***
Смысл ее слов дошел до его несчастных мозгочков лишь поздней ночью. Он как раз собирался засыпать, и тут пришло осознание: она что, действительно ночует в спальне Джеремайи Отто? На самом деле? Нет, на самом деле? Вот что такое стиль, подумал Ник. Она это сделала. Вывела старика из игры, а затем заняла его комнату. Комнату, кровать, его людей, его ранчо — все наследие мертвеца. Интересно, там, в темноте, в его постели, ощущала ли она его присутствие так, как ощущал его Ник? Тяжелое и болезненное, оно было похоже на сожаление, сидело у него на груди и мешало вздохнуть. Она тоже это чувствовала? Она тоже задыхалась? Ник вспомнил Селию, и ему стало зябко. От мыслей о Селии всегда становилось холодно и неуютно, и будто бы немного страшно. Он чувствовал себя героем готического романа. Словно за окном занималась особенно свирепая зимняя ночь, а дом, в котором он укрылся, не прогревался. Он весь взмок, постель его пропиталась потом, но у него мерзли кости. Он подумал: ни черта она не чувствует, это смешно. Сердце Джеремайи больше не билось, плоть высыхала, а кровь давно остыла. Никакой угрозы и никакого значения. Он не был ее врагом — лишь воспоминанием. Она никогда не позволит ему владеть своими мыслями. Особенно, когда рядом его живой сын. Особенно, когда сюда едет индейское племя. Ник разозлился на то, как неприятно заныло его сердце. Это было унизительно: лежать в доме, построенном на индейской могиле, мучаться виной, и думать о том, как же защитить этого уебка. Думать о том, зачем вообще нужно это делать. «Я убил твоего папочку, теперь я буду твоим папочкой». Хуйня какая-то. В этом не было никакого смысла. Что он мог сделать, посадить Троя на цепь? Или запереть в подвале. Стоило вспоминать Тримболов, а не Селию. Не то чтобы он не пытался. Что уж тут говорить. «Мне стоит волноваться?», спросила она его однажды. Нет, мамочка, я не сбегу из больницы. Нет, мамочка, я буду вести себя хорошо. Она пришла, чтобы услышать это, как будто он был всем тем же идиотом-наркоманом в поисках дозы. Ник подумал, что она пришла сказать что-то еще. От этой мысли зачесалось в легких. Он раздраженно откинул одеяло, нащупал под матрасом сигаретную пачку и вышел на улицу. Ночь стояла прохладная. Как будто в противовес всему миру, она была спокойной, тихой и мирной. Ник подумал: хорошее слово. Все действительно выглядело мирным, и холодный свет луны, разлитый по земле, словно коцитовое озеро, и дома с их черными окнами — словно спящие глаза измученных жарой животных. Все было так, как нужно. Ник замер с незажжённой сигаретой во рту, наслаждаясь прикосновением ночного ветра к влажной от пота коже. Он подумал: и хорошо, что я остался на ранчо. Может быть, в этом есть какой-то смысл. Может быть, мама это тоже поняла. Пришла к нему убедиться, что она права, может быть, она тоже это почувствовала, как Ник когда-то, на молитве Офелии, то странное предвкушение, ожидание приближающегося откровения, веру в то, что все встает на свои места или может быть, она увидела знак… Внезапно в доме Отто загорелся свет. На втором этаже, там, где располагались спальни. Этот дом — самый большой зверь на ранчо, самый красивый, самый неистовый — проснулся. Ник бы мог подумать: да и хер с ним, господи. Он мог бы ничего не предпринимать, выкурить сигарету и пойти спать. Он вообще много что мог: дожить свою жизнь здесь, например, и умереть от старости. Мог бы прилечь рядом с обезглавленным стариком Отто, прах к праху; мог бы смешаться с останками древних людей, мог бы сам стать древним человеком, его беспокойным духом, бессмертным стражем этой земли. Видит бог, судьба предоставила ему варианты. Но свет в чьей-то спальне погас, а потом снова загорелся — словно какой-то сигнал. Ник засунул сигарету обратно в пачку. Стоило ему приблизиться к дому, как свет погас снова. Это никак не повлияло на его решение: мама сама дала добро на визит. Она заняла комнату Джеремайи Отто, она живет в одном доме с Троем, она лишила Ника сна — а теперь посылает сигналы. «Если захочешь навестить». Ник знал, что это глупо, и он действительно не думал, что Трой представляет для нее опасность. Интересно, что тогда его так взволновало, призраки неупокоенных индейцев? Ебанные Ужасы Резиденции Отто. Перед крыльцом он затормозил, ощупывая револьвер за поясом. Зачем-то пригладил волосы. Затем осмотрел дом через стекло в двери. Окно в спальне Отто больше не подавало признаков активности. Ник пялился в него с минуту, чувствуя себя идиотом. Кто-то просто вставал в туалет. Кто-то услышал скребущуюся многоножку на деревянном полу. Если захочешь навестить меня, сказала ему мать, и он решил сделать это ночью, как извращенец. Ник поморщился. Немного униженный, он развернулся, чтобы пойти обратно, но вдруг услышал тихий голос: — Да что ты за маньяк такой. Едва не дернувшись от испуга, Ник заозирался в поисках источника звука. Он увидел его перевесившимся через перила террасы на заднем дворе. Трой выглядел болезненно, будто не спал неделю, но улыбался вполне дружелюбно. Ник подошел ближе. — Я не заметил тебя, — сказал он зачем-то. — А я вот заметил. Даже напугался немного, — Трой потер красные глаза, словно они зудели от недосыпа. — Помню, ты уже подглядывал за мной из-за кустов, перед тем как напасть, но теперь это выглядит совсем плохо. А что мама думает о твоих наклонностях? Ник скучающе дернул плечом и опустил глаза, делая вид, что не играет в эту игру. Ему вдруг показалось, что его знобит; он обхватил себя руками. Это был уязвимый жест, почти нелепый. Закутаться бы в шаль, прижать платочек к обветренным губам. Случайно уронить его перед уходом, Иисусе, блядь. Он приказал себе не смущаться. — Мэдисон тоже не спится, — сказал Трой уже серьезно. Ник бросил взгляд на его лицо, темное и задумчивое. Трой смотрел куда-то вдаль, глаза его слегка блестели, а щеки горели встревоженным румянцем; он выглядел нормальным в этот момент. Как человек, которого что-то волнует. Как человек, который страдает. — Поэтому я и пришел, — сказал Ник странным очарованным голосом. — Увидел свет в окне, захотел убедиться, что все в порядке. Трой усмехнулся. Он посмотрел на Ника с раздражением, но вслух сказал: — Если так переживаешь, то можешь сам перебраться сюда. — Смешно. — А что такого? Поближе к мамочке, как ты и привык. Ник улыбнулся. Это был знакомый сценарий. Ему вдруг показалось, что они разговаривают на своем собственном выдуманным языке, как мальчишки, выросшие вместе. Трой помолчал некоторое время, а затем смягчился. — Я серьезно, ты можешь жить здесь, если хочешь. Тут есть несколько свободных комнат, можешь занять спальню Джейка. Там уютно. Не зная, что ответить, Ник пожал плечами. Не переставая улыбаться, он облокотился на перила и капризно поморщился. Он почувствовал, как пульсирует у него в висках и удивился этому. Трой радостно улыбнулся — будто собачке показали мячик. — Что, хреновая для тебя идея, Пипинг Том? — Отвали, — фыркнул Ник. Он вспомнил, как они вели разговор в похожем положении; Трой Отто возвышался над ним, как архетипичный злодей, подначивая его и кусая, а Ник отбивался. Он думал, что Трой хочет убить его. Он думал, что жертвам обязательно быть, и — помоги ему господь — ждал этого. Ник ждал и жаждал войны с ним, как хищник жаждет крови. Каким сюрреалистичным теперь казалось это воспоминание — и то, насколько все изменилось. Трой, как выяснилось, был совершенно не заинтересован в этой идее. Даже наоборот. Совсем наоборот. — Так это ты предложил Мэдисон переехать сюда? Трой пожал плечами: mi casa, Кларки сраные, все для вас. — Впечатляющее гостеприимство, — сказал Ник и тут же пожалел об этом: взгляд Троя стал острым и неприятным. Он даже не был саркастичным! — Так это в ее спальне горел свет? — Наверное. Я слышал, как она ходит по дому. — Почему сам не спишь? — спросил Ник осторожно. Ему показалось, что он может выдать что-нибудь стремное, и Ник ничего не сможет с этим сделать. «Это спальня моего отца», вот что он должен был сказать. «Я не сплю, потому что мне грустно, ведь вы его убили». Как будто Ник боялся грусти Троя больше, чем гнева. — Просто проветриваю голову перед сном. Размышляю. Это прозвучало почти приглашающе. Ник не должен был ковырять его раны, но все же спросил, словно подчиняясь долгу службы: — И о чем же это? — А тебе какой интерес? — ощетинился Трой, не выдержав напора. — Я ведь тоже не сплю, — сказал Ник тихо. — Я подумал, мы в одной лодке. — А, мой брат по несчастью. Я знаю, почему ты не спишь. Я уже предложил тебе выход. — Так значит моя очередь давать хреновые советы? Трой удивленно рассмеялся: — Серьезно, зачем ты это делаешь? Я уверен, что тебе наплевать. Лучше займись чем-то более полезным. Отреставрируй еще один дом. — Может быть, я это сделаю, — протянул Ник мечтательно. Взгляд Троя внезапно потеплел. — Я знаю, что ты это сделаешь, — сказал он мягко и опустил голову. На мгновение Нику привиделось нечто покорное и нежное, застенчиво затаившееся в этом жесте. Все это было хреново: Трой и добрые вещи, что он говорит. Трой, спасающий от смерти, плачущий над телом своего отца. Испуганный и несчастный, словно ребенок, запертый в подвале. Это было хреново, и все в желудке у Ника задрожало, как перед тошнотой. — Я думал о словах твоей матери, — Трой снова начал тереть глаза. От силы, с которой он давил на свои несчастные глазницы, Ника почти передёрнуло. — Думал о том, что она сказала мне перед тем, как уйти спать. Ничего особенного, но есть у нее такая манера — говорить с каким-то подтекстом. Мне показалось, будто я уже это слышал… даже не помню от кого. Я подумал, может это какой-то знак. Но это все не твое дело. Правильно? Ник не удержался и цокнул языком. Отлично, теперь у них свои секретики. На самом деле, он почувствовал себя больше напуганным, чем разражённым. Трой снова рассмеялся. — А, ты ведь у нас городской мальчик. Никаких суеверий в этом доме? Эх, Ники, ты уж прости нас, деревенских. Можешь смеяться, но нам действительно нравятся эти истории про знаки и знамения и про пророков, творящих чудеса — книжку с их приключениями мы кладем под подушку, как любовное письмо. Засыпаем только лишь под рассказы о призраках, оплакивающих своих детей в ночи или, знаешь, о змеях с перьями… — Я думал, ты человек науки. — Фольклористика — это наука, — сказал Трой с важным видом. — Теология — наука. Знаешь, люди думали о конце света с самых древних времен, едва зародившись как вид. Они исследовали его, изучали как нечто такое, что подается изучению. Конечно, своими методами, специфическими, но нельзя недооценивать людей древности — мы уже давно лишь повторяем за ними. Возможно, все, что сейчас происходит, было не просто предсказано, а вычислено. Может быть, у этого всего есть своя система, законы и принципы. Представь, Книга Апокалипсиса, эмпирически обоснованная. Теперь Трой на самом деле издевался над ним. Ник устало покачал головой. — И что, там действительно сказано, что зомби это войска Антихриста? — Уверен, что да. Воскрешения, Ник, довольно библейская тема. Они уставились друг на друга, как идиоты. Что это была за игра? Ник, не сдержавшись, усмехнулся, а потом спросил: — Разве пернатый змей не из индейских мифов? — Я знаю некоторые сказки, — ответил Трой, ничуть не смутившись. — У меня даже есть любимая. Про голубую агаву. Рассказать тебе, чтобы уснулось? Это было слишком много. Ник почувствовал, что ему хочется уйти. Он не мог не признать, что Трой был приятным собеседником, красноречивым и эрудированным; в школе он наверняка был тем самым мальчиком, знающим столицы всех стран мира. Он был любознательным. Ник уже думал об этом раньше, о том, насколько Трой не похож на психопатичного ублюдка, которым его хотелось назвать: в нем было слишком много жизни, слишком много страсти. Трой отзывался на каждую фразу, на любую брошенную в него информацию, и казалось, будто все на свете вызывает у него интерес. Иногда он говорил по-настоящему странное дерьмо, а потом Ник вспоминал, как в своей прежней жизни предпочитал странное дерьмо всему остальному. Люди подобные ему всегда нравились Нику, и он тянулся к ним, как замершее животное к огню. Но все же это был Трой; Ник чувствовал себя странно и неуверенно в разговоре с ним. Он будто бы стеснялся своей природной симпатии к живому и пытливому уму Троя. И ничего не мог с собой поделать. Может быть, он слишком мало знал о психопатах? Он всегда думал, что они холодные и пустые внутри, — а Трой совсем не выглядел пустым. Прежде чем он успел подобрать слова прощания, Трой снова спросил: — Так ты надумал переезжать сюда? — Нет, мужик, я не могу. Ты знаешь, я ведь сам отстроил этот дом. Потратил много сил, — в его горле сделалось сухо и остро. — Джеремайя помогал мне. Он действительно хотел, чтобы это место стало моим домом. Он хотел, чтобы я остался. — Конечно, он хотел, чтобы ты остался, — сказал Трой тихо. — Ты ему нравился. Ты здесь вообще-то всем нравишься. Много делаешь для ранчо, без дела не сидишь. «Мне просто нужно заниматься чем-то, чтобы не думать о наркотиках», подумал Ник нелепо. Он захотел сказать это вслух, чтобы вывести Троя из себя. Он хотел, чтобы Трой смотрел на него как на базе, с презрением и злостью — все сразу бы стало намного легче. Он хотел быть отвратительным для него. Он хотел, чтобы и Джеремайя ненавидел его, чтобы он знал, что именно Ник наставит на него подаренный ствол. К сожалению и по необъяснимым причинам, взгляд Троя изменился; он стал любопытным и сердечным, как и у его отца когда-то. Ник нахмурился, но Трой только улыбнулся. Если бы Ник напомнил ему про наркотики, ничего бы не поменялось— и в этом странном месте его принимали за своего. Это было знание. Или что-то вроде дара. Он вскинул руку на прощание, и Трой проследил за ней взглядом. — Завтра в рейд, — сказал Ник зачем-то. Он должен был сказать что-то еще, но все остальные слова ему отказали. — Пойду, попробую отрубиться. Тебе бы тоже не мешало. — Отставить панибратство, Кларк, — Трой махнул на него рукой, зевая. — Вали уже. Очень надеюсь, что твои сны не будут такими же мутными, как мои, и что у тебя хватит сил разобраться с Антихристом завтра. «Я тебе не друг», подумал Ник угрюмо. «Наставить бы на тебя пушку еще раз, чтобы ты понял». Но что бы он тогда понял? Рассмеялся бы ему в лицо и все на этом. Безнадежное существо. Ник хмыкнул и отвернулся от Троя. — Уверен, что под бочком у мамочки будет спаться лучше. Подумай об этом! «Бери ее бочок себе, ушлепок», думал Ник, шагая обратно к своему дому и мечтая обернуться. Повторял про себя: я тебе не друг, я никогда не буду тебе другом… Перед тем, как лечь в постель, он все-таки выкурил свою первую за долгое время сигарету. Он не хотел вспоминать те времена, когда он делал это в последний раз, и все же был обязан. Он вызывал образы из памяти так старательно, так искренне, как только мог. Пытался припомнить все детали: вот Лусиана, раненная, истекающая кровью на земле и Трой, нависший над ней; то, как он смотрит на нее, словно в пустоту, не замечая в ней живого человека, словно она нечто такое, о чем бы он не написал даже в своем блокноте. Вот черные жирные цифры на лбах у мертвецов в подвале. Мамино лицо, когда она узнала о Трэвисе… Сидя на крыльце, он пытался принять решение. Может быть, она права и ему действительно нужно держаться от Троя подальше. Потому что он должен это сделать. Он должен сам справиться с призраком Джеремайи, мучающим его. Эту вину не искупить. Трой не спасет его в этот раз, также как и Ник не спасет Троя. Мэдисон сказала, что это ее проблема, и Ник знал, что она решит ее лучше, чем кто-либо — это была ее стихия. Опусти рыбу в воду или она задохнется на суше. Это пойдет на пользу всему ранчо. Он мог бы оставить его ей. Когда сонливость, наконец, пришла к нему, он почувствовал себя довольным. Он не противился ей и лег в постель, почти освобожденный. Как в детстве, сдавшийся в войне с буквами, не желающих правильно ложиться на бумагу, он позволял маме взять ручку и дописывать работу за него. В его голове стало пусто. А потом ему приснился сон.***
Во сне он снова шел в этот дом. Дорога казалась ему бесконечной, а ранчо огромным, будто слившимся с пустыней. Забора больше не было. Все здания были разрушены почти до основания. Ник никак не мог сориентироваться и найти знакомые пути; все это место было странным и непонятным, и ощущалось кладбищем без надгробий. Он почему-то был уверен, что все, кто здесь жил — погибли, хотя тел не было видно. Ни бродящих по округе, ни лежащих ничком, с продырявленными головами. Когда это случилось? Где он пропадал все это сраное время? За собой его вела одна мысль, простая и понятная на всех уровнях восприятия, как о том, что вода мокрая, а жизнь обязательно заканчивается смертью — он знал, что дом Отто уцелел. Это казалось чем-то незыблемым. Будто он был и не домом вовсе, а защитной крепостью, неприступным оплотом всего ранчо, сосредоточением силы и самой жизни. Он знал, что все уцелевшие ждут его там: мать и сестра, отец, Селия, Трой. Во сне он подумал: мне это снилось однажды, поэтому я знаю. Все повторяется. Знаки повсюду, словно это место всегда ожидало его в себе. Загоняло в ловушку. Ника не покидало ощущение, что руины домов злобно скалятся ему в спину. Он и сам не заметил, как оказался перед нужным ему местом — целым и невредимым, как было предсказано и сказано, величественно возвышающимся над всей пустыней; Ник вдруг увидел будто бы весь мир распростерся под его ногами, словно дом стоял на горе или же был горой — чудовищного размера, невообразимой высоты. Ник окинул взглядом все бесконечное пространство, что представилось перед ним, и вдруг подумал: где-то там мой дом. Я могу снова увидеть его, будто он все еще существует. Должно быть, он еще существует — как это возможно, чтобы у человека не было дома? От этой простой мысли, от этих простых слов, его грудь сдавило странным чувством, похожим на тоску и на радость или же на предвкушение радости, а может быть даже на любовь, — будто он снова крутит ручку входной двери, решаясь на побег, и заранее жалеет, и заранее скучает, — сдавило почти болезненно, и внезапно он расплакался. Он заплакал как ребенок или как его сестра где-то в другой жизни, позабыв о стыде и гордости, задыхаясь от жалости к себе. Папа, причитала она, папочка. Он не позволял себе так плакать целую вечность. Наверное, в последний раз он плакал, прижавшись к маминой груди, а она гладила его по волосам. Шептала ему что-то… пока он не мог вырваться. Ник должен был проснуться в этот момент, но мысли о матери его отрезвили. Или одурманили. Все его тело замерло, подчиняясь какому-то древнему инстинкту, он затаил дыхание. С мокрым от слез лицом он казался себе раненым, плавающим в бассейне с акулой. Как будто его плач мог привлечь зверя. Он чувствовал чей-то взгляд на затылке. Что-то охотилось за ним. Постоянно. Всю его жизнь. Нужно убираться отсюда. Как только он об этом подумал, он сразу же оказался внутри дома, в кабинете Джеремайи. Хозяин сидел за своим письменным столом, как ему и полагалось, а его упершийся в стену взгляд, был безжизненным и пустым. Но старик был жив. Когда Ник подошел к нему, он резко дернулся, будто в испуге. Ник поднял безоружные руки, но это его не успокоило. — Ты не должен быть здесь, — сказал он дрожащим старческим голосом. Он действительно выглядел старым. Древний старик с высохшей как у мумии кожей, но Ник был счастлив его видеть. Он хотел извиниться. Он хотел сказать, что он поступил неправильно, что совершил ошибку и больше всего на свете хочет исправить ее — но теперь это было не нужно. Джеремайя был здесь, живой. Его что-то пугало, но Ник был здесь, чтобы его успокоить. Все было хорошо. Он хотел сказать ему… — Ты не должен быть здесь, — повторил Джеремайя и его взгляд потускнел. Он отвернулся и снова уставился в стену. Ника вдруг охватил ужас. Это был ужас — древнее, давно забытое чувство; он открыл рот, чтобы повторить бессмысленные слова: давай посмотрим бейсбол, давай я расскажу, как дела в школе, но Джеремайи здесь больше не было. Его тело больше не принадлежало ему, его захватило нечто, чего Ник боялся больше всего. Он не знал о своём страхе до этого момента, но сейчас он вдруг увидел. Он узнал его. — Если ты ищешь мальчика, то я запер его в подвале. На твоем месте, я бы оставил его там же, — сказал Джеремайя и больше не вымолвил ни слова. В его руке был зажат пульт от телевизора; Ник посмотрел на экран, где плавали пиксельные рыбки, как в приемном покое его родного рехаба, и разозлился. «Я не ищу мальчика», хотел сказать он, но тогда его могли спросить: что же ты ищешь? Ему пришлось бы сказать правду. Джеремайя мог и не спросить — он уже давно наплевал на это. Ник его не интересовал, а мальчик в подвале тем более. Да будь ты проклят, подумал Ник. Оставайся мертвым, вот твое место. Мальчика он действительно обнаружил в подвале, хотя это больше походило на какие-то захоронения: одна земля да кости. Трой сидел на цепи, как животное. Ник подошел к нему, готовый задохнуться от ужаса. Трой посмотрел на него с неприязнью. — Опять ты здесь. Ты что, преследуешь меня? Ник попытался заверить: нет, я тут, чтобы спасти всех, я просто хочу спасти тебя. Он наклонился к нему и принялся дергать ошейник, но вдруг пальцы его замерли. Ошейник оказался кожаным и качественным, будто из специализированного магазина; Ник погладил его, удивившись нежности материала. Потом он погладил кожу Троя, там, где она уже натерлась. Низ живота его заныл. — Приятный на ощупь, да? — сказал Трой, улыбнувшись. Улыбка у него, как и всегда, была ошалелая, почти безумная. Ник смутился двусмысленности вопроса, и в этом смущении он нашел странное наслаждение. — Так и думал, что тебе понравится. Все же ты поймал меня. Больше никаких преследований. — Я не преследую тебя. Все не так, — сказал Ник, трогая его шею, костяшками потирая щетину на горле. Руки у него дрожали, в животе горело. — Так, так. Ходишь за мной, как хвостик. Напялил эту тупую форму, револьвер в штаны засунул. Ты ведь не хочешь меня освобождать? — Трой выдохнул, когда Ник крепче прижал руку к его горлу. Ник свел ноги вместе, пытаясь не закрыть глаза от разлившейся по телу сладкой боли. — Не лучше ли держать меня на поводке, возле себя? Дернишь и вот я уже возле твоих ног. — Не лучше, — прошептал Ник, снимая с него ошейник и убирая руки. Трой посмотрел на него почти строго, но голос у него был нежным и детским. — Спасибо, — сказал он, обхватывая Ника за шею. Он был таким маленьким и легким, и Ник подумал: он же невинен, господи. Он поднял его на руки, прижимая к сердцу, бережно, словно сокровище. Трой сказал: — Отнеси меня к людям, они захотят послушать. Ник рассмеялся, и Трой вместе с ним. — Не веди себя, как чокнутый, — сказал Ник и внезапно, перед глазами вспыхнуло. Он закрыл их, чувствуя рядом с собой дикую жаркую неистовую силу. Еще до того, как увидеть, он знал, что вокруг него вокруг бушует пожар. Он открыл глаза и обнаружил себя, стоящим на той самой горе, а перед ним — огненное пламя, пожирающее дом Отто. Трой стоял рядом, с пустым ведром в руках, в его глазах собирались слезы. Никого не было рядом, чтобы помочь ему. — Жертвенный огонь, — сказал он, и голос его прозвучал слишком громко посреди гулкого треска пламени. Ник смотрел на него, освященного густым кровавым заревом, и внутри у него поднималось веселье. Ему нравилось то, что он видел. Хорошо, если и Трой видит все правильно: жертвенный огонь, не только отбирающий, но обещающий что-то взамен. Но Трой выглядел несчастным. Он склонил голову, словно в страдании. Там ведь его отец, подумал Ник, он горюет по нему. Но потом он вспомнил: «Я убил его отца». Задыхаясь, он подскочил к Трою и схватил его за руку. — Кто остался в доме? — спросил он сквозь рев стихии. — Трой, кто остался в доме? Трой не ответил, но Ник уже знал ответ. Он не успел закричать, он только почувствовал сильное желание это сделать; намерение сдавило его горло, словно чья-то тяжелая рука. Пламя вспыхнуло еще сильнее. Он вдруг почувствовал себя самим огнем, не просто бездумной, беспощадной, освирепевшей силой, а вырвавшимся из клетки диким зверем, обезумившим от страха, слишком большим и разрушительным для этого мира, и бесконечно одиноким. Казалось, он теперь везде, разлился по земле пылающей рекой. Он был живым, он собирался закричать… Но внезапно, все погасло. Огонь затух. Мать вышла из обугленных руин дома, обожжённая, окровавленная, и пошла к нему на встречу. Одежды на ней не было, как и волос на голове; лицо жесткое, непроницаемое, словно маска. Она приближалась к нему, как неизбежное. — Это все материя, которая сознает себя, Ник, которая спит и видит сны о своей смерти, — сказал Трой. На его лице была повязка с окровавленным пятном на одном глазу, и он слабо, почти испуганно улыбался. — Сегодня конец света. Люди, предчувствующие свою будущую бесчувственность, материя, знающая о своей будущей нематериальности. Ник почувствовал себя побежденным; обессиливший, он упал перед матерью на колени и сказал: ты победила. Это ты, опять ты, ты всегда побеждаешь, всегда. — Существует древний закон, — продолжал Трой и вокруг них стенали мертвецы. — Ты пришел ко мне ночью, чтобы услышать, так слушай сейчас. Твоя мать сказала мне, что впуская зверя в свой дом, ты не надеешься на его милость. Впуская зверя в свой дом, ты отдаешь себя его милости. Впуская зверя в свой дом, голодного зверя, Ник, ты уже знаешь о своем конце, и ты готов к этому, а если ты не знаешь, если не видишь, Ник, может быть тебе нужна моя повязка, может мне отдать ее тебе? Так будет честнее; не доверять своим глазам, а праведному голосу внутри, так ты сможешь рассудить, кто плохой, а кто хороший, кого убить, а кого пощадить. Кого любить? Кого ненавидеть? — Я знаю все это и без сраной повязки, — сказал Ник, и странная обреченность просквозила в его голосе. — Тогда что ты здесь делаешь? Что ты забыл в моем сне? Убирайся из него нахрен! Прежде чем проснуться, Ник некоторое время бродил среди мертвецов, послушных ему, нуждающихся в нем. Он был голоден, и искал один запах, но не мог найти его.***
Они отбыли ранним утром. Ник думал, что мать придет проводить его и может быть, попытается надавить напоследок: тебе точно нужно идти, Ник, ты уверен, что это хорошая идея? Они поменялись местами. Но она не пришла; их вчерашний разговор по каким-то непонятным причинам смягчил ее беспокойство, и она осталась блаженствовать в постели. Может быть, ее новая кровать была причиной: такая мягкая, такая удобная, будто из дома… Это вывело его из себя. Ник был разбит с самого пробуждения, а теперь чувствовал себя самым сердитым человеком на свете. Он был дерганным и нервным. Трой же, напротив, цвел и пах и настоял, чтобы Ник ехал с ним в машине. Всю дорогу он отпускал какие-то дружеские подколы. Ник попытался отмахнуться от него, и тогда Трой посмотрел на него внимательным взглядом. Если бы в этот момент Ник жевал какую-нибудь еду, он бы открыл рот и продемонстрировал его содержимое. — Так и не поспал сегодня? — спросил Трой, снова переводя взгляд на дорогу. — Поспал, — пробурчал Ник. — Пару часиков. Даже сон успел посмотреть. Он почувствовал внезапный порыв. Попытался прикинуть, как лучше задать вопрос, но все варианты звучали одинаково безумно. Он все равно спросил: — Тебе когда-нибудь снились вещие сны? Трой захихикал. Ник вдруг сам уставился на него, будто в первый раз. Он подумал: еще недавно он был так несчастен, а теперь смеется почти довольно. Неужели, ему понравилось, что я пришел и говорил с ним? Это его успокоило? Это его обрадовало? — Да, вообще-то… Я знаю, ты будешь таким скептичным по этому поводу, но мне постоянно снятся вещие сны. — Да, например? Что из них исполнилось в жизни? — Пока ничего, но все еще впереди. Ник цокнул языком, Трой рассмеялся. Неожиданно для себя, Ник рассмеялся вместе с ним. Все-таки, этот человек был безумен. Мэдисон, очевидно, была безумнее вдвойне, если считала, что они могут быть друзьями. На его душе стало легко и хорошо, и он подумал: если надо, я снова приду и поговорю с ним. — Что, Ники, учишься читать знаки? Хочешь убедиться, что не зря остался на ранчо? — Ладно, забудь все, что я сказал. Ты бесполезен. — Какие мы нежные… Трой поймал его взгляд в зеркале, и Ник почувствовал, как внутри у него щелкнуло, будто к замку подобрали ключ. — Сны — это всего лишь сны, просто отпечаток твоего отношения к реальности. Метафоры. Но у них есть свой язык. Способный разгадать будущее. Ты правильно делаешь, если пытаешься понять его. Господь помоги мне, если я когда-нибудь пойму его, подумал Ник, но вслух сказал: — Да, да, что угодно. Не веди себя, как чокнутый. — Вот уж не знаю почему, но тебя это вполне устраивает, — ответил Трой и улыбнулся как будто бы счастливо.