***
" 14 сентября, вторник, 1886 Эксперимент прошёл успешнее, чем я предполагал. Однако появилось много побочных эффектов. Адская головная боль, ломота во всём теле, чувство, будто все кости треснут, а череп расплющит мозг — меньшее из пережитого. Гораздо важнее тот факт, что я не уверен, действительно ли произошла сегодняшняя ночь. Мне показалось, что я перестал быть собой, ведь я не контролировал действия, только наблюдал со стороны. И лучше бы я этого не видел. Весь город искажён, стены каждого особняка обмыты кровью. Я следил за ходом мыслей незнакомого мне человека, алый Лондон — только его план. Но он не бездействовал: сдёрнул с кого-то пальто (подозрительно похожее висит в моём гардеробе, возможно, оставлено кем-то из гостей… Как давно меня кто-то навещал? «спросить у Пула»). Также затоптал добрую половину несчастных, не вовремя прошедших мимо, детей, добрался до борделя «Красная Крыса», где я не далее, как вчера, встретил Люси. Мой незнакомец тоже столкнулся с ней, а далее… нет, не могу… Царапины, шрамы, синяки, укусы. Он безжалостно растерзал её и оставил на произвол судьбы, потом я очнулся здесь… Это только сон, воспалённый разум не в силах смириться с неудачей. Может, я ещё посмеюсь над своими подозрениями, но, на всякий случай, укажу имя бесчеловечного существа из дрёмы. «Эдвард Хайд». Даже звучит нелепо. Тем не менее, я никак не могу объяснить следующие обстоятельства: разнесённая в пух и прах лаборатория (чудо, что важные реактивы уцелели), странное пальто и непередаваемое ощущение могущества, власти. А сейчас я даже слышу голос, шепчущий прямо в моей голове. Все шаги были продуманы, что же пошло не так?.. Господи… Доказательств реальности ночного безумия стало на одно больше. Сегодня ночью, примерно в то время, когда я «заснул», кто-то вывел незнакомым почерком» НЕОЖИДАННАЯ Э В О Л Ю Ц И Я ». Кто бы это ни был, мне необходимо разобраться со снадобьем, повторить каждый шаг в его приготовлении и не засыпать. Это — всё, на что я способен». " 15 октября, пятница Я не вёл записей дольше месяца, так как надеялся, что напишу сюда вновь, одержав победу. Эдвард Хайд — отдельная личность, разделяющая со мной тело. Я начинаю понимать: зло, до той ночи мирно спящее во мне, пробудилось, отделившись от моей сущности. Это не логично, но отрицать чужие мысли, крики, желания, а затем и убийства, совершённые моими руками, не предоставляется возможным. Бессонные ночи не позволяют мне отличить видения от ужасающей реальности. Но я должен собраться. Подойти ко всему с научной точки зрения. Важно: мой проект боится смерти настолько, что, работая над новым составом, я слышу его просьбы о пощаде. Но через секунду он опрокидывает стол, разбивает склянки с раствором и долго, очень долго бьёт меня в живот, мне приходится всё начинать заново. Знаю, ты читаешь это, Хайд. Твой конец близок». Хайд не только обитал в теле Генри, а получал контроль над ним каждую ночь, стоило Джекиллу лишь заснуть. И любое проявление слабости, будь то зевок или частое хлопанье глазами, заведомо означало проигрыш. Но Генри не был бы Джекиллом, позволив своему «проекту» находиться в его собственном теле и устанавливать правила. Кровожадность мужчины не знала границ — убийства совершались одно за другим, Хайд ломал кости, прокалывал ещё бьющиеся сердца и упивался предсмертными криками жертв. А Генри мог только не спать ночами, корпя над заветной формулой, которая могла бы уничтожить Эдварда, не навредив Джекиллу. Генри тошнило от вида смятых бумаг на рабочем столе. Сколько раз ему хотелось забыть обо всём и сжечь их… — Мне нельзя сдаваться! — крик в пустоту смешался с глухим ударом костяшек пальцев о стол и заинтригованным смехом мучителя. Во всё ещё сжатый кулак впилась заноза, непонятно как подцепленная со стола. Она бессовестно заставляла доктора шипеть от саднящей боли. — Как же ты жалок, Джекилл! — в момент произнесения фамилии Генри, голос убийцы стал ещё более тягучим и приторно-сладким, точно по его языку разливалась тёплая пряная карамель. Джекилл глупо обернулся, ему показалось, что мучитель произнёс это в двух шагах от него. Но взгляд Генри остановился на зеркале, установленном здесь для наблюдения за трансформацией. Он загораживал его всем, что попадётся под руку — мебелью, старыми занавесками — а Хайд без особого труда ломал препятствие, подходил к своему отражению и подолгу всматривался, зная, что Джекилл видит его глазами всё. Устало вздохнув, Генри надеялся заглушить хохот зрителя его воспоминаний скрежетом зубов. В недрах забытого всеми, кроме доктора, места, отдающий прохладой пол казался как Генри Джекиллу, так и Эдварду Хайду удобным для сна и сидения… Только пользовались они данным знанием по разному: Джекилл избегал садиться на половицы, так как знал, что он снова уснёт, а наутро умрёт ещё один человек. Эдвард же, напротив, выжидал удобной минуты, когда все силы покидали Генри, и он терял контакт с реальностью. Хайд ложился и буквально упивался тянущим по всему полу сквозняком. Холод пронзал даже душу, но в такие минуты Эдвард всё больше прижимался к ледяному покрытию, ощущал себя действительно живым. А если доктор вдруг запротестует, и его голос прервёт минуты наслаждения убийцы, то Хайд не побрезгует нанесением порезов на тело. Он любил подолгу вкручивать кончик лезвия в бледную кожу, изменяя длину и ширину раны, затем спрятать нож, дождаться, пока Джекилл восстановит дыхание. Тогда Генри вновь ощущает боль. Теперь она резкая, ему кажется, что именно это испытывают люди перед смертью. Но такое происходит каждую ночь. Когда нож упирается в ребро, Джекиллу ничего не остаётся, кроме как отхаркнуть кровь, неприятно хлюпающую в горле, и с вызовом произнести: — Я умру — умрёшь и ты! Эдвард с нескрываемым торжеством вынул оружие, быстро слизал не застывшую кровь, и ответил Генри: — Однажды, мистер-зануда, эти слова вырвутся из тебя в последний раз. Наслаждайся болью, после неё жизнь приобретает особую ценность. Он несколько раз вскрыл немного затянувшиеся порезы, продолжая незатейливую игру с жертвой. Вспыхивающие словно фейерверк стоны и крики в голове возвращали ему долгожданное умиротворение.***
Генри приготовил очередной раствор, что источал запах болота. На мутновато-зелёной жиже плавали белые капли, более всего напоминавшие гной. Они держались на растворе, как масло на поверхности воды. Джекилл заставил себя выпить смесь через силу. Скверная жидкость мгновенно облепила глотку подобно слизи, порошок лип к чувствительному нёбу, постоянно царапая его. Эликсир обжигал желудок, доктор согнулся пополам в пронзающих всё тело судорогах. Неотъемлемая часть его жизни, боль. Только она и оставалась неизменной. Беспощадная агония постепенно истощала доктора, заглушала все остальные мысли и дарила ложный покой. Спустя несколько долгих минут Генри отключился и задремал. Эдвард преследовал его и в царстве Морфия. — И снова здравствуй, Джекилл. Неужели ты действительно хочешь убить меня? Безумец, уничтожающий себя для блага общества, втайне жаждущий разорвать всем глотки. Но вот прихожу я и выполняю вместо тебя всю грязную работу, а ты собираешься от меня избавиться. Неблагодарный!.. — пронизывающий существо доктора шёпот, в конце переходящий на крик, пропал так же неожиданно, как и появился. Генри собирался прокричать все известные ему проклятия, но вовремя понял, что та дьявольская сыворотка отняла у него голос. Джекилл мог лишь вымученно подумать: — Я смогу избавиться от тебя, Хайд. И ты меня не остановишь. Боль исчезла. Остался только душераздирающий крик, производимый целой толпой в самой глубине сознания. — Глупец, глупец, глупец! Что ты собрался этим доказать?! Я не оставлю тебя в покое, слышишь?! Ты и я, мы вместе столкнёмся с муками ада, тебе не скрыться от меня! Мы — единое целое! — оглушающий рёв затих.***
Пул лежал на кровати в комнате для слуг, внимательно прислушиваясь к звукам в лаборатории Джекилла — крики и душераздирающие стоны повторялись каждую ночь, они давно стали привычны внимательному слуху пожилого человека. А сегодня всё затихло слишком быстро, это не давало верно служащему дворецкому и шанса на крепкий сон. Но он не осмеливался спросить у хозяина о сути эксперимента, ведь последние несколько месяцев тот был очень напряжён, на лице появились морщины, а шевелюру украшали всё новые седые пряди. При взгляде на доктора, по спине дворецкого пробегал холод, он боялся за его психическое здоровье. Хозяин никому не доверял свои тайны, но Пул чувствовал, что Генри всё делает правильно. Иначе и быть не могло — каждый из рода его хозяина испокон веков всегда чем-то рисковал, что-то совершенствовал, а в итоге приходил к желаемому результату и начинал новую жизнь. Из коридора стали доноситься подозрительно быстрые шаги, а ведь Пул уже слышал что-то подобное после долгих воплей, рождающихся в лаборатории. Приближающийся человек настораживал лёгкостью походки, он словно парил в воздухе от радости. Но тяжёлая поступь господина не могла измениться так скоро. Послышался неторопливый скрип, дворецкий всей душой желал покинуть комнату, но страх неизвестности пригвоздил его к постели. Затем раздался громкий стук: некто быстро распахнул дверь, и она ударилась о стену. Человек находился уже рядом с кроватью слуги, сердце которого исполняло музыку Бетховена, крик ужаса готовился вырваться из груди. — Пул… Пул, вставай, у меня есть срочное поручение для тебя! — этот строгий, но по-своему добрый тон дворецкий узнает и с закрытыми глазами. «Вот и наступила старость… Как я не узнал топот господина? Да, последний раз я видел его таким радостным в далёком детстве. Он тогда ещё был совсем юным, но уже требовал к себе должного обращения, как взрослый. Сколько ему было? Десять? Несомненно, в десять лет он был по-настоящему счастлив, когда провёл канун Рождества с вечно занятым отцом. А за неделю до одиннадцатого дня рождения Джекилла господина настигла неизвестная болезнь, и он впал в кому через три дня. После того, как он лёг в госпиталь, все комнаты покрылись мраком скорби. Старая подушка до сих пор в пятнах его крови. Да хранят его небеса… Хозяин в течение двух лет боялся спать, видел во снах отца. А в юности он так надеялся вернуть родителя к жизни, что не заметил, как начал губить собственную. Кончина родителя только усилила его желание изобрести невозможное. Сейчас Генри вновь меня пугает, его настроение так неожиданно изменилось…» — думалось старому дворецкому. — Доброй ночи, сэр. Что же это за срочное дело? — с силой распахнутые глаза смотрели в немом ожидании. Пул выглядел обеспокоенным и уставшим. Постоянное пребывание в подобном состоянии могло свести с ума любого, но только не слугу доктора Генри Джекилла, который стерпел за годы работы в стенах этого дома все странности хозяев. Домашняя прислуга доктора, кроме Пула, разбежалась в страхе за собственные жизни при первых же ночных воплях. Они так и не вернулись, а нанимать других при способностях верного дворецкого нет необходимости. — Мне понадобятся перо и бумага. Будь добр, принеси их в мой кабинет. — Будет исполнено, сэр. Постаревший дворецкий медленно поднялся с постели, зажёг свечу и отправился на поиски необходимых предметов. Когда он принёс несколько чистых листов и новое перо, Генри уже ждал его в кабинете и вдруг произнёс: — Благодарю… Прошу прощения за столь ранний подъём. Пул вздрогнул от искренне виноватых глаз Джекилла. — Это моя работа, сэр. Не стоит извиняться. Доктор кивнул собственным мыслям и воодушевлённо приступил к написанию письма своему давнему другу, адвокату Джону Аттерсону: " 17 ноября Дорогой Джон, На протяжении нескольких лет мы поддерживаем наши дружеские отношения, вместе преодолеваем любые трудности и стараемся прийти к взаимопониманию. Последние два месяца я вёл себя неподобающим образом, прерывая не только нашу переписку, но и встречи по воскресеньям. Мне очень жаль, что ты был вынужден терпеть моё бестактное поведение. На данный момент я чувствую себя замечательно и предлагаю возобновить нашу традицию. В это воскресенье приходи ко мне в пять часов на чай и выслушай подробное объяснение произошедшего недоразумения. С наилучшими пожеланиями, Генри Джекилл» — А теперь, Пул, доставь это Джону. Как можно скорее. — Слушаюсь, сэр. Дворецкий легко выхватил запечатанное в конверт для особых случаев письмо из пальцев Генри и покинул дом. На улице сгустился непроглядный туман. Несмотря на взошедшее час назад солнце, окружение видно с трудом. Редкие прохожие тенью проплывали мимо, а дома казались неприступной крепостью. Пул сел в тарантас и направился по адресу, который назвал вознице, к одному из немногих друзей Джекилла. Лошадиные копыта стучали по пыльной дороге, ветер шелестел листьями на ветках столетних деревьев, а извозчик не переставал ругать заволакивающее таблички с названиями и номерами улиц «облако». — Чёрт бы побрал этот туман! — он в очередной раз хлестнул гнедую кобылу по покрасневшему боку. Пулу было искренне жаль бедное животное, но дворецкий не может позволить себе задержаться из-за секундного порыва. — Не стоит ругаться на природу, сэр. Что вам сделали облака, которые снова решили навестить наш дождливый Лондон? — всё же попытался смягчить его слуга. Раздалось участливое лошадиное ржание. — Пока что они ничего мне не сделали, но я не могу разобрать дороги! Как же вы выполните своё поручение? — болтливость и искренность, проявляющиеся в характере Пула именно утром, вновь сыграли с ним злую шутку. — Неужели вы не можете вспомнить, где находитесь? — дворецкий вздохнул, сдерживая раздражение. — Увы, да… Что теперь? Этого ещё не хватало… Некогда ругать забывчивого и втайне зевающего извозчика, Пул сам ведёт себя ничуть не лучше, когда направляется куда-то незадолго после восхода солнца. — Думаю, у меня есть одна идея. Давайте спросим прохожих, что это за улица, — минутное молчание мужчины обозначало монотонный мыслительный процесс. — Хорошая мысль, но на улице пусто, сэр. В шесть часов не спят только слуги, что готовят завтрак, но те заняты! — Выбора нет. Видимо, придётся постучать в ближайший дом, — заключил он, отчаявшись. — Да, как насчёт вон того? Фасад дома не внушал доверия, мрачные стены пробуждали беспричинный страх, а о хозяевах не хотелось знать вовсе. Но нельзя терять ни минуты: — Отлично… Скоро вернусь, — «Надеюсь…» Дворецкий слез с насиженного места с неохотой. Раздался приветливый свист ветра, и Пул, прикрывая лицо от оранжевого тумана, направился к незнакомому дому.