Дикая карта

Утонув с головой в одеяле, Ты хотела быть солнца светлей, Чтобы люди тебя называли Счастьем, лучшей надеждой своей. Этот мир не слукавил с тобою, Ты внезапно прорезала тьму, Ты явилась слепящей звездою, Хоть не всем, только мне одному. «Девочка» — Н.Гумилев

Бей-Ридж, Бруклин, Нью-Йорк 4-я авеню Солнце опаляет края горизонта, которого не видно — мешают ощетинившийся небоскрёбами город и деревья, небо неумолимо истрачивает голубой цвет, и всё покрывается сусальным слоем позолоты последних лучей. В закатах скрыта какая-то особенная красота, и чувства они вызывают иные, нежели румяные дымчатые рассветы. Закат не дает иллюзий, он одним махом стирает предыдущий день, всё, что ты себе обещал, видя восход, всё, что ты планировал — уничтожено. Закат безоговорочно подводит итог прожитого дня, в нём скрыто тревожное забытое чувство из древних времён, когда с приходом темноты нужно искать укрытие, потому что во мгле загорятся глаза хищников, и каждый неосторожный шаг будет стоить жизни. Но этот закат душераздирающе прекрасен и спокоен, в нем опаловые переливы алого, золотого и оранжевого с зеленоватыми прожилками, никого не побеспокоит гортанный рык зверя перед смертоносным прыжком, никто не бросит настороженный взгляд через плечо, не схватится за оружие. Она прочитала в какой-то книге, что самые дорогие рубины имеют цвет «голубиной крови» — глубокий красный с синеватым отливом, вживую ей не доводилось видеть такие камни, но противоположный берег и весь Статен-Айленд тонут в этом оттенке, огненные отблески и искры, совсем как от костра, долетают до её берега, но в Бруклине уже царит сиреневый сумрак. Небо за спиной темнеет постепенно, оно как градиент, как размытая акварель искусного художника, перетекает и смешивается, меняя очертания на огромном холсте. Острые и стремительные силуэты птиц чертят какие-то узоры в небе, но совсем скоро они затихнут, сложат свои быстрые крылья, застигнутые пришедшей не на долгий срок тьмой, а на улицах зажгутся фонари — урбанистические светляки посреди стеклисто-металлических дебрей небоскребов. Вечер тёплый, бархатный — такие вечера бывают в августе, когда жара начинает спадать, но даже поздним вечером можно не бояться продрогнуть, и ей совсем не хочется надевать джинсовую куртку, которая на всякий случай валяется на скамейке. Сидеть на пушке — не самая хорошая идея, потому что миссис Грин может выйти на балкон и закричать на всю 4-ую авеню, что она застудит придатки, и у неё никогда не будет детей, как будто важнее ничего нет. Глупости. Металл разогрет на солнце, и пушка с какого-то военного корабля скорее прожжет в её заду еще одно отверстие, чем что-то застудит. Она морщит нос от глупой и немного грубой шутки, тихонько улыбается сама себе, млея от летнего тепла, как кошка в бледном луче редкого зимнего солнца. - Детка, слезь с памятника, его сюда не для этого поставили, — какая-то леди с платиновыми волосами и стрижкой в стиле шестидесятых цепляется к ней, а лучше бы шла своей дорогой и смотрела под ноги, а то свернёт свою жилистую шею ненароком. Она так расслаблена и счастлива, что даже не хмурится на замечание, ведь это пылающее солнце садится для неё, для неё эта феерия красок, для неё теплый августовский вечер, и ничто и никто не может этого изменить. - Вы только посмотрите, какой красивый закат, — она протягивает руку вперёд, и ей кажется, что она похожа на величественного полководца на горячем во всех смыслах коне, зовущего солдат в бой. Нетерпеливо сучит длинными загорелыми ногами, обутыми в некогда белые кеды — сейчас они намного ближе к любому из оттенков, кроме родного. Пожилая дама недовольно хмурится, но оборачивается в сторону Верразано-Нарроус — конструкции моста чёрными росчерками выделяются на фоне пламенеющего неба, вода в заливе отражает и тени, и свет, кажется мозаикой из миллионов сверкающих осколков, — ну разве может кого-то оставить равнодушным такое зрелище? Красота, ускользающая с каждой секундой, красота, поглощаемая надвигающейся ночью, но люди проходят мимо, спешат домой, где ждёт тёплый ужин, сварливая жена и орава детей или пустая квартира и размороженная пицца, всем им нет дела до небес — слишком они далеки, и что с того, что для любого из них этот закат может быть последним. Люди небрежны в таких вещах, нет ни секунды для мыслей о вечном. Девочка скользит глазами по прохожим, которые обходят пожилую даму, они движутся, как во сне, припудренные сиреневыми бликами, люди похожи на тени — появляются из ниоткуда и уходят в никуда. - Знала бы ты, сколько домов снесли, чтобы построить это уродство, — старая леди кривится и гневно грозит пальцем в сторону моста, закат для неё ровным счетом ничего не значит. — Детка, а где ты живешь? Скоро совсем стемнеет, где твои родители? — светлые глаза старухи опять возвращаются к девочке, сидящей на пушке: её рот мечтательно приоткрыт, во взгляде какая-то рассеянность, а губы складываются в глуповатую улыбку. Девочке хочется отвязаться от назойливой женщины, продолжить беззаботно болтать ногами, надувать пузыри из жвачки, что давным-давно потеряла свой вкус, нехотя она прислушивается к замечанию и склоняет голову набок, как маленькая пташка в клетке, с которой вдруг кто-то заговорил. Она может резко ответить, скорчить недовольную рожицу и показать влажный розовый язык, зажатый между рядами белых зубов, но она до краёв налита счастьем, которое пузырится в её крови, заставляя лучезарно улыбнуться. Рот у неё очень большой, а зубы ровные, не в пример многим девчонкам, она никогда не носила скобу, ее улыбка игривая и обезоруживающая. - Я в этом доме живу, — она указывает на длинное кирпичное трёхэтажное здание, вытянувшееся вдоль Шор-Роуд на пересечении с 4-й авеню. Типичное здание для этого района, но вид из окон их с отцом квартиры на третьем этаже просто потрясающий — прямо на мост Верразано-Нарроус и залив. С балкона вид был бы даже лучше, но беда в том, что она в очередной раз забыла ключ, и теперь приходится ждать отца. Можно пойти к соседям, но вечер такой тёплый, так вкусно пахнет скошенной травой, и огромная пушка под скинувшими свою кору платанами - самое лучшее место для наблюдения за последними лучами солнца, но момент испорчен, и лучше всё же подойти к дому, чтобы не пропустить приход отца. Старушка никуда не торопится, скорее всего, дома её никто не ждет, и нет там даже кота, которого бы она могла спешить накормить. — Хорошо, что ты рядом живешь, твои родители пришли с работы? Пора идти ужинать. И все же слезь с пушки, это может быть опасно, — женщина озабоченно смотрит, как девочка ловко и грациозно спрыгивает вниз. - Вы боитесь, что пушка может выстрелить? — ребенок лукаво улыбается, и леди наконец-то может рассмотреть ее вблизи. Широкоскулая и загорелая; светлые, выгоревшие волосы убраны в высокий небрежный хвост, а выбившиеся пряди лезут ей в глаза и рот, и она отмахивается от них, как от назойливых мух; на ней белая футболка-поло, тёмно-синяя плиссированная юбка на ладонь выше колен и кеды на босу ногу — на вид ей лет двенадцать. - Не переживайте, я сейчас пойду домой, — движения у девочки стремительные, хвост пляшет из стороны в сторону, она вызывает тёплые чувства, возможно, дело в её открытом миловидном лице или широкой белозубой улыбке, и пожилой даме не хочется уходить, хочется удостовериться, что с этой непоседой всё будет хорошо, хотя она и не в опасности, не в криминальном районе и выглядит способной за себя постоять. - Как тебя зовут, детка? - Арлин, — девочка всё так же улыбается и поднимает велосипед, лежащий под платаном. - Какое красивое имя, — ей хочется ещё поговорить, но Арлин накидывает на плечи куртку и смотрит выжидающе голубыми смеющимися глазами. - Я пойду, меня, должно быть, папа ждёт, — она кивает на прощание и садится на велосипед. - Счастливо, Арлин, — женщина чувствует странную грусть. Всё потому, что этот харизматичный ребенок напоминает ей собственную дочь, которая теперь ей даже не звонит. *** Арье плюс Арлин — именно такими словами они ранили кору дерева сегодня, заключив надпись в сердце. Она вырезала его своим перочинным ножом, Арье с беспокойством смотрел, как она бесстрашно орудует лезвием, порывался его забрать и сам всё сделать, но она только смеялась и продолжала выводить кривое подобие главной мышцы человеческого тела. Он предлагал остаться с ней и подождать отца, но его родители куда более строгие, а они и так всё время после её тренировки провели вместе, катаясь на велосипедах. Арье очень хотел пригласить её к себе домой на ужин, но она упрямо отказалась, ссылаясь на то, что «умрет, если не съест хот-дог», но на самом деле причиной отказа послужило банальное смущение. У него большая семья: мать, отец, родители матери, три младших сестры, все они живут вместе в одном красивом доме с садом, и там всегда шумно и весело, в отличие от её жилища. Желудок издал жалостное завывание, прерывая мысли, ведь, кроме того несчастного хот-дога и мороженого, она ничего не ела, не считая плотного завтрака. Она надеялась, что отец догадается зайти и что-нибудь купить, было бы здорово, если пиццу — настоящую итальянскую, горячую, пахнущую орегано. От этих мыслей рот у неё наполнился слюной, а тем временем закат догорел, как свеча, и небо на противоположном берегу сиреневыми чернилами постепенно перетекало в черноту, зажглись огни, и с воды потянуло прохладой. Ей хотелось еще раз прокрутить события сегодняшнего дня, наверное, одного из самых счастливых в ее жизни, но размышления прервал крик откуда-то из-за спины и сверху. - Харли! Почему ты сидишь на крыльце? Ты, что опять ключи забыла или потеряла? Живо поднимайся, твой отец до ночи не появится, — с балкона второго этажа на неё взирала миссис Грин, естественно, она вышла не на закат посмотреть — нарушая правила, она курила, надеясь, что никто на неё не пожалуется. Харли ничего не осталось, как зайти в дом и подняться на второй этаж, потому что спорить было бесполезно. На пороге по обыкновению её встретил шоколадный лабрадор Тедди, он облизал её руки горячим языком, его толстый хвост бил по голым ногам, а шерсть у него была мягкая и тёплая, в неё хотелось уткнуться лицом, несмотря на сладковатый запах псины. Харли очень любит собак, но отец отказывается покупать ей щенка. Она и сама понимает, что это не слишком хорошая идея, потому что их целый день нет дома — так думает «взрослая» Харли. Харли-«ребёнок» представляет себя гуляющей со щенком, кидающей ему мячик, спящей с ним в обнимку, как с плюшевой игрушкой, воображающей, как было бы здорово открывать дверь и видеть эту необузданную радость просто от того, что ты вернулся. — Тедди, брысь с дороги, — миссис Грин оттаскивает собаку за ошейник, освобождая проход. В нос Харли бьет запах жареной курицы, и её абсолютно пустой желудок издаёт очередную серенаду. Это неловко, и девочка смущённо морщит нос. — Ну-ка быстро мыть руки и за стол! Эрни, забери собаку! Мистер и миссис Грин живут точно в такой же квартире, как Харли и её отец: две спальни, гостиная, кухня и две ванные комнаты, только этажом ниже. Тем не менее, всё здесь выглядит по-другому, во всём чувствуется присутствие женщины: шторы подобраны под цвет обивки мебели, в вазе стоят свежие цветы, на каминной полке — фотографии в красивых рамках и фарфоровые безделушки, а ещё здесь пахнет бытовой химией и стряпней. Аромат свежеиспечённых блинчиков частенько будит Харли по воскресеньям, а ведь это единственный день в неделе, когда ей не нужно рано вставать и идти на тренировку. В дверях появляется мистер Грин и улыбается ей. Это очень высокий красивый мужчина, и, хотя волосы у него уже ослепительно седые, это его не старит, а даже наоборот, делает тонкие черты лица ещё более благородными. Вообще, он очень похож на немца с агитационных плакатов Второй мировой: красота его нордическая, спокойная, лицо будто выточено из какого-то камня, а подбородок волевой и упрямый. Его жена в противоположность ему — невысокого роста с жгуче-карими глазами и медно-рыжими волосами явно не натурального цвета. Харли топает в ванную комнату и чувствует себя не в своей тарелке, хотя столько раз бывала здесь. Просто ей немного грустно, что дома её никто не ждет, в квартире сейчас пусто и выключен свет, на плите не шкварчит еда, и никто не спросит там, как прошел её день. Она не винит отца в этом, он очень много работает, чтобы она училась в хорошей школе, ни в чём не знала нужды, да и сама она виновата в том, что пришлось сидеть под дверью, как бездомной собачке. Харли не так-то много лет, но она не маленькая девочка, оторванная от реальности, в её жизни была и большая трагедия, есть и ежедневная драма. Детство очень быстротечно, детство беззаботно и легко прощает обиды, детство у всех разное, а у кого-то его и нет почти. У Харли было детство, и отец отчаянно хочет его продлить, балуя её всяческими пустяками, но он поздно приходит с работы, а потом ещё сидит полночи над бумагами в гостиной при плохом свете, словно боится ее потревожить, хотя её спальня находится в самом конце коридора. Последнее время она ложилась в постель до его прихода и не могла уснуть до тех пор, пока не услышит скрежет ключей в замочной скважине; до тех пор, пока он тихо не подойдет к её постели, чтобы поправить одеяло, хотя оно и не сбилось; до тех пор, пока не почувствует легкого прикосновения к своим волосам. Два летних месяца она провела в спортивном лагере в Хэмптонс — не далеко от дома, но отец смог выбраться к ней лишь два раза на показательные выступления. Однако Харли некогда было скучать: тренировки и игры на свежем воздухе, купания и насыщенная вечерняя программа приятно изматывали юных гимнасток, она едва успевала коснуться щекой подушки, как наставал новый ясный день, полный развлечений, тренировок, яркого солнца и мягкого песка. Но два месяца пролетели, и две недели назад загорелая и вытянувшаяся девочка вернулась домой, где всё показалось незнакомым, каким-то волнительно новым. С возвращением подкрался и страх одиночества, с которым не нужно было бороться в лагере, но который подстерегал и скалился из каждого угла квартиры, стоило лишь остаться одной. Это началось не вчера, постыдный для неё страх давно пустил корни, крепко сросся со всеми нервными окончаниями, отзываясь мутящей пустотой где-то в районе желудка. Повышенная тревожность и рассеянная задумчивость каким-то удивительным образом уживались в этом живом, улыбчивом ребенке. В периоды тоски, окутанная страхами и переживаниями, она туманными голубыми глазами сверлила потолок, кусая губу, наматывая локон на палец или грызя ноготь большого пальца. Эта дурная привычка, как у котенка, рано отнятого от матери-кошки и сосущего край одежды и всё, что попадается его алчущему рту на пути, была способом успокоиться, загасить беспокойство и расслабиться. Страх одиночества появился не просто так, и загляни кто поглубже, он бы понял, что толчком стала смерть матери в один конкретный день. В тот злосчастный понедельник Харли вернулась из школы поздно, но мамы ещё не было дома, не появилась она и с наступлением темноты, отец же часто приходил поздно. И маленькая девочка сидела совсем одна в пустом доме и смотрела в угольное пространство пред домом, на дорожку, прошитую лучом фонаря наискосок. Тишина лопнула с резким звонком телефона, от которого заколотилось сердце, и Харли, дрожа, схватила трубку, пытаясь справиться с волнением. В трубке хриплый и неспокойный, несмотря на старания, голос отца объявил, что он в больнице, что с мамой произошёл несчастный случай, но всё будет хорошо. Он не верил в свои слова, не поверила и Харлин. Он бодрым голосом просил её поужинать, запереть дверь и лечь спать, сказал, что приедет утром. Он говорил и говорил, а по щекам Харли текли тихие обжигающие слезы. Спать в ту ночь она так и не легла. С тех пор они живут с отцом одни, Харли любит его больше всего на свете, он для неё единственная константа среди переменчивого неустойчивого мира. Да, он бывает рассеян, много работает, не всегда приходит на ее выступления, может запросто постирать синюю рубашку с её белыми блузками, но он всегда терпеливо отвечает на все её вопросы, никогда не повышает на неё голос и откладывает всю работу, когда она заходит в комнату, но она старается не злоупотреблять этой преференцией. Ей просто нравится иногда прижаться к его тёплому плечу, вдыхая аромат его парфюма и легкий запах сигаретного дыма, прижаться и закрыть глаза, чувствуя себя в полной безопасности, маленькой девочкой, о которой есть, кому позаботиться. Но так она думает всё реже, так как не считает себя ребёнком — в ноябре ей исполнится тринадцать лет. Пять лет назад погибла мама, тогда она и стала взрослой, тогда хрупкая материя детского мира разлетелась на куски, хотя отцу и не просто принять этот факт. Ей в одночасье потребовалось стать маленькой хозяйкой их семейного очага, быстро научиться решать бытовые проблемы, коих оказалось великое множество. Это получается с переменным успехом, так как всё ее свободное время проходит в тренировках и учёбе, поэтому отцу пришлось нанять помощницу, которая два раза в неделю приходит делать уборку в их квартире, иначе они бы давным-давно погрязли в неразобранных рекламных буклетах, пыли и раскиданных вещах. Вести хозяйство оказалось очень непросто, но Харли хочет постигнуть это ремесло, потому что мама была замечательной хозяйкой, и на всё у неё хватало времени: на мужа, ребенка, работу, друзей и дом. «Таких женщин больше нет», — любит повторять её отец, и она абсолютно с этим согласна. Образ мамы за пять лет не померк, наоборот, год от года он становится ярче, чище и светлее, многое она идеализирует, многого не помнит, но этот образ порой помогает справляться с трудностями. В тяжелой ситуации стоит только подумать: «Мама смогла бы это сделать, значит, и я смогу», и, как палочка-выручалочка, эти мысли помогают найти решение, как глоток воды в жару придаёт сил. - Харли, ты что там, провалилась? Или ты целиком моешься? Давай выходи, тут всё готово, — прокричала миссис Грин своим поставленным командирским голосом. Она работала старшей медсестрой и каждый день руководила целой армией, как она выражалась, «неоперившихся пташек» — так она называла молодых сестер. Ей отчаянно кажется, что с каждым годом приходят всё менее компетентные, и любит поворчать на эту тему, но в общем она была хоть и строгая с виду, но женщина широкой души и большого сердца. У Харли не было бабушек и дедушек, и порой она со свойственной ей любовью пофантазировать представляла, что мистер и миссис Грин — её ближайшие родственники. И это не казалось такой уж фантазией, потому что, когда пять лет назад, после смерти матери и жены, они с отцом переехали в эту квартиру, не в силах оставаться в их маленьком домике, именно эта замечательная пара на первых порах помогала им всяческими мелочами. Они как-то быстро, но ненавязчиво вошли в жизнь Харли и её отца. Несколько позже Харли узнала, что эту семью тоже чёрным крылом зацепило большое горе. Долорес и Эрнест Грин примерно в это же время, только немного раньше, похоронили сына. Харли любила рассматривать его на фотографии, что висела в гостиной, там он стоял в окружении темнокожих детей, широко улыбаясь и немного щурясь от жаркого африканского солнца. Филипп был точной копией своего отца: светловолосый с дымчатыми серыми глазами. Очень высокий, но хорошо сложенный, он возвышался над группой детей, как грациозный жираф возвышается над саванной. Талантливый молодой педиатр не погнался за большими заработками, а помчался в дебри Чёрного континента спасать детей, где испытал первые настоящие разочарования и подхватил холеру, искупавшись в каком-то водоёме. Антибиотики были использованы слишком поздно, и он скончался от обезвоживания, вот так совершенно бесславно погибнув на горе своих родителей. Утешением послужило то, что у мистера и миссис Грин был ещё один сын, тоже отучившийся на врача. Уильям был старше Филиппа на двенадцать лет, работал пластическим хирургом и жил в далёкой тёплой Флориде, навещая своих родителей лишь на Рождество. Жил он разгульной холостяцкой жизнью, и за четыре года Харли видела его каждый раз с новой девушкой. Все они были вырезаны по одному трафарету: загорелые блондинки с пышными формами, за которыми они, скорее всего, и приходили к Уильяму. Внешность он унаследовал от матери и был коренастым, склонным к полноте брюнетом, что, однако, не мешало ему приезжать на каждый праздник с бледными копиями Памелы Андерсон. Но родителям от этого было ни холодно ни жарко, они всё ждали, когда он появится на пороге дома с женщиной, способной выносить и родить им внука, но этого не происходило. Харли вышла из ванной и по небольшому коридору прошла в кухню, где правили бал подсолнухи — любимые цветы миссис Грин. Цветы в виде переводных картинок украшали светлую мебель, пышно цвели на ткани занавесок и по-вангоговски живописно свешивали свои тяжёлые головы из синей вазы. Харли плюхнулась на резной деревянный стул и, как всегда, поставила пятку правой ноги на сиденье, прижав бедро к груди. Была бы её воля, она бы и в школе так сидела. - Харлин, сколько раз тебе повторять, что так вредно есть, у тебя желудок в узел завяжется, — Долорес поставила перед девочкой тарелку с двумя запечёными куриными ножками и миску с овощным салатом. - Всё-то вы шутите, тётя Долли, — с хохотком протянула Харли, но уже собиралась убрать свою ногу, как миссис Грин заметила на коленке криво приклеенный грязный пластырь, скрывавший ссадину от падения с велосипеда. - Харли, бедовая ты девчонка, что опять с тобой приключилось? Ты совсем, как наш Тедди, к нему тоже вся зараза и все неприятности лезут. Харлин знала, что Долорес Грин очень любит жаловаться на породистого, подверженного всем невзгодам и болезням пса, но также она знала, что Тедди ест лучший корм для своего сверхчувствительного желудочного тракта, а на его шее — дорогой кожаный ошейник, и семья отдаст любые деньги, если всё же придётся делать операцию на его больные лапы, потому что этого склонного к ожирению добряка незадолго до смерти купил им сын. - Упала с велосипеда, пустяк. - Пустяк, но эту грязь надо снять, ранку обработать… А это ещё что? — она с улыбкой смотрела на острую коленку, а Харли вспыхнула, залившись румянцем, потому что этот пластырь приладил ей Арье, поверх него вывел маленькое сердечко красной ручкой, а затем просто поцеловал её в пыльное колено. - Ладно, кушай пока, твоя рана не смертельна, до свадьбы заживет, — женщина, всё еще улыбаясь, села напротив девочки. Ей до щемящей сердечной боли хотелось, чтобы Харлин Квинзел была её внучкой, ведь с этими светлыми волосами и глазами она могла бы сойти за дочку Филиппа, но это всё были горькие мысли, которые она отгоняла от себя, просто наслаждаясь тем, что может хоть как-то поучаствовать в жизни девочки, которая стала так ей близка. Харли обладала целым рядом удивительных качеств, но самым отличительным, оттенявшем все остальные, было очарование, которое медовым свечением исходило от неё. Ее нельзя было назвать классической красавицей, но черты лица, крупные и чёткие, как магнитом притягивали к себе взгляд, раскосые глаза и вздёрнутый нос придавали лицу лисью хитринку и какой-то почти мальчишеский задор. Миссис Грин как-то сказала про неё: «Харли, у тебя не кровь в жилах, а шампанское вперемешку с ртутью». И точнее и не придумаешь, потому что ей не сидится на месте, она всегда бежит, её неспокойные ноги подрагивают от сдерживаемой энергии, тугие натренированные мышцы напрягаются и расслабляются под кожей, покрытой ровным загаром, а глаза мечутся, перескакивая с предмета на предмет. В тоже время у неё бывают периоды мрачного спокойствия, и тогда её можно застать с книгой или смотрящей в потолок мутными глазами, а порой она сидит на уроке и мечтательно посасывает кончик карандаша, не слыша учителя. Ярко выраженный холерический темперамент располагает к ней людей: учителя, ученики, тренеры спускают ей с рук шалости, хотят быть на неё похожими, ставят её в пример. В ней сплетаются удивительные противоположности: резкая ребячливая смелость и мечтательная млеющая нежность, похохатывающая жаркая весёлость и мрачная хмурая задумчивость, неряшливая разболтанность и изящная игривая грация длинноногого жеребенка. Ей свойственно пренебрежение ко внешнему виду и одежде, что не может ни на йоту скрасить её притягательности: ни мешковатая одежда, ни растрёпанные прически, ни носки разного цвета, ни выбившиеся полы рубашки, ни даже истоптанные кеды не портят образ той, что ещё до конца не осознала, как удивительно хороша. Она маячит на тонкой грани полового созревания, ещё не принимая и не понимая изменения, происходящие с ней. Но сегодня она кое-что поняла: Арье Бергман считает её красивой и, мало того, он признался ей в любви под теми самыми стыдливыми платанами, скинувшими свою кору. Она тоже «скинула кору», целуя его в полные губы, чувствуя удивление кончиком языка. Счастливый и жаркий день продолжал бурлить в крови вперемешку с лейкоцитами, эритроцитами и иже с ними. Харлин почти не чувствовала вкуса пищи, ёрзала на стуле и мечтательно вздыхала под взглядом улыбающейся Долорес Грин. Но тут из соседней комнаты залаял Тедди, Харлин вздрогнула, как бы очнувшись ото сна, и вскочила со стула, бросившись в холл. Чутье не подвело ни старого пса, ни юную леди — через мгновение раздался звонок в дверь. Она её распахнула и прямо с порога упала в объятья отца, оттолкнулась от пола ногами и обвила его ими, как дерево, при этом задорно хохоча. Ник Квинзел подхватил её снизу, ощущая горячую кожу обнаженных мускулистых ног, пытаясь утихомирить свою дочь. - Долорес, добрый вечер. Мне страшно неловко, что Харли опять захлопнула дверь и оставила ключи дома, придется всё же поменять замки, — он прижимал свою ношу к груди и виновато улыбался. - Ник, она нам никогда не в тягость, ты же знаешь, — миссис Грин ласково потрепала девочку по спине и тоже улыбнулась. — Идите, ей давно пора спать, — для порядка проворчала она и подмигнула повернувшей голову Харли. - Спокойной ночи, тетя Долли, — кричала она уже с лестницы, и не думая возвращаться на землю. Отец донёс дочь до двери и одной рукой открыл её, занося в квартиру, которая встретила их тишиной, однако в холле их поджидал змеисто раскинувшийся белый гольф. Ах, да, утром Харли не смогла найти ему пару и поэтому пошла вовсе без них. Наконец она спрыгнула на пол, и Ник смог её рассмотреть. Ему хотелось пожурить её, попросить быть внимательнее, но он лишь замер, изучая. За те два месяца, что он её не видел, Харли подросла, шоколадно загорела, но осталась такой же резвой похохатывающей девочкой. Она стояла, улыбаясь, в юбке, которая стала ей слишком коротка и обнажала острые сбитые коленки в заплатках из пластырей и половину бедра в маленьких синяках; истоптанных кедах, где мизинец фактически прокопал себе путь на волю; с растрепанными волосами, выгоревшими наподобие мелирования — ему следовало позаботиться об одежде на новый учебный год, ему следовало научиться плести косы, а лучше раньше приходить домой, но это было пока совершенно невозможно. Он поймал её пальцами за подбородок и поднял лицо к мягкому свету, который окрасил её горящее лицо в розоватый цвет, но даже он не мог скрыть теней под глазами. Ник погладил эти упрёки его отцовству большим пальцем, надеясь стереть следы бессонных ночей и поздних отходов ко сну. - Моя маленькая девочка, — тихо прошептал он, прижимая её на краткий миг к своему строгому костюму, — как прошел твой день?