Трещины

— Надеюсь, это тебе понравится, — нежно говорит ему Фрэнсис. И улыбается, как добрый доктор — испуганному ребёнку. Уэйд царапает собственное горло, задыхаясь от нехватки воздуха, давится хрипами — и ухмылка Фрэнсиса становится шире и шире. Уэйд разлепляет пересохшие губы. — Уб-блю…док, — выплёвывает он, сражаясь с кашлем. — Как нехорошо, — Фрэнсис огорчённо разводит руками, его глаза блестят. — Нельзя поощрять подобное поведение. Увеличьте дозу. Уэйд уже не видит, как он уходит — глаза застилает кровавая пелена, по венам змеится раскалённая ртуть, — но слышит звук шагов: глухой и отчётливый, раз-два-три, набатом в висках. Кровавая пелена исчезает спустя секунду — мир сворачивается, на смену ему приходит всеобъемлющая, всепоглощающая боль, но этот ритмичный звук остаётся. Иногда это единственное, что связывает его с реальностью. Смешно подумать, как много теперь он знает о боли — она приходит каждый вечер, как верная любовница, забирается под кожу. Пытки разные — боль каждый раз одна и та же. Когда это заканчивается, он едва может дышать; его бьёт крупная дрожь, по вискам струится пот, пересохшее горло грубее наждака — не выдавить из себя ни вздоха, ни стона. Да и выдави — кто придёт на помощь? Ничего, кроме слуха, у него нет: открыть сейчас глаза он боится, так печёт под веками. Фрэнсис будет рад, если Уэйд даст слабину. Уэйд никогда не доставит ему такого удовольствия. Ему кажется, он способен почувствовать движение воздуха, до того чувствительна кожа; проходит минута — или час, — и ему вдруг чудится, что кто-то прикасается к его пылающему лбу. Это прохладное прикосновение успокаивает, он мычит от облегчения и удовольствия, что-то хрипит, по-прежнему жмурясь, но ощущение исчезает в ту же секунду. Когда он находит в себе силы открыть глаза, палата — камера — предсказуемо пуста. Он знает, кто коснулся его лба. Он знает эти пальцы, осторожные и ласковые — он только не может вспомнить имени и лица. Открывать глаза ему нельзя: тот, кто спасает его от боли, никогда ему не показывается. Но иногда в памяти всплывают воспоминания. Тёплые глаза. Цвет различить он уже не может, так привык к темноте — но знает, что они тёплые. Они могли бы согреть любого пациента «Оружия Х», но почему-то выбрали Уэйда. Тонкие запястья. Когда он закрывает глаза, под веками вспыхивает образ: выступающие косточки, узкие ладони, аккуратные, но сильные пальцы, линия жизни — длинная-длинная. Когда его оставили на ночь в ледяной воде, он увидел на одном из запястий, совсем рядом с синей дорожкой вены, крошечную родинку. А после того, как его превратили в боксёрскую грушу, различил тонкий, но длинный шрам на тыльной стороне ладони. Иногда ему кажется, что он знает этот шрам на вкус, что он прослеживал его губами, повторял всем телом, как незыблемую истину. Глаза слезятся, но Уэйд держит их открытыми — следит за змеящимися по стенам трещинами. Одна из них подобралась вплотную к его голове. Ещё немного, и… — И что? — едко спрашивает язвительный голосок в его голове. — Думаешь, это тебя убьёт? — спрашивает второй, холодный и высокомерный. Уэйд ненавидит обоих, но сокамерников не выбирают. — Думаешь, тебе позволят так легко сдохнуть? — не унимается первый. Каждая его реплика взрывается у Уэйда в висках всполохом желтизны. — Фрэнсису слишком нравится играть с беспомощными зверушками, — отзывается второй. — Так что и не надейся. — Тебя не спасут! — заходится смехом гиены первый. — Никто и никогда! — вторит ему второй. Уэйд в ледяной воде, Уэйд подвешен на крюках, Уэйд заперт в капсуле, Уэйд распят на операционном столе, Уэйд, Уэйд, Уэйд… Когда он закрывает глаза, под веками бело. Когда он открывает их снова, через тысячу тысяч бесконечностей, вокруг темно. Он долго моргает и лишь после различает очертания — просторную комнату, стол у окна, громаду шкафа у стены напротив. Шею согревает мерный жар, и он с изумлением обнаруживает себя в постели; к нему жмётся темноволосый парень, на вид — совсем ещё мальчишка. Его левая рука покоится на груди Уэйда, и, дотрагиваясь отчего-то дрожащими пальцами до чужой ладони, Уэйд безошибочно отыскивает длинный рубец. Ему становится нечем дышать. Мальчишка шевелится. Уэйд задерживает дыхание, когда чужие ресницы вздрагивают; спустя бесконечную секунду мальчишка открывает глаза. — Уэйд? — у него хриплый голос и тёплый взгляд. Уэйда прошибает неясным, непонятно откуда взявшимся узнаванием, он в кровь кусает губы. И вдруг вспоминает имя. Это разряд молнии, озарение, вспышка перед глазами. Питер. Питер Паркер. Питер Паркер, рывком севший в кровати, Питер Паркер в его, Уэйда, старой футболке, которая велика ему настолько, что сползает с худого плеча, Питер Паркер с мягким голосом и отзывчивым телом, Питер Паркер, у которого губы краснеют и припухают, когда Уэйд целуетцелуетцелует его, Питер Паркер, который… Который никогда не бывал в «Оружии Х». Который спасал его от боли после каждой пытки. Который не мог существовать. Который существует. — Питер, — хрипит Уэйд полузадушенно, и чужие пальцы ложатся на его щёку, нежно поглаживая. — Плохой сон? — спрашивает Питер, ложась обратно, и на грудь Уэйда опускается благословенная тяжесть его головы. Сон? Это было сном? А это — сон? Что реально? Что было раньше? — Да, — отвечает Уэйд, давясь прогорклым комом фальши. Пальцы Питера находят его пальцы и переплетаются с ними — и от этого жеста у Уэйда по-дурацки печёт под веками. Ему хочется спросить. Хоть что-то. «Как долго мы вместе?» «Как давно всё это кончилось?» «Я всё ещё схожу с ума?» Иногда он задаёт эти вопросы — да, точно, в прошлую ночь, и в ночь перед ней, и ещё тогда, три дня назад… Питер мерно дышит, сжимая его пальцы. Живой, яркий и тёплый. Если Уэйд подцепит его подбородок, вынуждая поднять голову, можно будет поцеловать эти мягкие губы, выгладить изнутри податливый рот. Выласкать это чуткое, отзывчивое тело. Нельзя только задавать один вопрос. В прошлый раз, когда Уэйд задал его, Питер ушёл. Да, тогда, много-много ночей назад, Уэйд очнулся от ночного кошмара, и по стенам змеились трещины, и Уэйд сам был трещиной, расколом, разломом, а Питер в его объятиях казался ледяным, и губы его были на вкус как нехватка воздуха, как удушье, и тогда Уэйд спросил… Иногда отзвуки этого вопроса ещё звенят в его висках. «Ты реален?»