Тёмные поленья

Лама танцевал, запрокинув вверх плоское жёлтое лицо. Человек у очага безмолвно наблюдал. На нём был потёртый вишнёвый монгольский халат, но сам человек был европейцем. Жёсткие, словно тёсаные из камня черты не отражали никаких эмоций, но опущенные вниз кончики рыжих усов придавали сидящему скорбный вид. Лама танцевал почти бесконечно. Человек умел ждать. Внезапно движение пресеклось. Монгол замер, глядя перед собой немигающими глазами. Он судорожно втянул воздух и опустился на колени — медленно, будто боялся расплескать состояние. Продолжая глядеть прямо перед собой, он сунул руку за пазуху и достал три отполированных временем кубика, вырезанных из человеческой кости. Скупым движением он метнул их на войлочную циновку и лишь тогда перенёс взгляд вниз. Водворилась тишина. Лама пристально рассматривал кости. Мужчина у очага внимательно следил за его лицом. Наконец, губы монгола разомкнулись, и он произнёс, избегая смотреть в глаза мужчине: — Палден Лхамо говорит, что смерть поджидает тебя на каждом пути. Лама быстро метнул взгляд на рыжеусого. Реакция отсутствовала. Совсем. Тот как будто и не слышал. — На каждом, — повторил лама после продолжительного молчания. Мужчина пожал плечами и спокойно ответил: — Я знаю. — Я привык, — добавил он негромко. Уже четвёртый год он находился в постоянном убийственном напряжении, словно снаряжённый монгольский лук. — Я и не планировал избежать встречи. Просто… я хочу выйти из неё победителем. Лама долго молчал, взвешивая слова. — Тот, кто способен дать тебе силы, — сказал он, наконец, — спрятан внутри самого тебя. И это — твой величайший страх. Сумеешь принять его — пойдешь дальше. Не сумеешь — умрёшь. Ты готов? Каменная маска на лице мужчины в вишнёвом халате треснула и раскололась широкой улыбкой. Его глаза загорелись озорным огнём. — Конечно, — ответил он. И без сомнений, одним тягучим глотком мужчина опустошил чашу из черепа, наполненную густой белёсой жидкостью. Возвращая её в руки ламы, он коротко заглянул тому в глаза, безмятежно и страшно, как смотрит степной стервятник. А потом его зрачки расширились, а взгляд словно бы опрокинулся внутрь. — Теперь, — сказал монгол, — смотри на огонь. — И он бросил в очаг ворох пахучих степных трав. Густой жёлтый дым наполнил юрту. Европеец пристально смотрел на пламя. Огонь отражался в его почерневших зрачках, и бог весть какие видения проносились перед ним в стремительной степной скачке. В какой-то момент мужчина подался назад и, кажется, потянулся рукой к шашке на боку. На его висках выступили капли пота. Лама мягко опустил руку на запястье мужчины. — Кого ты видишь? — негромко спросил он. — Это… рогатый великан, у него клыки как сабли… Ха-ха! Он огромный! Он смеётся! Этот смех… он сдирает мясо с костей. — А, — сказал монгол, — владыка чотгоров, Дамба Дорджи. В его власти насылать болезни, мучения и пытки. Ты боишься пыток? — Нет, — ответил мужчина. — Пыток я не боюсь. Лама бросил в огонь горсть серебристых листьев. Дым стал прозрачно-белым. Человек говорил правду. Сделав отгоняющий жест рукой, лама достал из сумки баранью лопатку и лошадиную челюсть и принялся негромко постукивать ими друг о друга. Когда европеец сверкнул глазами и заслонился рукой, вопрос повторился снова: — Кого ты видишь? — Я вижу могучего всадника… от него сияние исходит. Он держит в руках кровавое знамя и… он улыбается мне. — Дайчин Тенгри, — сказал лама. — Дух войны, разрушения и кровопролития. Ты боишься крови? — Крови? Я? Не боюсь. Лама проследил за поднимающейся к крыше юрты струйкой белого дыма и покивал головой: — Конечно. Он ведь брат тебе, Цаган-Бурхан. Рыжеусый проигнорировал лестные слова. — Но тот, кого мы встретим сейчас, — продолжил гадатель после осторожной паузы, — сильнее всех прочих. Готов ли ты к встрече? — Да. Я жду. Лама бросил в огонь несколько желтоватых горошин, и пламя взвилось и зашумело с удвоенной силой. Мужчина в вишнёвом халате вгляделся в пламя — и вдруг глаза его стали ещё шире. Он учащённо задышал. — Кто перед тобой? — О… это сам Дьявол. Дьявол с бычьей головой! Он… ужасен. Его взгляд вынимает душу. Мы не можем одновременно быть в одном месте. Или он, или я! Монгол поёжился и огляделся по сторонам. Ему самому стало неуютно. — Это… пока, — тихо проговорил он. — После у него для всех нас найдётся место. Ты же знаешь, кто это? Европеец меж тем снова обрёл самообладание и закаменел лицом. Только напряженная поза выдавала его волнение. — Приветствую тебя, Эрлик Номун-хан. Владыка веры. Царь закона, — сказал он громким отрывистым голосом. Лама опешил. Никогда ещё на его памяти те, кому он гадал, не решались обращаться к Владыке нижнего мира вот так, напрямую. А рыжеусый обозначил скупой поклон, выпрямился и добавил: — И нет. Смерти я не боюсь. Белёсый дым пополз к потолку, подтверждая правдивость его слов. И более ничего не происходило. Вязкая тишина медленно заволокла юрту. Двое неподвижно сидели у очага. Лама бессильно уронил руки на колени и свесил голову. Человек в вишнёвом халате беспристрастно глядел на умирающее пламя. Наконец, монгол снова взялся за баранью лопатку и принялся отстукивать по ней ломкий ритм. — Я не в силах представить себе, кто ещё может встретиться на пути, — сказал он со вздохом. — Но путешествие не окончено. Ты достиг самого низа. Мы пойдём вверх. Мы будем искать твой величайший страх там. Говори, что видишь. Рыжеусый долго вглядывался в огонь, щурился, словно силясь рассмотреть что-то на самой кромке горизонта, а то и за ней. Наконец, он заговорил: — Бесконечные… бесконечные поля алых маков. Они как кровь, разливаются от горизонта до горизонта. — Дальше. — И бескрайняя лавина, неудержимая конная орда, которая выплескивается на полотно Великой степи. Маки умрут под копытами бесчисленных коней, чтобы воскреснуть в новом, прекрасном мире. — Дальше. — Над моей головой знамя с подковой, солнечным знаком Чингисхана, и инициалы Великого князя Михаила Александровича сияют на нём. — Дальше. — И как неукротимая океанская волна мы катимся вперёд, сминая всё на своём пути! Иркутск, Казань, Москва — всё сметено этой жёлтой степной волной! Большевистские отродья прячутся в топи болот, пожирая от голода своих детей! Но этого мало… — Дальше. — Европы более нет! Вернулось время священных царей, покорителей мира! Волны Балтийского моря разбиваются о громаду Тибета, простёршего свою длань надо всем континентом! Я вижу, как женщина протягивает мне ребёнка, это дитя… — а, не важно… Восхождение, вечное восхождение!.. — Стой. — …Вечное восхождение на крышу мира, где царят свет и сила! — Стой. — Вечное Небо, которое помнит о нас всегда и ждёт нашего подвига! — СТОЙ. — В этот момент не было более тихого, осторожного ламы. Был беспристрастный судия, который выше богов и выше Вечного Неба. — Эта женщина. Этот ребёнок. Кто они? — Вечное… Небо… — Европеец словно бы налетел с размаху на стену, но по инерции продолжал бежать: — Мы взойдём… на вершину… — Эта женщина. Какие у неё глаза? Как она одета? Что она говорит тебе? Рыжеусый замолчал. Его пробила дрожь. Он съежился, и каменная маска потекла прочь с лица. — Кто она? Человек молчал. Лама повернулся и бросил в огонь оставшиеся лепестки. Пламя взвилось и исторгло из себя дым. Густой, наваристый. Красный. Человек молчал. И тогда лама сказал — не на монгольском, хотя собеседник прекрасно говорил на нём. И не на русском, хотя каждое слово было предельно понятно. Он сказал на языке сердца: — Чего ты боишься, Бог войны? И тогда, сотрясаясь всем телом, человек, прежде казавшийся каменным, выкаркал из себя: — Я боюсь… что мама… ушла тогда из-за меня. Снаружи молодой корнет, лишь недавно присоединившийся к войску, но уже удостоенный чести стоять на часах, услышал странные звуки. Будто бы кто-то захлёбывался кашлем, пытаясь при этом придушить сам себя. Это было отдалённо похоже на припадок чахотки или… плач? Первым порывом корнета было откинуть кошму и ворваться внутрь. Но его напарник, седовласый казак с Георгием в петлице, перехватил руку корнета и тихо-тихо качнул головой из стороны в сторону. Никогда в жизни ламе не было так страшно. Перед ним был человек, лишённый страха боли и смерти, которого не брали ни сабли, ни пули. Человек с каменным лицом и каменной душой, воплощённый Бог войны. Человек, отдававший внутренности живых людей на съедение крысам и знавший только одно наказание — смертную казнь разных степеней. И этот человек плакал. Монгол не знал, что ему делать. И поэтому молча смотрел, как корчится на полу у разбросанного очага непобедимый Цаган-Бурхан, не обращая внимания на дымящиеся угли и выхаркивая из себя с уродливым плачем каменные осколки сердца. А потом, когда плач приутих, повинуясь какому-то священному порыву, он подошёл к плачущему человеку, присел рядом на корточки и сочувственно положил ему руку на плечо. Полог юрты откинулся, и часовые чуть подались в стороны, освобождая проход. Первым вышел лама, зажимая подмышкой суму с гадательными предметами. Остановившись на пороге, он глубоко вздохнул и обвёл безмятежным взглядом золотую степь, широко опоясавшую закатную Ургу, и чернеющие невдалеке силуэты сопок. Сопок, в которых собаки догладывали кости китайских солдат, внутренних врагов и просто случайных жертв века, мешавших осуществлению великого дела. Других видов захоронений в эти дни не признавали. Лама качнулся и пошагал в сторону рогатых ворот датсана, которые за долгие века были досветла выполированы ветрами времени. Времени, которого у него, ламы, уже практически не оставалось. «Только не бежать, — думал он на ходу. — Только не бежать.» Следом вышел хозяин юрты. Он тоже остановился, заложив руки за спину и любуясь вечерним пейзажем. Губы под рыжими усами расползлись, образуя нечто вроде улыбки. Вытянувшийся в струнку молодой часовой скосил глаза в сторону и похолодел. Что это на скуле генерала, неужто дорожки слёз? — Бурдаковский, — вдруг негромко сказал рыжеусый. Откуда-то из-за юрты донеслось копошение, и мгновение спустя перед военачальником предстал полноватый прапорщик, на ходу стряхивая солому с брюк и крошки с усов. Скептически оглядев подчинённого, генерал кивнул головой в сторону растворяющегося в сумерках силуэта ламы. Понимающе ухмыльнувшись, прапорщик, не отдавая чести, тут же покатился следом. Бросив ещё один долгий взгляд в сторону закатного солнца, рыжеусый медленно повернулся и посмотрел в глаза молодого часового — спокойно, внимательно, долго. И только когда, улыбнувшись уголками губ, барон шагнул в полумрак юрты и задёрнул за собой полог, корнет снова вспомнил, что всё-таки умеет дышать.