Вековая вражда

      Реанимирующими электрическими импульсами в сознание без спроса и предупреждения вторгаются осколки произошедших когда-то событий, навязчивых бестелесных видений и того, что одним только напоминанием о себе разом переключает все нервные сигналы. Иногда возвращение в прошлое похоже на свист лезвия гильотины, иногда — на незаметное до тех пор, пока рана не начнёт кровоточить, движение скальпеля, но всякий раз это не оставляющий никаких надежд на спасение перманентный разрыв, благодаря которому неестественная аскетичность памяти с треском созревшего граната сдаётся под натиском того, что все эти годы не хватало мужества проявить, пересмотреть, как чёрно-белые негативы. Не прощая этого осознанного отречения, оно словно назло обретает особенно чёткие очертания, вылавливая на зеркальной поверхности разлитых чернил Средиземного моря будто инородные воспоминания. Джонатан безбожно лгал себе. Он никогда не забывал ни о том, где в последний раз видел непреодолимый вековой рубеж в чужих глазах, ни о том, как именно сицилийское солнце способно вскрывать вены о линию горизонта, окрашивая небо воспалённым багровым закатом. Таким же был и подписанный кровью «мирный» договор, оказавшийся в итоге нарушенным возобновлением военных действий после того, как Рид окончательно решил, что не останется с ним в этом избалованном южными ветрами городе ни на мгновение дольше положенного, предавая на этот раз уже самого себя. Насилие — слабое утешение, и на то, чтобы наконец понять это, в запасе было целых восемнадцать тысяч секунд, но свершённое двоится не имеющей разграничения на прошлое и будущее проекцией — они не успеют. Высшей мерой наказания по праву может считаться лишь забвение, но, пока живы воспоминания, каждое переживание зацикленных во временнóй петле событий всегда свершается в настоящий момент, а потому и свинцовая бледность кожи всё ещё украшена коралловыми всполохами открытых ран, правда, не настолько глубоких, какими они могли бы быть. Порывистое движение размазывает выступившую кровь по телу, словно по нетронутому холсту, и тот, кто вечно пренебрежительно отталкивал от себя, на этот раз сам не разрешает отстраниться. Под треск рвущейся ткани и безжалостный холод рук умирает острая и разрушительная необходимость причинять боль, возрождаясь в виде того, что не оставляет после себя никаких полутонов. Проявление милосердия станет гораздо более страшным оскорблением, чем пощёчина, и вседозволенность жжёт сильнее огня, дробя пространство на куски. На кону уже давно не жизнь, а нечто большее, но только всё портит привычка побеждать — никто не готов уступить, пряча за напускной враждебностью страх, вызванный невозможностью насыщения не столько кровью, сколько друг другом. Не иначе как позволяя своему противнику временно оказаться в лидирующей позиции, Джеффри с неподдающейся объяснению покорностью встречает чужое неудержимое стремление облизать его сильное плечо; пройтись пальцами по рёбрам, как по клавишам клавесина; со звериной нежностью провести кончиком носа вдоль шеи, вымещая таким образом всю свою злобу. Что-то наверняка очень важное Маккаллум сбивчиво и хрипло шепчет на ирландском, прижимаясь губами к кровоподтёкам на груди Рида, царапая щетиной, и теперь его обычно грубое произношение звучит на удивление мелодично. Но вместо вежливой просьбы перевести Джонатан рьяно прокусывает ему ключицу, желая клеймить и присвоить себе, — пусть рана и будет гореть всего несколько минут — но у охотника на теле слишком много шрамов, оставленных не им и вызывающих жгучую ревность, словно без неё чувств недостаточно. Долго избегать даже в такой ситуации продолжающего внимательно изучать пристального взгляда не получается, потому что Рид беспрекословным жестом требует посмотреть на себя, хватая Джеффри за подбородок, и тень от ресниц чёрным веером раскрывается на его скулах, заставляя зафиксировать в памяти столь уязвимый вид, выглядевший на жестоком лице одновременно красиво и дико из-за такого убийственного контраста. Гнев встаёт на дыбы и тает в той чрезмерности, не знающей никакого удержу и опрокидывающей все препятствия, справиться с которой в одиночку человек не способен, — но в этой отчаянной искренности вместе с чередой укусов, отравляющих ядовитой пряностью и напоминающих своеобразную ласку между двумя хищниками, правды больше, чем во всём, что они говорили друг другу. Высокий болевой порог плохой союзник в попытке манипулировать эмоциональной привязанностью и эгоистичной волей к обладанию, ведь взаимное и заведомо тщетное желание ранить является лишь оборотной стороной доверия. Топазы в глазах темнеют до чёрных ветхозаветных опалов, когда Маккаллум понимает, что из-за чужого не совсем честного манёвра оказался к своему врагу спиной, но язык другого вампира, совершая казнь, с родной свирепостью уже чертит прямую вдоль его выступающих позвонков. Джонатан знает расположение всех крупных артерий и может с лёгкостью перекусить любую из них, но не делает этого ровно так же, как и охотник, переплетая их окровавленные пальцы и до боли впиваясь ногтями в ладонь, не спешит мстить за подобную фамильярность. Это не чья-то победа или поражение, это — мятеж против опостылевшего, бессмысленного насилия. Опережая ход секундной стрелки и отбирая у неё чуть больше, чем им причиталось, они умудрились расстаться, ещё даже не отпустив друг друга окончательно, так и не заметив, что, не произнося никаких громких слов и не давая никаких обещаний, оба всё-таки являлись клятвонарушителями.       Дни, месяцы, года, века и эоны под давлением безостановочно переламывающих время мельниц Господних могли бы в конечном счёте превратить в пыль любые сохранившиеся в вечности образы, если бы только эта получаемая на практически вербальном уровне информация, не устремлялась, минуя разум и сознание, прямиком к сердечной мышце, заставляя её сокращаться ложными импульсами.       Закапавшие с перьевой ручки чернила образовали в тексте зияющие чёрные пустоты, и доктор словно вышел из оцепенения, глядя на расползающиеся по листу и быстро поглощающие достаточно важный текст, над которым он работал уже не одну неделю, метастазы клякс. Вмешивающиеся в привычное течение мыслей не принадлежащие ему чувства детально воссоздавали совершенно под другим углом то, что в своё время он предпочёл абсолютно безуспешно забыть, но вездесущая память оказалась гораздо более верной спутницей, чем тот, с кем приходилось довольствоваться лишь существованием на одной планете. Смутные воспоминания и хрупкие образы, источающие странное свечение, крутились в голове, накладывались друг на друга, хотели о чём-то рассказать и предупредить. Попытка вспомнить простую формулу сероводородной кислоты заглушалась в сознании чем-то бесконтрольным и стремительным, заставившим в итоге разочарованно ослабить тугую шёлковую петлю галстука, а после и вовсе стянуть его с шеи. Нечто, перебивающее даже ненавистное тиканье настенных часов, с завидной упорностью путало мысли, будто кто-то изо всех сил пытался безжалостно разорвать смычком натянутые струны виолончели, и с каждой секундой эти знакомые не прекращающиеся вибрации, которые обострённая чувствительность беспрепятственно принимала на себя, становились всё явственнее, вызывая чуть ли не ужас, протыкая лобные доли тонкой хирургической спицей.       То, что обычно испытывают животные, предчувствуя извержения вулканов, землетрясение и прочие природные катаклизмы, застигло его врасплох именно тогда, когда непрекращающийся уже вторые сутки снегопад дарил законную возможность предаться уединению вполне оправданно, не чувствуя осуждения со стороны собственной совести, неустанно ратующей за необходимость поддерживать иллюзию жизни. Самое сердце Европы, оказавшись полностью во власти природы, стоило ей только этого захотеть, быстро и добровольно сдалось в снежный плен. На посеребрённые инеем колкие ветви елей в тихом парке садились вороны, а в безжизненных окнах соседних домов непроницаемые шторы мрака давно отгородили спящих от всего остального мира — вступивший в свои долгожданные права Морфей разрешал бодрствовать либо избранным, либо прóклятым. О том, что этот временный приют принадлежал именно Джонатану, свидетельствовала лишь пара вещей, флаконы с одеколоном, отражавшие рассеянный электрический свет хрустальными гранями, разбросанные повсюду книги. Уютный треск огня в мраморном камине вовсе не был бы жалкой бутафорией и бессмысленной декорацией, если бы рыжие языки пламени не указывали лишний раз на свою неспособность согреть. За тяжёлым пу́дровым ароматом увядших тигровых лилий (уже подвергнувшихся тлению и потому являющихся прямым доказательством того, что всякая красота повенчана со смертью) скрывались ноты горького миндаля, похожие на запах цианида. Ощущение чего-то неотвратимого превращало тишину в далёкий, приглушённый расстоянием голос, от которого отскакивало рикошетом всё, кроме слишком поздно найденных слов. Из года в год упорно пытаясь противостоять этой кровной и нерушимой связи, изводившей своей невозможностью думать о чём-то ещё и глушившей любые другие чувства и эмоции, всегда заранее уступающие ей по силе и меркнущие на её фоне по значимости, Рид совершал главную ошибку, со временем превращающуюся во что-то совершенно непоправимое, ведь едва ли наступило бы полное выздоровление, даже если бы он вдруг захотел всё исправить. Географические координаты города, своей невыносимой мрачностью навевавшего память о Лондоне, для которого он слишком давно решил стать персоной нон грата, чтобы теперь изменить это решение, Джонатан повсеместно держал в голове, но не желал до конца признавать, что таким образом лишь содействовал в собственном поиске.       Воды Мирового океана тем временем продолжали петь и утаскивать на глубину, издавая слышимый только на самой высокой частоте звон, заключавший в себе одну-единственную просьбу, звучащую в гораздо более созвучной тональности, чем когда-то — биение сердца. Красный туман, сквозь который теперь приходилось смотреть, словно глаза налились кровью в результате лопнувших от перенапряжения капилляров, и в который резко погрузился весь окружающий мир, вызывал удушливое напряжение — хотелось распахнуть окно, впустить морозный воздух в комнату, но безошибочный инстинкт подсказывал, что от всего этого было только одно спасение. Едва сдерживаемая сила, несущая смертельную угрозу, а потому вынуждающая контролировать в себе все самые худшие порывы, заставила Рида медленно подняться изо стола, одаривая каждое движение вампира не по-человечески мощной грацией. Всё всегда происходило по одному и тому же сценарию, но с такой неожиданностью, с какой от искры вспыхивает засохший тростник, сжирая пламенем целый лес. Окончательно утонув в багровом океане и оказавшись уже на самом дне, куда его так долго влекло, Джонатан обречённо сконцентрировался на последнем импульсе, что неотвратимо тащил к себе, разъедая кожу, подобно полуденному солнцу. Любой врач способен поставить неправильный диагноз, даже имея достаточно очевидную клиническую картину протекания болезни; ошибиться можно воистину в чём угодно. В чём угодно, кроме этого.       Кровавая пелена постепенно начала рассеиваться, когда он рывком открыл дверь, судорожно сжимая пальцами позолоченную ручку, и образ его Потомка прорезался сквозь сплошное переплетение обнажённых нервов, — Джеффри ещё не успел постучать и не сразу поднял на него взгляд, лишь саркастично изогнул бровь в немом выражении «даже не спрашивай», и от этого слишком знакомого жеста Джонатану показалось, что сместилась земная ось. О некоторых вещах действительно лучше не знать. На его тёмных волосах и каракулевом воротнике длинного чёрного пальто неспешно таял снег, а полное отсутствие какого-либо багажа вызвало странные опасения. Тяжёлый взгляд голубых глаз больше походил на ослепительный удар хлыста, потому что Маккаллум не смог изобразить в нём безразличие, мрачно осмотрев доктора и заметив нехарактерную для него неаккуратность в виде чернильных пятен, оставленных на белоснежных манжетах. Орудуя сосредоточенностью, словно опасной бритвой, Джеффри наконец направил всё своё внимание на его непривычно гладковыбритое лицо. Он так и не сказал ни слова, нарочно держа руки в карманах, чтобы Джонатану не пришла в голову мысль приветственно протянуть ему ладонь. Простая и такая редкая возможность видеть своего преемника напоминала укол новокаина внутримышечно, после которого наступала кратковременная ремиссия, и, шумно выдохнув, Рид устало облокотился плечом о дверной косяк, ощущая фальшивое преимущество, ведь, несмотря ни на что, он вовсе не звал его. Симптомы, походившие на преддверие апоплексического удара, уже практически бесследно исчезли, да и удивляться было нечему — это мог быть либо он, либо Смерть. Маккаллум всегда сдерживал обещания.       — Ладно, заходи, — пролетели столетия, прежде чем Джонатан всё же решил по традиции сдаться первым, с высокомерной любезностью пропуская его вперёд. — Иначе это будет продолжаться целую вечность.       В дверях Джеффри предсказуемо толкнул его плечом, и длинные полы пальто гневно взметнулись, стремительно следуя за своим хозяином. Верхнюю одежду Маккаллум быстро и бесцеремонно скинул на ближайшее кресло с таким раздражением, словно именно Рид был нежданным гостем. Чёрная рубашка, в которой он остался и из-за которой выглядел ещё бледнее обычного, привлекла неоднозначное внимание к его фигуре даже сильнее, чем на это можно было рассчитывать. Чёрный — крайне подходящий цвет для пятен крови. Как только за ними закрылась дверь, комната сразу же превратилась в настоящую плаху, и Джонатан, нисколько не уступавший ему в силе, вдруг явственно ощутил, что он больше не на своей территории — вся она оказалась оккупирована. Наброситься на него тут же, не тратя время на разговоры, являлось единственной допустимой в их взаимоотношениях формой выразить своё расположение, но Рид просто подошёл ближе, возникнув прямо за его уязвимой спиной, и, когда Джеффри соизволил обернуться, на долю секунды в воздух взметнулись кровавые искры понимания: две реальности наконец состыковались, но не было видно никаких шрамов или рубцов, словно созвучие их крови могло залатать самый страшный и безнадёжный разрыв.       Причиняющие боль воспоминания — это именно та контрабанда, которую каждый неизбежно проносит с собой в любую из тех жизней, что планирует начать с чистого листа. Если бы Джонатан окончательно захотел покончить с собой, то он бы вернулся в ту таверну у самого океана, где Южный Крест ещё помнил блеск ножа, приставленного к его горлу, потому что кроме памяти нет больше ничего. А ведь к ней даже нельзя прикоснуться. Но к нему — можно было, и пальцы доктора уже сминали траурного цвета ткань на плечах того, кого он мог ждать тысячи лет, если бы точно знал об уготовленном сроке, но абсолютное неведение превращало порой ночные часы бездействия в невыразимую пытку. Он нисколько не сомневался в том, что Джеффри по обыкновению пренебрежительно скинет с себя его руки, но почувствовал только осторожное прикосновение к локтю. Пока тон их голосов с подчёркнутой надменностью и заносчивостью не убил эту иллюзорную искренность, немое единение воздействовало в несколько раз сильнее всего того, что, оказавшись облачённым в слова, утратило бы из-за этого всякую ценность.       Каждый вечер Риду приходилось лгать, придумывать нелепые оправдания, до последнего держать себя в руках, чтобы не перекусить сонную артерию очередной очарованной пташке, от которой хотелось отбиться, как от надоевшего мотылька, пытающегося обжечь свои бархатные крылья об огонь свечи. Упорно мечтая завладеть вниманием учтивого доктора, никто из этих беспечных дам уж точно не имел возможности представить, насколько велик шанс того, что их обескровленные тела могут быть найдены уже на следующее утро в ближайшем переулке, если вампир сорвётся с цепи, против воли подтвердив поведением хищника далеко не случайное наличие у себя острейших клыков. Невозможно любить того, кого ты не знаешь по-настоящему. Взгляд же его собрата был обременён теми знаниями и той правдой, которыми Джонатан никогда бы не смог поделиться ни с одной живой душой — Рид видел в нём одновременно с прошлым, неизменно напоминающим о себе навсегда утраченным ощущением «дома», и смутное будущее, и ужасающую явь, страшнее любого ночного кошмара. Притворяться оказалось сложнее всего: Маккаллум выглядел как человек, претерпевший долгую и утомительную дорогу, но не имевший в своём распоряжении цели этого путешествия, а оттого измученный мыслями о тщетности прикладываемых зачем-то усилий, ведь ответа ни на один из преследовавших его вопросов в конце маршрута явно не предвиделось. Джеффри никогда не подвергал дотошному разбору вдруг возникающую необходимость увидеть Джонатана, подсознательно чувствуя в этой правде собственную гибель, и всё же на смену привычной непоколебимой уверенности пришла странная растерянность — смотрел он взглядом загнанного в угол хищника, не без злости, но с надеждой, что ему сохранят жизнь, и Риду это состояние передалось моментально, усугубляя безрадостное положение дел тревожным ощущением, словно нечто, незыблемое и стойкое, вдруг пошло трещинами прямо на глазах, ставя под удар желание до последнего не предаваться болезненной рефлексии. Вне всяких сомнений — те воспоминания, прочно осевшие в чертогах его разума, были реальными, но такими же далёкими, как гул Атлантического океана. Теперь их разделяли не континенты, а бездушная обстановка безликой комнаты, и то, что казалось Джонатану размытым, неразборчивым, никогда не существовавшим вдруг снова приобрело до пугающего отчётливое очертание. Он впервые позволил себе вспомнить, откинув вуаль поэтического мóрока, Италию, поворот ключа в замкé приютившей их комнаты в палаццо, кровавую патоку на корне языка. Вспомнил, как сильные руки обожгли холодом, оказавшись под его рубашкой, но только ни единой попытки остановить их он почему-то так и не предпринял. Имело ли всё это хотя бы какое-либо отношение к испытываемой ими вечной жажде? Даже на дне души, которой у Джонатана не было, не получилось бы отыскать ответа, когда именно всё вышло из-под мнимого контроля, а кровь резко перестала являться самоцелью их извечного противостояния. Были лишь шёпот стягиваемой с плеч атласной ткани и губы на шее и груди, но не целующие, а вершащие правосудие, обнажая клыки, — быстро и преступно, словно они воры, пытавшиеся вернуть себе то, что им никогда не принадлежало.       В наэлектризованной подступающей грозой атмосфере звучали удушливые цитрусовые аккорды — воздух горчил диким мёдом, навязчивой терпкостью забивая лёгкие, вытесняя собой гранатово-медный запах крови. Отстранившись настолько, насколько ему позволили сделать это прижимающие к себе руки, Джонатан с недопустимой осторожностью убрал спадавшие охотнику на глаза пряди волос, неспособный отвести взгляда от его скорее жестоких, нежели красивых черт лица и напряжённого из-за мучительного бездействия тела, усеянного бесчисленными шрамами. Чужая уязвимость отрезвила, хотя адреналин и животное соперничество затуманивали сознание, а ревностно оставленные алые полосы, на контрасте с уже никогда не исчезнувшими неровными рубцами, затянулись непростительно быстро. Укрывавшая постель парча сусальным золотом переливалась в слабом свете капающих горячим воском на бронзовые канделябры свечей, и Рид провёл ладонью по гладкой ткани рядом с его плечом. Кровь из прокушенной ключицы — точно такая же алая, как и у него самого, — медленно стекала по тяжело вздымающейся груди, напитывая червонной влагой смятое покрывало. Всё ещё придерживаясь грубой формы в выражении своей приязни, именно в тот момент Джонатан осознал истинную цену его жизни. Джеффри же просто выжидающе смотрел на него из-под полуприкрытых век, не предпринимая никаких попыток перенять инициативу, но Рид невольно вздрогнул, когда пальцы — а вовсе не ожидаемые когти — с абсолютно собственническим отчаянием вцепились в косые мышцы его живота. От невозможности определить чёткие мотивы или хотя бы призрачную цель всех этих спорных действий перехватывало горло. Ладонь на затылке, предварительно огладившая выбритый висок, настойчивым движением притянула ближе, и контур чужого рта обрисовался чем-то неприкосновенным, недопустимым — Джонатан бы скорее вновь перегрыз ему сонную артерию, чем позволил бы их губам встретиться. Того вынужденного и совсем не взаимного поцелуя, так неожиданно случившегося в замогильном холоде Пемброука, им обоим хватило с лихвой. Малодушно пойдя на поводу у уязвлённого самолюбия, он и понятия не имел, на что именно обрекает их, когда, сжав пальцами челюсть охотника, крестил его своей кровью самым чудовищным способом, необратимо извратив действие, изначально предназначавшееся для выражения совершенно других эмоций и побуждений. И всё же его губы были так близко, что Рид почти ощутил им же навсегда отнятый у них жар. Если бы он мог… Пощёчина за то, что пепельно-серые и изменчивые, как ртуть, глаза против воли смотрели слишком честно и жадно, разожгла гнев поверх болезненно пульсирующей жажды, но Джеффри успел провести языком по его щеке, медленно собирая остатки звонкой боли, истаявшей в глухом рычании, и обезоруживая окончательно двумя этими с молниеносной скоростью сменившимися крайностями. Внутренности продолжали гореть от голода, но, лихорадочно пытаясь найти какой-то иной способ выражения своих чувств, вдруг оказалось возможно и разглядеть друг в друге нечто большее, чем врагов или собратьев по несчастью. В настежь распахнутое окно с каждым порывом ветра без спроса врывались белоснежные лепестки сицилийских апельсиновых деревьев, практически переродившиеся в тот самый снег, что шёл ныне, и в напряжённом взгляде, измученном невыносимыми прикосновениями, вдруг отблеском горного хрусталя зажёгся шанс на прощение, когда Джонатан, ведомый тем же непреодолимым инстинктом и той же обманчивой нежностью, что заставляют хищников любовно вылизывать шеи своим полуживым жертвам, безжалостно коснулся губами чужой щеки.       А теперь он снова видел охотника на линии огня спустя несколько долгих лет, сдержанного и равнодушного, но только слишком хорошо представлял, какие именно чувства всегда раскалывали топазы в его глазах, когда их координаты на карте мира совпадали. В них уже давно не было ни сожаления, ни скорби, лишь извечный укор — так смотрят на врагов или любовников, потому что никто иной не способен вынести человеку приговор. Без зазрения совести Джонатан вспарывал его тело когтями, ведь одержимость и собственничество не слышат доводов логики, но сейчас даже не знал, как более мягче начать разговор, словно Маккаллум вернулся гораздо раньше установленного кем-то срока, нарушая все привычные условности. По правилам их дурацкой игры никто не имел возможности просить пощады или снисхождения — они обязаны были оставаться друг для друга всего лишь мишенью в прицеле.       — Не могу сказать, что я рад тебя видеть, — Джонатан провёл ладонью по его волосам, стряхивая с них остатки снега и не вкладывая в это действие ничего запрещённого, но Маккаллум оттолкнул чужую руку прежде, чем она успела коснуться его щеки. Впрочем, седина была бы ему очень к лицу.       — Думаешь, я в восторге? — оскорблённо вскинув брови, охотник несильно толкнул его в грудь жестом, выглядевшим со стороны практически дружеским, позволив уловить промелькнувшее в своём голосе оживление, на которое Рид, устало усмехнувшись, только безнадёжно покачал головой.       — Но ты всё же здесь, Джеффри.       — А ты — сам пустил меня на порог. Не вижу ничего увлекательного в том, чтобы перечислять и без того очевидные факты, — безрассудство и прагматичность уживались в нём на удивление гармонично, и, будучи слишком утомлённым дорогой, неприкосновенностью чужих жизней и пейзажами за окном поезда, ничего радикальнее недружелюбного тона Маккаллум предпринимать явно не собирался.       — Поразительно, что всякий раз мы способны отыскать друг для друга только такие бездарные слова, — не обращаясь к кому-то конкретно, Рид буквально заставил себя отойти в другой конец комнаты, но дальше бежать всё равно было некуда — дверь закрыта на ключ, а улицы по колено в снегу.       — Из нас двоих лишь тебе всегда зачем-то нужны чёткие определения, словно ты не доверяешь происходящему.       — Я привык ставить под сомнение всё, что касается тебя, — являясь олицетворением невозмутимости, Рид всё же бросил на него встревоженный взгляд. — Но то, что ты приехал, факт и в самом деле неоспоримый.       — Надеюсь, ты ещё не успел навоображать себе невесть что? — уже совершенно не слушая своего собеседника, Джеффри с отвращением бегло осмотрел интерьер, ища в карманах пальто смятую пачку сигарет. — Я просто приехал, Джонатан. И не надо ничего усложнять.       Источая оскорбительную холодность, Маккаллум будто даже и не попытался скрыть того, что сам до конца не поверил собственным словам, ибо ничего сложнее, чем «просто приехать», придумать было невозможно. Как бы непреклонно охотник не выглядел и как бы бескомпромиссно не вёл себя — именно он первым за эти два неприкаянных десятка лет предпринял вполне осознанную попытку остановить тогда Рида в дверях, и, не будь доктор ещё бóльшим упрямцем в нежелании смиряться с очевидным, то чёрт знает, что бы из этого получилось. Пытаясь продемонстрировать своим спокойствием полное отсутствие интереса к словесному препиранию, Рид обессилено опустился на кожаный диван, перед которым на журнальном столике лежало несколько раскрытых книг с изображениями красно-синей паутины кровеносной системы и гора записей, представлявшая сложность для тех, кто не был знакомым с витиеватым и неразборчивым почерком. Задумчиво проводив Джонатана глазами, Маккаллум уже сам сократил расстояние между ними и, закурив, сел рядом, непроизвольно прижимаясь к нему плечом. При их приближении друг к другу каждая капля крови начинала звенеть так громко, словно под окнами гремел Ниагарский водопад. Тело вымаливало воссоединение с тем, с чем было так жестоко разлучено, тянуло к себе цепями, обесценивая любые попытки взять верх над собственными ощущениями. Знакомый опиат без разрешения мутил сознание, навевая не самые лучшие воспоминания, и не один Рид испытывал подобную гамму чувств, но Джеффри прекрасно умел не подавать виду. Разумеется, слабовольные страсти смертных не могли убить бессмертное тело, но Джонатан невольно поморщился от возникшей мысли, что рано или поздно от опиума охотник может перейти на инъекции героина или морфия, уже точно способные нанести ему серьёзный урон. Настолько озадаченный взгляд вызвал незамедлительное желание сказать очередную колкость, но бдительность усыпили медицинские справочники, которые Джеффри с искренним интересом стал рассматривать. Пепел от сигареты осыпался на его пальцы, но он лишь с молниеносным вовлечением перевернул страницу. Наблюдая за тем, как абсолютно серьёзно Маккаллум взял в руки его записи, задумчиво хмуря брови с таким видом, словно это что-то само собой разумеющееся, Джонатан вспомнил, сколько ночей они провели, с одинаковым усердием стремясь постигнуть смысл древних книг, подаривших в итоге ещё больше вопросов. Тогда от этого зависела судьба целого города, но, в перерывах между необходимостью измучить друг друга всеми известными способами, они так и продолжали вести эту незримую войну с противником, которого даже не знали в лицо. Любая из предоставленных жизнью ночей могла бы быть наполнена бесчисленным количеством перспектив и возможностей, если бы только Рид не смотрел на охотника так, словно в мире никогда не существовало ничего более достойного его внимания. C профессиональной вежливостью Джонатан осторожно задержал свою руку у его запястья, заметив, что у Джеффри дрожали пальцы, когда он передавал ему сигарету. Молчание может быть вовсе не натянутым, если даже не нужно говорить для того, чтобы тебя услышали.       — Ты в порядке? — снова нарушив тишину первым, Джонатан крепко затянулся приторным дымом, возвращая ему папиросу, и, заставляя отложить бумаги, с наигранной обеспокоенностью повернул его лицо за подбородок к себе.       — Можно ли назвать порядком то, что мне хочется пить человеческую кровь, доктор? — охотник сказал это настолько беззлобно, словно жалуясь на бессонницу, и, будь Рид чуть более восприимчивым к предсказуемым провокациям, то почувствовал бы укол вины. Вместо этого он прижал ладонь к его лбу в бессмысленной попытке измерить температуру и, зачем-то упрямо пытаясь вывести из себя, схватил за горло, найдя пальцами сонную артерию и ощутив, как расширились на это действие собственные зрачки.       — Пульса нет, — таким же отстранённым тоном Джонатан обычно констатировал смерть, случавшуюся на операционном столе. Единственное, что он на самом деле понял: Маккаллум не пил кровь достаточно давно. В сущности, поезд и правда наименее подходящее для такого занятия место, да и он сам бы скорее умер от истощения, чем согласился бы визуально интерпретировать нашумевший роман Агаты Кристи, убив одного из пассажиров, — но я всё же могу помочь.       — Это я уже слышал, — теряя всякое терпение, Джеффри яростно потушил сигарету о схему кровообращения в анатомическом атласе, умышленно проигнорировав наличие пепельницы. — От тебя подобные предложения звучат крайне подозрительно — хочешь сделать мне переливание крови прямо здесь?       — Есть кое-что гораздо более эффективное.       Окончательно оставив охотника в покое, Джонатан отошёл к письменному столу у окна, исправно служившему ему прекрасным рабочим местом, на ходу быстро закатывая рукава рубашки и начиная страстно рассказывать о том, что по большей части занимало все его мысли:       — Существующие четыре группы крови различаются антигенными характеристиками эритроцитов… — несколько раз он судорожно сжал и разжал кулак, как когда-то просил делать своих пациентов, и это действие не осталось незамеченным.       Последние достижения в стремительно развивающейся медицине по-настоящему завораживали — никто и подумать обо всём этом не мог, когда Рид запатентовывал свои, теперь уже примитивные относительно нынешнего прогресса, методы гемотрансфузии. С каждым годом шансы обхитрить несговорчивую Смерть становились всё реальнее и достижимее. Откинувшись на спинку дивана, Маккаллум начал внимательно и непредвзято слушать весь этот направленный на него бурный поток информации, практически убивая своей неизвестно откуда взявшейся тактичностью. Доверительно понизив чересчур хорошо поставленный голос, доктор осторожно добавил, пристально наблюдая за его реакцией:       — …у нас же она одинаковая. Ты понимаешь, что это значит?       Произошло бы нечто ужасное, если бы рискованное слово «брат», в контексте связывавшего их кровного родства, оказалось бы произнесено вслух, но тень беспокойства, прошедшая по лицу Джеффри в тот момент, когда Джонатан взял со стола сверкающий скальпель, начиная размахивать им в такт своим словами, намекала на то, что он понимал даже больше, чем Риду хотелось сказать.       — Постой, Джонатан… — собираясь запротестовать гораздо более активно, охотник быстро поднялся на ноги, но…       Любой самоубийца позавидовал бы той хладнокровной решимости, с которой доктор без лишних раздумий полоснул себя скальпелем по запястью, шумно втянув воздух сквозь сжатые зубы и упорно считая это своей обязанностью перед ним. Рассечённая кожа разошлась почти до кости, изливаясь густым багровым вином, быстрым горным ручьём устремившимся к ладони и закапавшим на тёмный паркет. Инструмент безвольно выпал из мраморного цвета пальцев, когда Маккаллум незамедлительно оказался рядом, благоговейно прижав его распоротую руку к своему рту и тут же возненавидев себя за малодушное выставление напоказ слабости даже сильнее, чем того, кто являлся одновременно и виновником всех его бед, и единственной причиной, по которой он всё ещё не пустил серебряную пулю в своё уже давно молчащее сердце. Это выстраданное желание безвозмездно отдавать часть себя другому, практически умоляя принять подобное жертвоприношение, сбивало с ног своей буквальностью, ведь ничего похожего не делал даже Сын Божий, метафорически заменив свою кровь красным креплёным вином. Весь спектр возможных ощущений сузился до чужого языка, задевавшего разорванные сухожилия, и, оперевшись поясницей на стол, Рид скомкал другой рукой в кулаке какие-то наверняка очень важные бумаги, когда клыки начали мстительно разрывать по краям и без того достаточно глубокую рану.       — Очень невежливо с твоей стороны, — вряд ли раздражённый шёпот на ухо мог заставить охотника отпустить кровоточащую руку, и, понимая, что любые действия здесь бесполезны, Рид терпеливо прикрыл глаза, осязая так присутствие другого человека рядом с собой ещё острее и своим бездействием поощряя его за такое непривычное принятие помощи. Океан в голове затих, скованный ледником, и, если нужно было бы отдать всю свою кровь до последней капли ради того, чтобы растянуть это мгновение, когда на место оглушающего протяжного звона наконец пришло такое фантастическое умиротворение, то Джонатан бесспорно принял бы любые условия. Как бы они не пытались отогнать от себя подобные мысли, но это всё же было воссоединением на самом истинном, первозданном уровне. С плохо скрываемым изумлением Рид проследил за тем, как Маккаллум, не разрывая зрительного контакта, совершенно невозмутимо обхватил его окровавленные пальцы губами и провёл по ним языком, ещё сильнее сжимая ладонь в ответ на рефлекторную попытку вырвать руку. Нечеловеческих усилий стоило подавить вымученный стон, вызванный этой мнимой нежностью, направленной вовсе не на него, а на долгожданную возможность утоления голода.       — Чёрт бы побрал тебя и твою прокля́тую заботу, — прерывисто дыша, он, к своему собственному удивлению, оказался не в силах высказать всё накопившееся негодование, ибо выходка доктора неминуемо повлекла за собой ненавистное чувство благодарности. — Почему ты никогда не можешь обойтись без всей этой мелодраматичности?       — В первую очередь, я — врач, Джеффри, но, учитывая, что являюсь ещё и твоим… — не без усилий Джонатан издевательски переплёл их влажные от крови пальцы, неизбежно напоминая о чём-то, но Маккаллум с отвращением тут же высвободил руку, словно это невинное действие принесло ему боли больше, чем он способен был вынести.       — Не продолжай.       Его лазурные глаза на мгновение опалил медный свет уже догорающего огня в камине, но Рид сумел выдержать этот взгляд, обернувшийся крестной мукой. Перед тем, как окончательно отстраниться, Джеффри быстро провёл ладонью по чужому лицу, небрежно погладив по гладковыбритой щеке слишком несвойственным для него жестом, и Джонатан практически вырвал это ответное прикосновение на свою христианскую щедрость так, как если бы украл его. Никакие смутные порывы сердца не могли нести за всё это ответственность, а для разума здесь и вовсе не было никакого места — то, что между ними происходило, не имело привычного определения в контексте человеческих отношений, ведь речь шла вовсе не о симпатии, нездоровой привязанности или о чём-то ещё, поддающимся объяснению. Зная о том, что такое любовь, и так бездумно растратив весь запас лживых клятв и бездумных заверений на других, Рид ни за что не оскорбил бы это сшибающее с ног чувство, безмерное и окончательное в своей невозможности разъединения на составляющие, как цепи ДНК или перемешанная в венах кровь двоих, уже давно потерявшим всякий смысл словом. Отходя к окну нетвёрдым шагом и опираясь на предметы мебели, Маккаллум отдёрнул тяжёлую гардину цвета бургундского вина, обнажая чёрную прореху окна, исписанного хрупким белоснежным кружевом, но своего отражения разглядеть там у него не получилось. Минута, две. Наконец ему удалось восстановить дыхание, будто ничего и не произошло:       — Из-за этого прокля́того снегопада поезд чуть не полетел под откос. А там, где я был, люди даже не видели его никогда. Забавно, правда?       Рид так старательно вслушивался в низкое звучание его голоса, порождающее вихрь начинавших конфликтовать друг с другом чувств, что неоднозначное философское заключение об и без того очевидной несправедливости Смерти, сокрытое в этом наблюдении, так и осталось дальше, чем неизвестная страна с экваториальным климатом, о которой тот говорил. Бездарнейшим образом они зачем-то ещё пытались отыгрывать роли абсолютно незнакомой им пьесы, и Джонатан ушёл бы с этого утомительнейшего и затянувшегося спектакля, не досидев до конца, если бы только сам не являлся одним из главных действующих лиц.       — Никаких других слов от тебя можно даже не ждать? — со страшным разочарованием Рид встретил уколы регенерации, напрочь заглушившие пронзительное воспоминание о чужом языке, бесстыдно вскрывшим ровные края раны с такой лёгкостью, с какой этого не сделал бы ни один скальпель.       — Если я начну говорить, — кровь его Создателя уже успела прокалить внутренности, вернув привычное ощущение безграничной силы в теле, контролировать которую всегда получалось из рук вон плохо, когда тот переходил на такой самоуверенный тон, — то мы просидим здесь до Второго пришествия.       — Отлично, о таком долгом пребывании в твоей компании я не мог и мечтать.       — Похоже, ты начинаешь забывать, что я вовсе не твой добрый друг, — сквозь зубы чеканя слова, Джеффри снова приблизился, появившись перед ним в ореоле взметнувшихся к потолку теней, и от неожиданности Джонатан даже сделал бы шаг назад, если бы за его спиной не было стола. Сомнительную гордость вызвало лицезрение того, как органично и противоречиво вписывался в образ бывшего охотника на вампиров этот не совсем обычный манёвр.       — Мы — кто угодно, но только не друзья, — добродушно скаля острые зубы в крайне неуместной улыбке, Рид доверчиво и безрассудно протянул к нему руку, как в клетку к хищнику, догадываясь о том, что именно за всем этим непременно последует. Предвкушение стихийного бедствия, страшнее праведного огня, плавило в глазах свинец. — Да и едва ли я смогу забыть то, как ты…       На пол полетела лампа и от её изысканного стеклянного абажура остались лишь бесчисленные осколки, тут же хрустнувшие под тяжёлыми подошвами ботинок, когда Джеффри резко повалил его лопатками на столешницу, схватив за воротник рубашки, и телефон отправился прямиком к разбитой лампе, от удара об паркет треснув чёрной лакированной пластмассой и издав на прощание заупокойную трель. Отрицать очевидные вещи в высшей степени неблагодарное занятие, как и упорно списывать подобное на некие химические реакции в теле, не желая подключать к исследованиям возможность более осмысленной природы чувств, берущих своё начало вовсе не под кожей. От такого бешеного заряда губительной энергии показалось, что треснуло оконное стекло. Ощутив, как тонкая дорогая ткань на спине медленно пропитывается разлитыми по деревянной поверхности холодными чернилами, Джонатан попытался ударить его коленом, но Маккаллум прижался так тесно, ограничивая в движении и препятствуя любой попытки вырваться, угрожающе нависая сверху и опираясь ладонями на стол по обе стороны от него, что у Рида на несколько секунд потемнело в глазах. Они всегда находились в равных условиях, но в Джеффри словно продолжала кипеть самая настоящая жизнь, следом врывающаяся и в его душу и лёгкие, без спроса напитывая силой и решимостью кровь.       — А теперь подумай ещё раз, Джонни, перед тем, как всё же напомнить мне об этом, — сжав в кулаке чужую рубашку, охотник притянул его к себе на непозволительно близкое для тех, кто не являлся даже друзьями, расстояние.       — Как давно мы не виделись? Два года? — попытка придать встрече ненужный цивилизованный окрас с грохотом провалилась, и, хмелея от звенящей и напрочь разрушающей все границы угрозы, Джонатан с нажимом огладил пальцами его кадык, обхватив за шею, но только совсем не так, как это обычно делают, чтобы задушить.       — Почти три, — более точный ответ несомненно стал бы никому не нужным признанием.       — Клянусь Богом, если ты заставишь меня ждать ещё хотя бы секунду…       Маккаллум и безо всяких клятв умел на удивление безукоризненно исполнять любые просьбы. Рот свело кровью, но острая боль в челюсти, оставленная его рукой, напоминала скорее самую настоящую ласку, на короткое спасительное мгновение отвлёкшую от всех раздражавших глобальной бессмысленностью мыслей. Организм сконцентрировался на новой проблеме, уменьшившей значимость всего того, что так мучило своей абсолютной неразрешимостью. Рид кроваво улыбнулся, словно получил подарок, о котором давно мечтал, а после быстро замахнулся с явным желанием сломать ему в ответ кулаком нос. Сильный удар прошёлся по скуле, и, выходя из себя уже окончательно, Джеффри безоговорочно прижал его предплечья к столу, планируя оставаться единственным, кто полностью контролировал ситуацию. По собственной воле очутившись в заранее проигрышном положении, Джонатан специально повернул голову так, чтобы по лицу потекла кровь, практически добровольно подставляясь под следующий удар, но не до конца понимая, что его просто не будет.       — Есть варианты, почему нам всё это ещё не надоело? — сознание вдруг охватил странный покой, всегда следующий за уже свершившейся катастрофой, а потому слова вырвались быстрее, чем Рид успел обдумать их целесообразность.       — Не я виноват в том, что ты понимаешь исключительно язык насилия.       — А ты хоть раз пытался разговаривать со мной как-то иначе?       — Я пытаюсь тебя ненавидеть, — подбородок доктора оказался в капкане цепких пальцев, будто собирающихся сломать изогнутую кость, когда Джеффри заставил его посмотреть на себя, размазывая кровь, как густой сироп, по чужим губам.       — Не похоже, чтобы у тебя получалось, — не ставя это Маккаллуму в вину, Джонатан требовательно обхватил пальцами его запястье, не разрешая только что причинившей боль руке отстраниться, и подобное выглядело гораздо снисходительнее, чем новозаветное учение о необходимости подставить другую щёку.       Чёрная ткань блестела, впитывая в себя кровь, но Рид решительно не помнил, когда именно успел прокусить ему плечо со всей жестокостью, оказавшейся в итоге сокрушительнее любой вопиющей нежности. С преданной дикостью приручённого зверя охотник опустился чуть ниже, хищно вдыхая знакомое сочетание тягучей амбры и мускуса, аранжированных горным шалфеем, с такой неожиданной обречённостью, что сквозь непреодолимый цинизм вдруг наконец забрезжило что-то очень напоминающее раскаяние. Будто всё это дурной сон: требовательно ловить каждое случайное прикосновение того, кто одним движением мог вырвать тебе хребет. Ещё немного и порывисто оставленный на щеке кровавый след стал бы тем пограничным действием, коим его наделил символизм библейского предательства. Желание обнять затмило собой даже привычную агрессию, но руки Джонатана нерешительно замерли в паре дюймов от его плеч, когда Маккаллум выжидающе отстранился, простреливая насквозь одним лишь взглядом, и его глаза — из-за освещения уже раздробленные опал с аквамарином, острые осколки которых были перемешаны между собой, — находились гораздо ближе к смерти, чем к жизни. В самый последний момент Рид сдержал опрометчивое стремление слизать собственную кровь с его лица. Он прекрасно знал, что за правым голенищем у Джеффри спрятан заточенный нож, а под горой не успевших очутиться на полу бумаг валялся ещё один скальпель. Часы, запертые в деревянном корпусе цвета тёмного ореха и отсчитывающие минуты, которых у них было до неприличия много, оглушающе пробили шесть раз. Враждебно прищурившись, Джонатан посмотрел на циферблат и задал всего один вопрос, нарочно не ограничивая временнóй промежуток, растягивая его от одного дня до вечности:       — Останешься?       — Вечером я уезжаю, — это всё же означало «да», хотя Маккаллум и не собирался принимать от него призрачное спасение с такой же готовностью, с какой когда-то хотел принять от его руки смерть.       И снова этот ненавистный обратный отсчёт. Имея в своём арсенале секунд даже больше, чем выпало снега за последние несколько дней, Джонатан уже мысленно хватался за чётко названный срок, как глубоко смертный, умирающий человек.       — Два раза ты уже отрёкся от меня, — Рид непринуждённо погладил охотника по влажным от растаявшего снега волосам, пропуская тёмные пряди между своих пальцев так, как погладил бы красивого цепного пса. Из-за всех произнесённых фраз в груди разверзлась чудовищная бездна, будто он нарушил данную самому себе клятву никогда не касаться подобных тем. — Вопрос в том, Джеффри, сделаешь ли ты это в третий раз.       — Как ты смеешь упрекать меня в предательстве после всего того, что случилось?       Рукоять хирургического стилета, сокрытого беспорядком на столе, легла в руку сама по себе, и доктору оставалось только лихорадочно сжать пальцами ледяную сталь так усилено, что она стала практически продолжением его тела.       — Моё предательство тогда и твоё теперь — это вовсе не одно и то же.       — К чему этот фарс? — быстро и опасливо меняя тему, Маккаллум кивнул головой в сторону его правой руки, зная Рида лучше, чем самого себя. — Ты всё равно не причинишь мне вреда больше, чем уже это сделал.       — И в чём же для тебя заключён наибольший вред — в осознании природы нашего родства? Или в том, что я никогда даже не пытался остаться рядом?       — Говорить это тебя вынуждает трусость или сентиментальность? — ладонь охотника с изучающим соперническим интересом прошлась по чужой груди, ревностно оглаживая рельеф мышц и обжигая алчностью этого уверенного прикосновения через ткань рубашки. Джеффри не собирался безоглядно хвататься за свой нож, принимая какое-то сложное решение и изводя излишним спокойствием, из-за которого Джонатан, будучи единственным, у кого в руках находился острый предмет, ощутил себя в итоге абсолютно безоружным. — Полагаю — второе, потому что трусом ты никогда не был.       — Ты разочарован?       — С каких пор тебе есть дело до того, что я чувствую?       Выдержав небольшую паузу, Рид внимательно посмотрел на него, и в самом деле не желая причинять вред, но всё же переступая через всякую возможность мирного разрешения ситуации, найдя наконец брешь в его защите. Путь к отступлению отсутствовал, да и от такой нечестной победы снова отдавало виной — ему уже заранее было жаль, но он процедил сквозь зубы то, от чего руки охотника до онемения сомкнулись у него на горле:       — Сомневаюсь, что ты вообще на это способен.       — Хочешь, чтобы мы играли по твоим правилам? — сильнее всего Маккаллума выбило из колеи понимание, что слова действительно умудрились задеть его за живое. — Можем проверить, если ты так настаиваешь.       Одно резкое движение — бумаги оказались на полу, и, делая за доктора всю грязную работу, он сам обхватил скальпель поверх чужих пальцев и зажал в своей ладони так сильно, оскалившись от боли, которую не смог притупить даже адреналин, что острота лезвия без каких-либо сложностей благодарно вошла в любезно предоставленную плоть. Пытаясь заставить его разжать кулак и в процессе этого действия порезав ещё и себя, Джонатан даже не стремился понять, чья именно кровь вовсю стекала по его руке — она всё равно была у них одна.       — Довольно, Джеффри, с меня хватит на сегодня этого цирка, — липкий от крови медицинский инструмент Рид свирепо отбросил на устроенный ими беспорядок на столе, начиная источать уже такую явную опасность, что охотник невольно сделал пару шагов назад, позволяя ему подняться. — Мы просто теряем время.       Каждое обдуманное движение вампира пленяло своим магнетизмом, и, не отрываясь глядя на него, Маккаллум следом пренебрежительно избавился от своего ножа, демонстрируя, что не собирается позорно прибегать к помощи оружия, но при этом оставляя за собой право незамедлительно пустить в ход всё то, чему Рид сам так или иначе его научил. Серо-фиолетовые тени, пролегавшие под чересчур одинаково и нездорово горящими глазами с алеющими белками, указывали на главное свойство этого родства. Джонатан облизал своё запястье — их перемешанная между собой кровь оказалась горькой, как полынь. Стигмата на ладони охотника уже начала затягиваться, но его собственную руку вдруг прошил зеркальный болезненный импульс. Рид догадывался о том, что со временем становились сильнее не только сверхъестественные способности, но и телепатическая связь, всякий раз подпитывающаяся подобными разрушительными эмоциями. Расстояния не разрывали её, лишь истончали связывающую их красную нить-аорту, но в такой близости инстинкты проявляли весь диапазон своих возможностей, приправленные тем, что Джонатан слишком чётко сосредоточился на чужой боли, бессознательно желая перенять её, избавив от необходимости испытывать. Причину его смятения Джеффри понял только тогда, когда Рид поднял на него взволнованный, но абсолютно нечитаемый расфокусированный взгляд, становясь наконец самим собой и притягивая ближе для того, чтобы с профессиональным замешательством осмотреть заживающую рану. Невозможно было определить, являлось это простым самовнушением или очередным признаком чего-то антинаучного, но, сжимая в своих пальцах его ладонь, Джонатан чувствовал боль пронзительнее, чем когда лезвие вскрыло его руку напрямую, — так не похожа она была на всё то, что наносит зримый урон, далеко не метафизически корёжа плоть. Прислушиваясь к ощущениям и подвергая их тщательному анализу, Рид порывисто прижал его раненую руку тыльной стороной ладони к губам — и только он мог этому насквозь пронизанному сентиментальностью жесту придать совершенно иной окрас, имевший в первую очередь хладнокровный, исследовательский подтекст. Будучи обеспокоенным открывшимися знаниями не меньше, Маккаллум не отнял жестокосердно руки в своей обычно крайне скупой на любые прикосновения манере, неизвестно кому именно делая одолжение. Несколько раз он растерянно произнёс его имя, желая вырвать из явно приносившего страшный дискомфорт состояния, но лишь ещё сильнее испачкал кровью, когда приподнял лицо доктора за подбородок, окутывая соучастием, на которое тот даже никогда не рассчитывал. И всё же Джонатан понятия не имел, что именно найдёт в глазах стоящего рядом с ним человека. Всего один раз Джеффри смотрел на него так же в ту роковую ночь на кладбище перед битвой с Кошмаром, безмолвно высказывая сумасшедшую готовность не только сражаться вместе, но и подставить своё плечо. Тогда Рид просто взял его за руку; сейчас — поднёс её к губам, и для свершения этого действия им обоим понадобилось около двадцати лет. В прошлом всегда кроются отголоски предначертанного судьбой, Богом, самим Дьяволом, и Джонатан готов был поклясться, что эти воспоминания принесли с собой ещё и запах свежевырытых во влажной от дождя земле могил. «Тебе не скрыться от Гвардии», — каким же непредсказуемым образом обернулось это пророчество, почти проклятие, и как же они удивились бы, если бы в момент первого оптического столкновения узнали бы, что их заочная и непримиримая ненависть в глазах являлась всего-навсего заранее придуманной кем-то необходимостью для того, чтобы маятник оказался раскачен.       Неизвестно, кто из них первым двинулся навстречу к другому, не имея противника лучше, разорвав ещё пытавшийся страховать трос здравого смысла. Всё, что почувствовал Рид, отказываясь замечать, как внутри что-то окончательно выходит из строя, — привкус собственной крови в тот момент, когда совсем не по-джентльменски рискнул слизать её с подбородка охотника, будто случайно срывая с чужих никогда не простящих его губ рваные выдохи, потому что Маккаллум со всей своей болью, запредельной жестокостью и редкими приступами покорности принадлежал Джонатану точно так же, как и он сам — ему. Оставаясь внешне практически безучастным, Джеффри безропотно встречал его настоящего, каким Рид мог позволить себе быть только с ним. Из-за негласного решения больше не терять бездумно ни одной бесценной секунды, происходящее в знакомом бешеном темпе вновь опережало ход времени, но, всё же заставляя приостановить этот собственнический порыв, Маккаллум обхватил его за шею, пытаясь поймать взгляд напротив. Тонкие кошачьи зрачки уже не разрезали сферу глаза — под чёрной глянцевой бездной покоилось всё привычное серебро. Распознав в этом такую долгожданную душевную уязвимость, ему вдруг показалось жизненно важным нанести ответный удар, и, заключая доктора в неразрывное кольцо своих рук, словно и не было этих трёх лет, Джеффри агрессивно выдохнул ему в губы: «Не утруждай себя, ведь я же по-твоему ничего не чувствую», — понимая, что в данный момент гораздо проще будет убить своего Создателя, чем отпустить. За эту наглую ложь его тут же наградили пощёчиной, и, терпеливо пережидая вспышку гнева, охотник замер, не желая омрачать и без того стремительно ускользающие минуты такого редкого перемирия. Так и не открывая глаз, он ощутил грубые холодные пальцы на своём лице, старающиеся увидеть истинные черты и запомнить их навечно: скулы, линия челюсти, волевой профиль — без внимания остались только его губы.       — Зато мне больно сразу за нас обоих, сукин ты сын.       — Твоя честность заслуживает похвалы, — запуская пальцы в волосы цвета воронова крыла, Маккаллум прижался своим лбом к его, полностью разделяя эту предательскую потребность в совершенно любых прикосновениях, — и теперь мне известно, как омрачить твоё существование ещё сильнее.       — Боже, Джеффри, ты до сих пор так и не понял, что омрачить его способно только твоё молчание? — не стремясь отстоять свою свободу, Рид даже не удивился тому, как просто он оказался низвергнут в саму преисподнюю ласковой рукой своего палача, умевшей гладить и перерезать глотки с одинаковым энтузиазмом.       — Лучше оставь этот вздор для кого-нибудь другого, иначе ты действительно меня разочаруешь. Я не… Damnú ort!* — незаконченная мысль оборвалась ругательством на ирландском, но интонации его голоса кардинально разнились с тем, что Маккаллум не оттолкнул Джонатана, лишь предупреждающе перехватил за запястья, когда тот торопливо и сосредоточенно расстегнул несколько пуговиц на его рубашке, по-воровски забираясь пальцами под воротник и припадая губами к обнажившемуся участку кожи чуть выше ключицы, как к христианской реликвии.       Заочная и непримиримая ненависть. Вгрызться зубами в ярёмную вену хотелось так страстно, что дрожь в руках можно было с лёгкостью принять за голод иного рода, но ни одна капля крови сегодня уже больше не окропит с таким трудом найденную дорогу обратно. Некоторые события, предопределённые самой жизнью или смертью, обязаны случиться — иногда время может вероломно замедлить свой ход, и тогда всё произойдёт слишком поздно, но шлейф чего-то навсегда упущенного бессменным áмоком будет побуждать без устали искать заведомо обречённую на провал возможность обрести это когда-либо. Абсолютно точно Рид знал одно — он и в самом деле был страшно виноват. Но не в том, что открыл перед ним дверь в это чудовищное Зазеркалье, а в том, что сделал бы это снова, даже если бы ему дали шанс всё исправить. Он никогда не скажет подобного не только вслух, но будет ещё и вечно возводить вокруг этого осознания непроницаемую стену, изо всех сил стараясь не посвящать Маккаллума в невыносимую правду. Изъять его из своей жизни Джонатан не сможет уже никогда, ведь исключительно эти безжалостные и верные руки умели накладывать стерильные бинты на те лохмотья, что остались от разорвавшейся сердечной мышцы. Выбор есть всегда, и на этот раз Риду хотелось его пощадить.       Близость железнодорожного вокзала к типографии, куда доктор должен был отдать написанную статью, вполне оправдывала то, что Джонатан изъявил сдержанное желание покинуть пределы гостиничного номера вместе с ним — в ответ на это Джеффри лишь безразлично пожал плечами. Вновь принципиально желая перечеркнуть всё сказанное и свершённое за эти двенадцать часов, он грубо затянул галстук на чужой шее, пресекая на корню все попытки обнять себя, и, будь Рид хоть трижды предателем — даже он не заслуживал подобного. Истинным самоубийством обернулась бы просьба повременить с отъездом, хотя ещё час назад ничего в мире не заставило бы его отпустить Джонатана, но из-за одного только поворота ключа в замочной скважине нечто эфемерное и зыбкое вновь превратилось в неподъёмную каменную глыбу от наглого вмешательства реальности. Джеффри пересёк океан, возродив их извечную привычку всматриваться друг другу в глаза с таким усилием, словно там находилось искомое, но недосягаемое средоточие всего сущего, а Риду даже нечего было предложить ему взамен. С того момента, как судьба столкнула их в кабинете уже давно покойного Суонси, тем самым поставив крест на будущем обоих — оно окончательно решилось, когда Маккаллум гневно обернулся на вошедшего без приглашения вампира, — Джонатан всегда мысленно проклинал последнего за то, что тот никогда не отводил взгляда первым.       Возвращение к реальности, помимо страшного разочарования, сулило ещё и необходимость выполнения обязательств, выглядевших просто смешно перед лицом вечности, и всё же жизнь в качестве учёного, коим Рид, без сомнений, являлся в гораздо большей степени, чем кровожадным монстром, ещё могла принести человечеству неоценимую пользу. Опустившиеся на город сумерки подсказывали, что своим вниманием доктор снова удостоит лишь нескольких ответственных за появление на свет утренней газеты печатников, но каким-то удивительным образом Джонатан вынуждал людей подстраиваться под свой ночной образ жизни. Отчего-то крайне буднично Маккаллум ждал на улице, подперев плечом каменную стену дома и смотря на прохожих на редкость недоброжелательным, но сразу же переменившимся, как только в поле зрения появился Рид, взглядом. Безликие тени окружающих, которым так и не суждено было стать чем-то бóльшим, без следа растворялись на фоне знакомой фигуры и абриса плеч, слишком привычно прорезавшихся сквозь сумерки, чтобы их можно было так просто потерять на фоне суетливого, даже в такой поздний час, города. Бесконечно далёкое чувство сожаления снова начинало предательски ныть в груди, словно вовремя не вытащенная из сердца пуля, но Джонатан всё равно не смог бы сделать то, чего так отчаянно хотел, — встряхнуть его за лацканы пальто, буквально заставить выслушать о том, что вечность — слишком бурная река. Что в одиночку никто из них её не переплывёт. Если Джеффри и услышал его мысли, то в очередной раз не подал виду, равнодушно прикуривая сигарету и осторожно защищая огонь зажигалки от снежного вальса ладонью.       После тех редких часов, во время которых они отбрасывали за ненадобностью условную враждебность, обнажавшую то, чего оба боялись больше всего и что упорно пытались спрятать потом за нарочитой агрессивностью, сложно было поверить, что Джеффри действительно умел так произносить его имя, а Рид — без опаски приглаживать чужие растрёпанные волосы ладонью. От настоящих поцелуев не должны оставаться раны — они же буквально истекали кровью. Его губы, на которые Джонатан не смел даже опустить взгляд, изогнулись в торжествующей ухмылке, выпуская не пар, но сигаретный дым. Джеффри прекрасно видел, какое замешательство он уже начинал испытывать, предвосхищая последние мгновения их прощания, и Риду захотелось вырвать своё сердце и швырнуть ему этот бессмысленный орган, лишь бы Маккаллум перестал требовать от него не существовавших ни в одном языке слов. Испытываемые мучения не могли сравниться даже с полученным на войне ранением, когда осколки разорвавшегося снаряда украсили ещё и лицо Джонатана двумя тонкими глубокими шрамами, в происхождение которых Джеффри был посвящён и порой касался их пальцами или губами, оставляя ему это своё редкое проявление инициативности в качестве залога.       Полупустой вокзал, запах машинного масла и клубы дыма — словно по инерции они дошли вместе до нужной платформы, изредка перебрасываясь лишёнными обещаний и уговоров фразами. Увы, железнодорожное сообщение между городами, невзирая на снегопад, приостанавливать никто не собирался. Всматриваясь куда-то поверх крыши перрона, Рид задумался о том, какое огромное количество людей в эту самую секунду намеревается оборвать собственную жизнь под колёсами поезда. Кажется, кто-то попросил у Маккаллума прикурить, но ретировался сразу же, как только тот поднял на несчастного глаза. Не было никаких сомнений в том, что на долю Джонатана выпала участь являться единственным человеком, кто мог столь безнаказанно прижиматься к нему плечом. Пока они стояли вот так, рядом, но всё же чуть ближе, чем это требовалось для того, чтобы расслышать собеседника, Земля будто бы замедлила вращение вокруг своей оси, в ожидании очередного стремительного разрыва. Падал снег. Неправдоподобно-зябкое движение, словно от холода, который никто их них на деле не испытывал, снова привлекло внимание Рида, и он впился в охотника серебряным взглядом острее, чем наконечник арбалетной стрелы, ещё не до конца веря, что они могут вот так просто разойтись в разные стороны, но всё же стараясь запомнить каждую деталь: исчезающую под обсидиановым зрачком яркую радужку глаз; не застёгнутое у горла пальто; тонкий шрам, рассекающий левую бровь. Как ни прискорбно, у Рида не было больше ничего, да и осознание этого факта окрасило всё в тона мрачнее самой глубокой февральской ночи. В глухом железном грохоте остановившегося на рельсах поезда оказалась заключена сама суть индустриальной бездушности, не способной подарить человечеству ничего, кроме разочарований.       — Всё, — Маккаллум поднёс два пальца к своему виску и сделал подчёркнуто безразличное движение, салютуя и доставая из кармана билет. — Ты прекрасно знаешь, что я не умею красиво прощаться.       Для хирурга не является откровением, что невероятно опасно откладывать ампутацию — неотложную необходимость физического отсоединения тела-от-тела — ибо некроз тканей, распускающийся на коже чёрными лилиями, способен за короткий срок прорасти сквозь всё тело, прочно пустив в нём свои ядовитые корни. Но только фантомная боль гораздо хуже дуговóй пилы, дробящей кость без анестезии, а прямая бесконечная линия между поездом и скользким перроном — изощрённее и категоричнее ножа, рвущего сухожилия. Разверзнувшаяся между ними пропасть оставалась вполне преодолимой до тех пор, пока нутро одного из вагонов не поглотит его силуэт — Джонатан прекрасно понимал и это. Возможно, потерпеть наконец поражение было последним шансом перестать изводить себя сожалениями о несвершённом. Структура мироздания разошлась по швам, как истончившиеся лоскуты ткани, потому что вопреки установкам и правилам, вопреки своему категоричному характеру Рид сделал то, в чём сомневался до той самой секунды, пока не услышал последний протяжный гудок — останавливая, он схватил его за плечо так, словно Маккаллум собирался броситься под поезд, а не сесть в него. Чётко поставленная цель сделать всё, что угодно, лишь бы не остаться на этом промозглом вокзале в одиночестве, для Джеффри оказалась ненамного лучше выстрела в затылок. Больше никаких сомнений — надеяться на то, что однажды кого-то из них всё же посетит долгожданное забвение, просто бессмысленно.       — У тебя есть три секунды, чтобы объяснить, какого чёрта ты сейчас делаешь, — зарычав, охотник яростно обернулся как раз в тот момент, когда и так совершенно не имевшая ничего общего с объятием хватка стала похожа на стальные тиски.       — Мне очень жаль, но этот поезд всё-таки уедет без тебя, — Рид или не знал, или просто забыл, какой именно город готовился предоставить Джеффри очередное убежище, — он решил сразу за всех, что этот побег не случится, как и не случилась его собственная земная жизнь со спокойными радостями и горестями смертных, с достойной старостью. — Да и времени у нас гораздо больше.       — Плохая попытка, Джонатан, — уже откровенно агрессивно Маккаллум попытался оттолкнуть его, как всегда забывая, что только один человек мог составить ему конкуренцию.       — Ты правда думаешь, что я шучу? — не оставляя никому из них ни единого шанса, Рид выхватил у него из рук билет и превратил в лишившиеся всякой значимости обрывки бумаги быстрее, чем тот успел отреагировать. — Этот поезд уедет без тебя, Джеффри.       Отныне всё может рваться, рассыпаться чёрным прахом, катиться к Дьяволу. Если поезд ещё продолжал существовать в пространстве, несдвигаемой ненавистной тушей хрипя и притворствуя, то возможность его побега — уже нет. Всё, что осталось от документа, оказалось демонстративно смято в кулаке для пущей убедительности и брошено в грязную вязкость ему под ноги. Порой попытаться уйти нужно для того, чтобы узнать, помешают ли тебе сделать это. Мрачно и отстранённо, но не без странного интереса Маккаллум, явно не ожидавший подобной радикальности, задумчиво проследил за всеми его действиями с той вымученной снисходительностью, с какой часто наблюдают за детскими глупостями, и лишь раздражённо повёл плечами, обречённо выдохнув — в любом случае, для ещё одной попытки дезертирства было слишком поздно. Возникший из ниоткуда жандарм, выловленный в темноте бледным поминальным светом фонаря, смерил их долгим подозрительным взглядом.       В ожидании уже не имевшего никакого смысла и предсказуемо-несправедливого приговора Джонатан всматривался в его лицо, остававшееся всё таким же безэмоциональным и равнодушным. Закрадывалось сомнение, что эти жестокие губы — в уголках которых вдруг всё же возник то ли в самом деле неуловимый изгиб, то ли вводившая в заблуждение игра света и тени обманным путём пыталась изобразить чуждую им улыбку — могли когда-либо дарить прикосновения, отдалённо напоминающие поцелуи.       — И ради этой сцены действительно стоило тащиться сюда в чёртов снегопад? — вопреки всем ожиданиям, произошедшее отчего-то только искренне его позабавило, и, иронично и бесчеловечно усмехнувшись, Джеффри уже совершенно откровенно любовался крайней степенью смятения на лице доктора, у которого такая чудовищная весёлость резко выбила почву из-под ног. — Что мешало тебе порвать мой билет ещё утром?       Рид не ошибся — это и впрямь была едва заметная улыбка, подарившая наверняка ложную надежду на то, что время способно стать наконец другом. В то, что вместо обычной отчуждённости он столкнулся с чем-то иным, поверить оказалось сложнее, чем когда-то — в случившиеся необратимые изменения в теле. Подлинным откровением стало осознание, что клыки и когти зазря разрывали плоть; зазря проливалась кровь, ведь для того, чтобы отомстить по-настоящему, нужно было всего лишь улыбнуться, тем самым объявив не шах и мат, а просто опрокинув шахматную доску, завершая вековую партию ничьей. В противовес тому, что Джонатан чувствовал, его голос даже не дрогнул:       — Словно этого было бы достаточно для того, чтобы ты решил остаться.       — В следующий раз, — Джеффри угрожающе понизил тон, в ответ крепко обхватив его за загривок уже по ту сторону вечности — снежная завеса больше не пыталась разделить их, — перед тем, как говорить о чём-то с такой уверенностью, хотя бы попробуй узнать моё мнение, высокомерный ублюдок.       — Знаешь, похоже, я виноват перед тобой даже сильнее, чем мне казалось, — поймав на себе вопросительный взгляд, Рид красноречиво обвёл глазами свои уже успевшие намертво вцепиться в воротник его пальто руки и бессонный перрон вокруг, намекая на то, что презираемая охотником «мелодраматичность» давно превысила все допустимые нормы. — Раньше ты до смерти ненавидел подобное, а сейчас…       Направление ветра изменилось на северо-западное, и в прозрачно-белом сиянии прожектора уходящего поезда Маккаллум грубо привлёк его к себе за шею — по-другому просто не умел — вынуждая Джонатана замолчать и прижаться щекой к гладкому меху своего воротника, пахнущего табаком и морозом, по привычке до кровоподтёков сжимая плечи и чувствуя холод чужих рук на спине через плотную шерсть верхней одежды. Блестящий ум, бессмертие, безграничные перспективы не могли и близко сравниться с мимолётным и абсолютно человеческим единением на полупустом вокзале, где незнакомые силуэты переплетались в прощальных или приветственных объятиях — кто-то своим ожиданием долгожданной встречи мог растопить февральский снег; чьи-то расставания напротив могли погрузить весь мир в непрекращающуюся полярную ночь. Ничего не имеет смысла, сколько бы времени в запасе не было — год или тысяча лет — если вполне осуществимая возможность видеть друг друга окажется похоронена под толщами непреодолимой бездушности, пусть даже эта долгая, как сама вечность, дорога прощения способна привести только на пропитанную кровью Голгофу. __________ *Проклятие, пожелание смерти (ирл.).