— Любая религия ненавидит женщин, — говорит моя сестра.
Мы с амазонками окружили сестру, удобно рассевшись на на матах. Тренировка прошла. В воздухе, как обычно, стоит запах пота и затхлости подвального помещения. Но здесь я чувствую себя прекрасно. Во время и после хорошей тренировки все твои насущные проблемы куда-то уходят.
— Потому что религия придумана мужиками, — продолжает она, — а Мужики — отстойники.
Все согласно кивают. Я тоже. Раньше я бы такое даже слушать не стала, но сейчас слова мне кажутся правдивыми. Прости господи в последний раз, но даже если прав ты, а не одиниты, то в судный день я отвечу, уж как нибудь!
— Аминь, подруга, — поддерживает одна из амазонок, — напридумывали хиджабов, платки, обязанности, подкрепляя это волей божьей. Пошли они к чёрту, я ничего им не обязана!
— Да, подруга!
Как же, чёрт подери, они правы! Я не обязана своему мужу. Пускай зарабатывает сколько угодно, я к нему в домработницы не нанималась. Я тоже работаю, хоть и получаю меньше. Это же не даёт ему права меня покупать? Как только вернусь домой, всё ему выскажу. И плевать мне, что он будет говорить. Не нужен мне такой муж, который меня не ценит. И даже если дело дойдёт до развода, плевать я хотела, проживу в нищете, но без его выкидонов. И то, что дети будут расти без нас, тоже меня не остановит.
Погрузившись в свои мысли, я прослушала половину общего разговора и не заметила, как все начали прощаться и расходиться.
Я круто изменилась в своих взглядах на жизнь, и считаю, что пошла по верному, достойному пути. И плевать, что моё повседневное окружение будет от меня шарахаться, как от прокажённой и презирать. У меня есть сестра и амазонки, которые поймут.
— Эй, сеструня, приём. — тыкает меня сестра в раздевалке.
Меня выталкивает из мыслей голос, который за последний месяц стал мне приятен. В «раздевалке» тесно, почти все переодеваются стоя. Но, как говорится, в тесноте да не в обиде.
— А, что? — спрашиваю я.
— Ты сегодня витаешь в облаках, — отмечает сестра.
— Да, наверное.
Замечая её обеспокоенный взгляд, я говорю:
— Всё в порядке, правда, я просто думаю о новых вещах, которые осознала тут с вами.
Я смотрю на то, как переодевается сестра. Её тело рельефное и мощное. Моему мужу, с его образом жизни и увлечениями, никогда не добиться красивого мышечного рельефа.
ХЛОП!
По моей спине проходит горячая волна. Одна из амазонок хлопает меня по спине своей ладонью.
— Рады слышать, что помогли, — говорит амазонка улыбаясь.
Я не робею, как это происходит обычно, а разворачиваюсь и хлопаю её по плечу с не меньшей силой.
— Спасибо вам! — зыкаю я.
Когда все разошлись, мы с сестрой выходим из подвального помещения. Ключи от клуба единоборств хранятся у неё.
Я вспоминаю, что по этим дням недели муж, как правило, бухает, и говорю ей об этом. Я предлагаю сестре прогуляться, ведь он всё равно придёт только под ночь.
— И ты будешь его ждать? — спрашивает она, — Пойдём лучше ко мне, пожалуйста.
Я вспоминаю, каким муж обычно приходит, когда выпьет, и соглашаюсь. Меня настораживает, что дома сыновья. Но им он ничего не делает. Если задуматься, то почему-то страдаю от этого именно я.
— Это будет весело, — говорит она.
На улице поздний летний вечер. Прохладно и приятно. Бог Соль почти опустил солнце за горизонт, освобождая череп Имира для луны бога Мани. Начали загораться придорожные фонари.
Мы идём до остановки и видим вдалеке Красную Рубашку.
Дело не к добру.
Красная Рубашка тоже нас замечает. Он идёт к нам. Я аккуратно беру сестру под локоть и хочу увести в сторону, но она освобождается от захвата и смело идёт навстречу Красной Рубашке.
— Говоришь, он меня ищет? — говорит она улыбаясь, — Сейчас то я задам этому спермобаку.
Я невольно прыскаю от такого нарекания, но беру себя в руки.
Дело не к добру.
— Не надо, — говорю я, — может, обойдётся.
Сестра хмыкает. Она попутно разминает плечи и шею.
Красная Рубашка и сестра сходятся в центре улицы. Сейчас он не выглядит так смело. Видимо заметил боевой настрой сестры. Вокруг нет никого, только я да танцующие комары.
Суровое и настороженное лицо сестры выглядит внушительно, она бурит его лицо взглядом. Красная Рубашка же, не выдерживая такого напора, отводит взгляд.
— Слушай, — начинает он, — ты мне сделала татуировку…
— И? — нетерпеливо произносит сестра.
— Она хорошая, — сказал он, — но то, что ты написала…
Он снова посмотрел ей в глаза.
— Ты прикольнулась надо мной, верно? Мне следовало бы на тебя злиться, но я тебе благодарен.
Взгляд сестры переменяется с сурового на удивлённый и вопросительный. Мой взгляд тоже.
— Понимаешь, есть один парень, он работает на автомойке. И я хотел попробовать это с… ну ты поняла, с мужиками. Честно признаться, я не думал, что он обратит на меня внимание, но твоя татуировка помогла в этом. Сначала он рассмеялся, и меня это задело, мы подрались, но потом познакомились, и даже подружились. Оказалось, что он опытный в этом деле. Ну ты поняла, с мужиками.
Красная Рубашка оглядывается по сторонам и прижимает палец к губам.
— Только т-с-с, пацаны не поймут. — предостерёг он.
Я вспоминаю, что именно написано под стрелой купидона, это кажется мне ироничным в случившихся обстоятельствах, и я опять прыскаю. Ничего с собой поделать не могу.
Сестра и Красная Рубашка на меня оглядываются. Я говорю:
— Извините.
— Но ты должна перекрыть мне эту надпись, — говорит он, — надо мной уже знакомые смеются.
— А ты должен помыться, — отвечает сестра.
Я тыкаю её кулаком под ребро.
— Ты и правда должна перекрыть ему татуировку, — говорю я, — Он оплатил услугу и должен был получить то, что заказал.
Сестра гримасничает, изображает усталое лицо. Она всегда так делает, когда я её осуждаю.
— Ладно, — говорит она, — но не забудь принять душ перед этим. И грудь побрей, тебе же лучше.
Красная Рубашка смущённо кивает. Сестра достаёт из сумки свою пёструю визитку и протягивает ему.
— Вот новый адрес моего тату-салона. Приходи, перекрою бесплатно.
Красная Рубашка кивает, берёт протянутую визитку, прощается и идёт дальше.
— Хорошо то, что хорошо кончается, — говорю я.
— Ага.
В однокомнатной квартире сестры ужасный свинарник. Здесь даже хуже, чем в моей квартире на момент моей выписки из больницы. Я присвистываю.
— Да, — говорю я, — вот как свобода выглядит.
И я не лукавлю. Бардак и пыль вокруг не вызывают у меня отвращения, желания поставить всё на свои места и протереть уже эту чёртову пыль на старом компьютерном столе, облепленном потускневшими плакатами «Tokio Hotel» — любимой группой её буйной молодости. Солист взирает обведёнными чёрной подводкой глазами через призму времени две тысячи седьмого — этот смазливый готический ёжик. Создаётся впечатление, что сестра не взрослеет, хотя и моложе меня всего на год. Такая же дерзкая, смелая — это мне в ней и нравится.
— Я не ждала гостей, — оправдывается сестра с улыбкой.
— Да ничего.
Мы разуваемся. Сестра подходит к шкафу и достаёт оттуда розовую пижаму с мультяшными котятами.
— Держи, сеструня. Кожа должна отдыхать после душа.
Я переодеваюсь в пижаму. Сестра переодевается в зелёную пижаму с мультяшными утятами.
Сестра скидывает ком нестиранной одежды с расправленной диван-кровати, куда мы и садимся.
— Я позвоню мужу, — говорю я.
Динамик телефона равнодушно отвечает: «Абонент недоступен, или находится вне зоны действия сети…»
— Видимо, уже в процессе гулянки, — говорю я.
— Хочешь пыхнуть? — неожиданно говорит сестра.
Я медлю с ответом, смущённо улыбаясь. Она серьёзно?
— А давай, — говорю я.
Сестра открывает крышку принтера и достаёт прозрачный пакетик с чем-то похожим на растёртый укроп внутри. Закрывает окно, ведущее на улицу.
— Чтобы много дыму не ушло, — говорит она.
Сестра открывает ящик компьютерного стола и достаёт оттуда машинку для закручивания сигарет с парой фильтров. Я взволновано смотрю. Во рту накапливается слюна, которую я пытаюсь сглатывать как можно незаметнее. Сестра насыпает содержимое пакетика на самокруточную бумагу, и закручивает сигарету вместе с фильтром. Даёт мне одну и поджигает.
Комната наполняется запахом палёной травы.
— Принцип тот же, что и у сигареты, — говорит она и затягивается, — но держать внутри надо дольше.
Она не дышит несколько секунд, а затем выдыхает из ноздрей две струи дыма, Как огнедышащий дракон. Я затягиваюсь и держу в себе. Последний раз я курила сигареты лет пятнадцать назад. Лёгкие с непривычки обжигает, и я начинаю кашлять, выдавливая из себя неплотные обрезки дыма. Сестра не реагирует, а затягивается ещё раз и стряхивает пепел в пепельницу.
— Мне послезавтра на работу, — грустно вздыхаю я.
— Бывает.
— Знаешь… — я затягиваюсь, в этот раз без кашля, хоть лёгкие и сдавливает, — когда меня сбила машина, я успела побывать на том свете.
Действует на меня сейчас эта штука, или я сама придумала себе оправдание, чтобы рассказать это. Но кому я могу рассказать, как не своей сестре, нигилистке устоявшегося.
— И что там было? — спрашивает она, слегка удивившись.
— Там Золотой Мост, Хельхейм. Викинги были правы. А христиане — нет.
Дым застилает плёнкой комнату. Мне становится легче. Чем-то это похоже на алкогольное опьянение.
Сестра смотрит на меня, точнее не на меня, а сквозь меня. Её лицо приобретает философскую задумчивость.
— Да ну нахрен? — наконец говорит она, словно только сейчас поняла, что было сказано. — Ты ли это? Моя правоверная сестра?
— Я сама до сих пор сомневаюсь, не причудилось ли мне. Но всё было так реально...
Я рассказываю сестре про то, что было на том свете, от начала и до конца. Про нескончаемые потоки мертвецов, идущие по мосту, про Гарма, который съедает недостойных.
Сестра слушает внимательно, жуёт свою нижнюю губу. Она всегда так делает, если что-то её напрягает.
— Лютейшее дерьмо, — заключает она, — мда, хотела я с тобой тупо поржать, а ты такое говоришь…
— Прости.
— А знаешь, может оно и так, может ждёт нас этот Золотой мост. Плевать, не буду я поклоняться ни чему, кроме настоящей женской силы. И если этот Гарм жрёт недостойных, то ему остаётся либо пропустить меня, либо подавиться моей гордой недостойной задницей.
— Ты мне не веришь?
Сестра пожимает плечами.
— Всё может быть, сеструня, — уклончиво отвечает она, — мы не можем доказать то, чего нет за пределами нашего понимания. Как и то, что есть.
Я смотрю куда-то в пустоту, насупившись. Слова сестры тяжким грузом погружаются в моё сознание, которому ну очень непросто переработать что-то подобное. Я глупею. Движение сестры, которым она стряхивает пепел, становится более резкими, словно часть кадров исчезает из плёнки моего сознания. Мы докуриваем свои сигареты, но дым, висящий в воздухе, нас не отпускает.
— Всё может быть, — вторю я сестре, — даже то, что брутальный вонючий мачо без знания английского — гей.
Мы обе вспоминаем Красную Рубашку и череду странных совпадений, связанных с шутливой надписью на груди. Почему-то мне становится смешно. Сначала я хихикаю, а потом смеюсь в голос.
Смеюсь.
Я смеюсь, чёрт побери. Сестра смотрит на меня тупым взглядом и тоже начинает смеяться. Смех отбойным молотком долбит мою грудную клетку, я не могу остановиться, я задыхаюсь, набираю воздуха в лёгкие, чтобы снова смеяться и задыхаться, как полная дура. Я смотрю на сестру, она тоже не может остановиться, гремя хохотом, она с трудом держится на диване. Мне смешно от того, как она смеётся, я тычу в неё пальцем и продолжаю ржать. Мы обе, как лошади, ржём друг над другом. Я не замечаю, как уже лежу на полу и смотрю под диван, где валяется пара грязных носков и ношеный лифчик. Ну она и свинья. Щёки и живот ноют от боли, просят пощады, но я не могу остановиться. Если мой живот лопнет, это будет самая глупая смерть…
Но со временем голова проясняется. Что в этом смешного?
Я перестаю ржать и пытаюсь подняться обратно на диван. Руки словно сплетены из ваты, ими неохота двигать. Сестра протягивает руку, чтобы помочь, я хватаюсь за неё, пытаюсь подтянуться, но сестра падает прямо на меня. Мы смотрим друг другу в прослезившиеся от смеха глаза. В запахе палёной травы я чувствую запах геля для душа и дезодоранта, которыми пользуется моя сестра. Редко когда муж пахнет также хорошо. После смеха дыхание ей, как и мне, даётся с трудом.
Как же прекрасна моя сестра и как же безобразен мой муж. Смотря на неё я всё больше понимаю, как же я сильно не люблю своего мужа и как же люблю сестру, которая за последний месяц стала для меня значить больше, чем муж перестал для меня значить за почти что восссемнадцать лет совместной жизни. Я люблю сестру в самом плохом и греховном смысле этого слова. За одни только эти мысли, ещё совсем недавно, я бы замаливала грехи часами напролёт. Но желание согрешить падает тяжёлой кувалдой на все мои прошлые представления о правильном, и крошит их в пыль.
— Сеструня, ты на меня так смотришь, — говорит сестра улыбаясь, — словно хочешь трахнуть.
Ох уж этот лексикон. Как же я её хочу.
— Всё может быть, — повторяю я и неожиданно для себя самой приподнимаюсь на локте, приближаюсь к губам сестры. По груди расходится холодок, сердце начинает биться чаще, словно я стою над пропастью.
Но мы ударяемся лбами. Сестра падает набок, освобождая меня, и начинает ржать.
Но я не смеюсь, лишь улыбаюсь. Моё тело горит, меня не остановить. Я всё решила. Я приподнимаюсь, чувствуя ладонью липкий грязный линолеум. Какая же моя сестра свинья.
Я хочу её.
Она перестаёт ржать, когда я нависаю над ней. Смотрит на меня непонимающим взглядом. Её грудь томно поднимается и опадает, слегка касаясь моей. Я закрываю глаза и, повинуясь желанию, наклоняю голову. Я чувствую её тёплое неровное дыхание. Я касаюсь губ её раскрытого рта, они горячие. Мой язык распрямляется и касается её языка, он ещё более горячий.
Что я делаю? Это точно я? Если я открою глаза, то что увижу на лице своей сестры? Злобную гримасу, или страстное желание? Почему-то в это мгновение осознание поступка наваливается на меня. Когда ничего столь ужасного ещё не успело произойти, но и отступать уже…
Я чувствую, как на спине скрещиваются мозолистые пальцы моей сестры. Наши груди прижались. Моё тело обдаёт её жаром. Наши языки скользят друг по другу, скрещиваются, как в фехтовальном поединке. Её язык вытесняет мой обратно, но не стремится отступать, а продолжает преследование на моей территории. Она залезает мне под рубашку пижамы и нежно водит грубыми пальцами по спине, покрывая всё моё тело мурашками. Я вздрагиваю от щекотных, но в то же время приятных прикосновений.
В этот момент я, сквозь прикрытые веки, чётко вижу выражение лица своей сестры…
Я просыпаюсь от ужасной жары. Через закрытые окна проникают первые лучи солнца. Мы и правда это сделали? Но моей сестры нет рядом. Я тянусь к телефону, чтобы проверить, не звонил ли муж. Один пропущенный, один принятый… странно. Я перезваниваю, но слышу лишь длинные бесконечные гудки. Самые жуткие предположения приходят на ум. К сожалению, эти предположения правдивы. Я смотрю в окно и вижу сестру вдалеке, она идёт куда-то.
***
Она идёт по неярко освещённой улице и жуёт свою раскрасневшуюся губу. Ярость кипит в ней. Этот ублюдок. Давненько он не давал ей повода. Она даже рада, что поговорит с ним.
Совсем недавно она проснулась от того, что что-то щекотало ей нос. Женщины хоть и не отстойники, как мужики, но имеют один недостаток — их длинные волосы щекочут лицо. Она незаметно выскользнула из объятий — было жарко. Смартфон сеструни завибрировал. Она не устояла перед соблазном взглянуть на экран. Ну конечно же, это был сеструнин муж. Пускай звонит, подумала она. Но вибрация не прекращалась. Она взглянула на сеструню, которая сладко спала, свернувшись калачиком, и ей не хотелось рушить такую идиллию. Она потянулась к смартфону, чтобы сбросить.
Не прошло и пяти секунд, как телефон снова завибрировал. Хорошо, решила она, доходчиво объясню, что его ненаглядная спит сладким сном.
Она взяла телефон и ушла в туалет, где ответила на звонок.
— Ответила? Неужели, блять? — приветствовал её мерзкий голос огра, тролля, или ещё какой жирной тупой твари из этих фантастических фильмов. Огр был пьян.
Она ответила с явным презрением в голосе. Но переступила через себя, чтобы не наговорить лишнего:
— Всё хорошо, она у меня, спит. Не волнуйся.
Наступила пауза.
— У тебя? — огрызнулся сеструнин муж. — какого хуя она у тебя делает? Дети некормленые, а она шляется. А ну буди её!
— Твои дети не маленькие. И ты не маленький, потерпишь!
Если бы у взаимной ненависти был свой счётчик, он бы уже сломался от напряжения.
— Ах ты сука, ещё огрызаться будешь? Я знал, что она у тебя. Если ты её не разбудишь, то я разбужу. Я знаю, где ты живёшь…
— Послушай, успокойся. Где ты? Я сейчас выйду, и мы поговорим.
Она знала, что он не может помнить точного адреса. Но такой урод мог весь двор на уши поставить, и своего бы добился — разбудил бы сеструню.
Она идёт по неярко освещённой улице и жуёт свою раскрасневшуюся губу. Ярость кипит в ней. Этот ублюдок. Она видит его пошатывающуюся тушу. Она успела уйти на несколько домов от своей квартиры и, может быть, сестра не услышит, если ублюдок начнёт орать. Ублюдок видит её и идёт быстрее.
— Какие люди, — приветствует он. Его язык заплетается.
Она не накидывается на него с кулаками, хотя очень хочет. Она знает, что пьяные редко прислушиваются к советам, но попробовать стоит, иначе сеструня огорчится.
Этот мужик — воплощение всех отстойников. Она смотрит на его толстую небритую рожу, больше похожую на волосатую грушу. Да, именно это лицо всегда возникает у неё перед глазами, когда она говорит «отстойник».
— Послушай, — говорит она, — ты пьян, не разочаровывай свою жену, иди домой с миром. Проспись, она скоро придёт домой, всё будет хорошо.
— Ты сука, ещё говорить мне будешь, что делать? Учить меня? Ты, тупая блядь, для которой нет ничего святого? Быстро показывай, где твоя халупа.
О боже, как же она ждала этих слов, хоть какого-то повода. Вместо ответа звучит звонкий хлопок. Жирная морда трясётся, огромный огр шатается из стороны в сторону. Пощёчина приходится славная, со всего размаху. Ублюдок в шоке. Но это быстро проходит.
— Ах ты сука, — вторит он себе, прижав покрасневшую щёку, — сейчас я тебя проучу.
Она уже в стойке. Ублюдок замахивается. Это хук правой, очень кривой хук, размашистый, от бедра — грех такой пропустить. Она подныривает под летящую в неё ручищу и пробивает кросс правой рукой в толстый бок. Её кулак встречает мягкое препятствие — жировую броню огра. Бить такого здоровяка по корпусу — почти бесполезно. Он разворачивается и начинает наносить удары. Удары кривые, и все направлены в голову. Она закрывает голову локтями. Её локти, словно острые бивни, принимают на себя бьющие запястья ублюдка. Её шатает от инерции мощных ударов, она отступает, но натиск ублюдка ослабевает, по мере того, как тот травмирует себе предплечья. Между ударами ублюдка наступает всё больший временной разрыв, и пользуясь этим разрывом, она начинает бить в ответ резкими прямыми ударами.
Ублюдок перестаёт идти с ударами вперёд, теперь они стоят на месте, идёт жестокий размен ударами. Морда ублюдка краснеет ещё больше, на ней появляются рассечения от ударов острыми костяшками. Из носа ублюдка капает кровь на мятую рубашку и асфальт. Как же это чертовски приятно!
Ублюдок ревёт от злости, он не отступает, хотя его удары совсем уже ватные, и она почти их не чувствует. Ублюдок не отступает, пока не получает два точных удара в челюсть, идущих друг за другом. По стеклянному тупому взгляду ублюдка не понять, что он на секунду потерял сознание, зато понять по подкосившимся ногам. Огромная туша падает на асфальт с хлопком. Лежит на спине.
Нет, бой ещё не закончен.
Слишком долго она ждала этого момента, чтобы всё так быстро закончилось. Копившаяся за все годы ненависть к ублюдку выплёскивается в этот момент. Она склоняется над ним и бьёт по ненавистной морде-груше. Она бьёт и бьёт, не в силах остановиться. Его морда краснеет и распухает, глаза морды заливает кровь из рассеченной брови. Нос ублюдка брызгает кровью. Он беспомощно закрывается своими ручищами, но её кулаки летят и летят через преграду. Ублюдок стонет, пускает кровавые пузыри. Эта ужасная картина только ещё больше провоцирует её. Вырывается садистская натура, она даёт ей волю.
— Стой! — слышит она из-за спины.
Это кричит сеструня. Кричит:
— Не надо!
Она оборачивается, видит бегущую к ним сеструню. Она бежит в пижаме с мультяшными котятами.
***
— Не надо! — кричу я.
Вдалеке я вижу сестру и мужа. Она перестаёт его молотить. Встаёт, поворачивается в мою сторону и стоит, ничего не говоря и не делая. Она в шоке — это точно. Но я в ещё большем шоке. Я бегу, ускоряюсь и не замечаю корягу, проросшую прямо в старом асфальте. Я налетаю на неё пальцами ноги, и раздираю их до крови. ремешки на босоножках рвутся. Я падаю прямо на локти, сдирая кожу.
Опомнившись, я поднимаю голову и вижу, что позади сестры выросла огромная туша — мой муж. Эта туша позади неё замахивается огромной ручищей.
— Нет! — всё что я успеваю крикнуть, но слишком поздно.
Удар обрушивается на затылок моей сестры, и она пошатывается. А потом ещё удар.
— Стой! — кричу я уже мужу.
Сестра падает лицом вниз, а он садится ей на спину.
— Стой, урод! — я ору на весь двор.
Встаю, сбрасываю бесполезные босоножки и бегу так быстро, как никогда не бежала. Я бегу по щербатому асфальту, сбиваю стопы, но мне плевать — боли нет.
Туша мужа, сидящая на сестре, вырастает на глазах. Он и не думает останавливаться, он колотит сестру по затылку, хватает за синие волосы и бьёт лицом об асфальт. Кровь мужа, стекает на волосы сестры, перекрашивая их в красный. Он яростно вопит. На его рту лопаются огромные кровавые пузыри.
— Ах ты сука! — орёт он, — Сука, блять, мразь!
Расстояние до них кажется предательски огромным, хотя это не так. Хотя я бегу на пределе возможностей. Я бегу и рычу. Ярость служит мне топливом в эти бесконечно долгие секунды. Я злюсь больше на себя, чем на мужа, потому что бегу слишком долго.
Как же смешно норвежцы описывали сотворение мира, думала я. Но всё же, сотворение мира путём убийства Великана-Имира – не так глупо, как могло показаться. Чтобы начать что-то по новой, нужно разрушить огромный застывший ледник, который не даёт зародиться жизни. Этот застывший ледник, этот Имир – мой муж.
Я влетаю со всего разгону пяткой в и без того разбитую в мясо рожу мужа. Он падает на спину. Не шевелится. Может, сдох, мне плевать.
Я склоняюсь над сестрой, переворачиваю её на спину. Лицо сестры буквально отлипает от асфальта. На асфальте остаётся корка её кожи и крови. Бедная. Её лицо сложно сейчас узнать. Кожа изодрана настолько, что я вижу дёсны и зубы сквозь закрытый рот.
— Ты как? — спрашиваю я и понимаю, что это глупо.
Ведь она не дышит.
— Очнись! Нет! Очнись!
Единственное, что я умею, ничего умнее мне в голову не приходит — это искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. Я склоняюсь к её губам и они липнут к солёной поверхности разорванной кожи. Мне чудом удаётся вдохнуть в неё воздух — разодранный рот похож на жуткую пентаграмму.
Выдох.
Я давлю ей на грудную клетку. Снова припадаю к её губам. Выдох.
Ничего.
Её кровь высыхает на моём лице, стягивая кожу.
Ещё раз.
Ничего.
Ничего, чёрт побери.
Я жду своей смерти. Забавно, когда слышишь это от такой самодостаточной женщины, как я. Да, это неправильно — желать смерти. Обрекать на страдания своих близких, но я хочу вновь увидеть свою сестру, там…
***
Привет, Сеструня. Как у тебя дела? Представь себе, я в Вальхалле! Сейчас села на Всевидящий Трон Одина, пока тот отлучился, поэтому могу отправить СМС-ку, так сказать.
Вижу, твоего мужа посадили, не смогли доказать состояние аффекта. Хе-хе. Прости меня, но этот козёл заслужил. Вижу, твои шкеты помогают тебе по дому, так держать! Передавай привет амазонкам!
Знаешь, несмотря на то, что в Вальхалле достойные мужи, павшие в бою, они такие же отстойники, как и в Мидгарде, ну, то есть там, где ты живёшь. Мужики вообще отстойники в любом случае. Зато здесь я могу рубить их мечом в капусту, правда, они меня тоже. У нас взаимная ненависть, мы убиваем друг друга, а потом воскресаем и идём на пир. На пире ненависть пропадает и с ними даже можно поговорить. На самом деле это весело. Говорят, что так мы готовимся к судному дню, чтобы выступить против армии мертвецов Хельхейма, так что надеюсь, что ты попадёшь в Вальхаллу, а не в Хельхейм. Для этого, кстати, ты должна умереть в бою… я, конечно, не прошу тебя этого делать, просто… просто я скучаю по тебе. Прости, что умерла так рано.
Но не будем о грустном. Живи так, как считаешь нужным. О́дин как-то сказал нам: «Достойные боги не осуждают за неправильную веру, они осуждают за неправильные поступки». С этим Одином, Всеотцом всех отстойников, я согласна, пожалуй. Кажется, он возвращается, прости, но я не настолька крута, чтобы вмазать богу, если тот попросит слезть с трона.
Прощай, будь счастливой, люблю тебя! И… как-нибудь свяжемся.
