то даже тогда у них было бы больше шансов услышать друг друга. Угрожающе замедляя шаг, Рид раздражённо впился глазами в его фигуру, понимая, что это всего лишь очередная попытка спровоцировать неминуемый конфликт. Понимая, что он, быть может, видит его в последний раз.       — Обстановка восхищения и правда не вызывает, — осторожный тон Джонатана, предвосхищавший катастрофу, тягучим знакомым вибра́то практически ломал охотнику пополам хребет. — Может, пора уже вспомнить, что в мире достаточное количество и более цивилизованных городов? Мы могли бы…       — Только через мой труп, — вспышка ярости в голубых глазах больше не нуждалась в дополнительном источнике освещения, и Джеффри грубо перебил его, судорожно туша окурок сигареты ботинком. — Никаких «мы» — ясно? Запомни это на всю свою чёртову вечную жизнь.       — Вот как? — брошенные слова вполне ощутимой пощёчиной горели на щеке, а руки непроизвольно вцепились в лацканы его пиджака, притягивая ближе. — Скажи это самому себе в следующий раз, когда будешь любовно вспарывать мне когтями спину.       В ядерной физике подобное называется «цепной реакцией». Одним отточенным и выверенным жестом охотник вытащил из-за голенища нож и быстро прижал его к горлу Джонатана, но тот лишь положил руки ему на плечи, запрокидывая голову с ласковой улыбкой и сверкая совершенно человеческими глазами, которые были острее любой заточенной стали.       — Сделай милость, — почувствовав, что ребро лезвия упирается точно в кадык, он почти с восторгом зажмурился, но Маккаллум вдруг резко отстранился, пренебрежительно сплюнув ему под ноги, и бархатный мрак южной ночи поглотил его силуэт, стремительно направляющийся куда-то в сторону безлюдного грузового причала. У того, кто брал осадой целые города, в глазах была безоговорочная капитуляция.       Тогда Рид уже не пошёл за ним, но, пересекая на корабле Гибралтарский пролив, всё же решил навсегда оставить себе в качестве сувенира эту странную нерешительность, плескавшуюся упоительной недосказанностью на самом дне чужих кроваво-голубых глаз.       Теперь же, спустя столько лет, стоя перед огромным окном и задумчиво наблюдая за тем, как от безумных порывов ветра ветки деревьев, словно искривлённые и изуродованные кисти рук, стучатся в окно, неистово моля о приюте, Джонатану хватило сил признаться самому себе в том, что всё это напоминало одно сплошное непрекращающееся бегство. Цивилизация оказалась безотраднее даже самой дикой точки на карте, если единственный, кто заставлял мёртвое тело чувствовать хотя бы что-то, находился чёрт знает где на просторах материков, но только не в радиусе вытянутой руки. Мерное тиканье настенных часов в обратном порядке отсчитывало секунды, и это ожидание, которое могло затянуться на день или вечность, стучало неприятной дробью в висках. Весьма иронично, что настолько внимательно следить за стрелками циферблата он стал исключительно после своей смерти. Обострённое шестое чувство упорно пыталось донести что-то экону, но Джонатан лишь бросил безразличный взгляд в сторону тёмно-серого пиджака, небрежно накинутого на подбитый алым бархатом стул. Яркая лента шёлкового галстука изящной змеёй сползала по дорогой ткани, словно пытаясь спровоцировать как можно скорее повязать себя уверенным жестом на шею, но никто явно не собирался покидать гостиничный номер в такой страшный снегопад. Устало выдохнув, Рид быстро пригладил ладонью волосы у выбритого виска, не то, чтобы окончательно теряя терпение, но всё же осознавая, что прокля́тый ирландец умудрился изрядно истончить стальные нервы неожиданными появлениями и такими же стремительными исчезновениями. Джонатан назвал бы его своим блудным «сыном», если бы только их до невозможности редкие встречи и в самом деле не окрашивались кровавым заревом совершенно библейского раскаяния. Никакой сложности в том, чтобы прописать себе валериановые капли, настоянные на аммиаке, не было, да только доктор мог являться кем угодно, но не глупцом, и уже давно в полной мере познал весь ужас собственного положения — находиться в одиночестве порой бывало гораздо хуже, чем даже в сомнительном обществе своих знакомых. Не будучи обременённым излишним сентиментализмом и обладая нравом достаточно циничным для того, чтобы никогда не искать в толпе знакомый профиль, ему всё же никак не удавалось вспомнить, где именно они виделись в последний раз. Это была Касабланка или та единственная ночь на Сицилии около двух лет назад, тошнотворно пропахшая цветущими апельсиновыми деревьями и кровью, потому что Маккаллум незамедлительно разбил ему кулаком губы, услышав, что у них всего лишь пять часов перед тем, как доктор снова уедет на поезде в Мюнхен? Рид почти захотел послать к чёрту великую Германию, когда охотник начал слизывать с его лица кровь. Чужие руки и губы были по обыкновению ледяными, но обожгли яростью и настойчивостью, как раскалённое докрасна железо. Почти — потому что ровно через пять часов он изо всех сил захлопнул за собой дверь купе первого класса. Что могут значить восемнадцать тысяч секунд для тех, у кого впереди целая вечность? Джеффри не собирался провожать его до вокзала. Не собирался он этого делать даже до двери, но в самый последний момент схватил Джонатана за плечо, чересчур сильно сминая пальцами атласную ткань рубашки.       — Время на нашей стороне. Я найду тебя, когда посчитаю нужным.       «То есть — никогда», — хотел было закончить за ним Рид, горько усмехнувшись, но он всё же прекрасно знал, что такие люди, как Маккаллум, всегда держат своё слово.       У закалённой стали имеется в запасе главное преимущество перед любым актом милосердия — смерть. Если бы вместо того, чтобы прижаться к его губам и разделить на двоих эту вечность, Джонатан нанёс бы тогда последний удар мечом, то ныне хрупкая надежда рано или поздно снова увидеть единственного достойного соперника неизбежно сменилась бы катастрофической опустошённостью, и, держа с хирургическим бесстрастием опасную бритву у горла, рука доктора бы уже не дрогнула.       Но Джеффри был одним из тех упрямцев, что цепко хватаются за жизнь, а время… Время они давным-давно безоговорочно взяли себе в союзники.