Sextember

Если бы Пак Чимин был машиной, это точно бы был Део Матиз травянисто-весеннего цвета. Чонгук бы с энтузиазмом бросился ему под колеса, от удара сломался, как пеперо, и удовлетворенно зажмурился перед смертью в теплом свете испуганно вспыхнувших фар. Это было бы правильно, неизбежно, как выпускные экзамены и отрастающие корни волос, но. Чимин – из плоти и крови, столкновение с ним по риску летальности не опаснее столкновения с мотыльком, но законы физики не работают. Чонгук, очевидно, попадает на их обеденный перерыв, потому что в него мягко, с беспомощным вздохом врезаются, и все его существо крошится и хрустит. – Прости, пожалуйста! Ты в порядке?.. В ушах колокольчиком высоко, взволнованно звякает, и две мягонькие ладони упираются в солнечное сплетение, расплетая его. – Все окей. По закону американских фильмов, где на а ю окей??? ты инстинктивно ответишь окей, даже если тебя застрелили. Вокруг них не застывает прозрачной желейкой время, и вместо лепестка сакуры Чонгуку на темя шлепает что-то мокрое с потолка. – Ну. Я пойду?.. Чимин смотрит на него как кролик на удава, и только тогда Чонгук вспоминает, что до ушей упакован в черный, расшитый death-metalовскими нашивками дермантин. – Ага. В попытке как-то исправить сложившееся впечатление, он доброжелательно улыбается, и поджившая на разбитой верхней губе рана рвется, окрашивая кровью его правый клык. Вот же дерьмо. Если бы Пак Чимин был машиной, от этой картины он за пятнадцать секунд разогнался бы до ста километров в час, но хорошенький человек перед ним затравленно тянет губы в ответной улыбке и семенит прочь с очень вежливой скоростью. Чонгук хочет размазать свое лицо о металлический шкафчик, но забывается, с тоской брошенной бойцовской собаки глядя Чимину вслед. *** Кто-то скажет, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, но у Чонгука берцы, и протоптанные дорожки его не интересуют. Он выбирает старое доброе, самую малость стремное сталкерство, чтобы выведать, что именно любит конкретно взятый Чимин. После пар плетется за ним незаметным хвостом на кружок танцев, где тот единственный парень в группе. После танцев короткими перебежками провожает до маленького кафе, где Чимин гипнотизирует торт, но покупает фруктовый салат. После кафе узнает, где тот живет, и долго-долго липнет ухом к двери, разбирая бубнеж включившегося телевизора. Чонгук бережно собирает по крошкам чужую жизнь, и чем больше их, тем жалобнее от голода урчит сердце. Он залипает в чуждых ему жанрах литературы, музыки и кино, тонет в незаконно мягких эстетиках, теряется в направлениях и, окончательно заблудившись в Чимине, чувствует, что нашел свое место. Походы последнего к сексопатологу-психиатру и долгие, пристальные рассматривания своего тела в женском белье в пустой раздевалке Чонгука вообще не ебут. Он не тупой и прекрасно понимает, что происходит, но все равно до зубового скрежета хочет этого человека себе. Аккуратно бомбардируя чужой шкафчик маленькими подарками, рисунками и записками, Чонгук с замиранием сердца впитывает чужое недоверие и смущение, наблюдая за реакциями Чимина из-за угла. В красивых чуть грустных глазах черным по белому читается это какой-то розыгрыш, и от беспомощности Чонгук едва не рычит. Ему очень страшно раскрыть себя раньше времени, но еще больше он боится Чимина расстроить или спугнуть, и поэтому в ход идут письма. Нехотя и понемногу, он подставляет в кривеньких строчках всю свою загрубевшую, исполосованную шрамами душу. Эпизоды из детства, постыдное и смешное – все, что доказывает его реальность. День за днем вкладывает в его руки все, чем при желании можно добить. И понимает, что все делает правильно, когда Чимин, обнаружив в шкафчике очередное письмо, прижимает его к груди и несется читать его на пустой задний двор с такой скоростью, что едва вновь не сбивает его с ног. Чонгук светлеет, Чонгук теплеет, Чонгук тупеет и теряет бдительность. Он планировал раскрыть себя, может быть, через пару недель, притопав к Чимину в миролюбиво белой, купленной специально для такого повода футболке. И чтобы веточка хлопка в руках, а лицо от пирсинга не смотрелось так, будто в него угодила шрапнель. Чонгук не планировал быть застуканным возле шкафчика поздно вечером, когда сбитые об нарвавшееся ебало руки будут аккуратно сжимать конверт, а из носа на пол будет стекать ручей со вкусом железа. Чонгук хочет быть съеденным черной дырой во веки веков, когда слышит у себя за спиной тихое, очень знакомое – Эй… В ушах шумит осознание пиздеца, воздух не поступает в скукожившиеся от ужаса легкие. Чонгук хлюпает сломанным носом, лихорадочно пытаясь утереть его рукавом куртки, и размазывает кровавую жижу в аккурат по всему своему лицу. Ему на предплечье легко, почти невесомо опускается чужая рука, и Чонгук впервые в жизни чувствует настоящий, прошивающий иглами все его существо страх. В этом жесте – месяцами выстраиваемое им доверие, каждый кирпичик в нем – из его обнаженного, беззащитного, и прямо сейчас он рискует разрушить все навсегда, безропотно подчиняясь его теплу. Чонгук медленно разворачивается и смотрит Чимину в глаза, протягивая конверт. Смотрит, потому что первая в его жизни любовь – искренняя, как открытая книга. На ее точеном лице – испуг, жалость, растерянность, горечь, и Чонгуку так больно, так отчаянно больно читать о том, как он ее по неосторожности проебал. В своих и чужих глазах упасть глубже, кажется, уже невозможно, но у Чонгука вместо туза лопата припрятана в рукаве. От отчаяния и безнадежности он опускается на колени, берет маленькие холодные руки в свои и в костяшки утыкается лбом. Сейчас бы молчать и впитывать эту трепещущую, подбитую близость, но несказанное так обжигает язык, что Чонгук сдается и лихорадочно шепчет, почти касаясь губами его пальцев, шепчет, боясь не успеть: – Я бы тебя никогда не обидел. Защищал бы, любил, все на свете для тебя делал, если бы ты мне позволил… Все эти «бы» добивают очевидно несбыточным, и шепот срывается, рискуя вот-вот перейти в сиплый скулеж, когда Чимин мягко высвобождает свои руки, обхватывая ими его перепачканное в крови лицо и заставляя на себя посмотреть. – Я верю тебе, п-правда верю, но… Он даже плачет красиво, только голос дрожит и слезы текут по щекам. – Я не тот, кто тебе нужен, Чонгук-и. Я не смогу… Не смогу б-быть твоим парнем. Лицо Чимина искажается от боли и уязвимости, но прежде, чем он попытается спрятать его в ладонях, Чонгук накрывает его руки своими, прижимая их крепче к себе, и выдыхает чуть слышное – А девушкой? Чимин замирает, захлебнувшись слезами и воздухом, и неверяще смотрит ему в глаза. Время тает, секунды стекают по позвоночнику, и Чонгук уже ни на что не надеется, когда тот, выглядя так, будто сам себя собирается растоптать, неожиданно молча кивает, отдавая всего себя вместе с тайной в его загрубевшие руки. *** Грань между вымоленным шансом на счастье и тем, чтобы сдаться от страха и безнадежности полупрозрачная, тонкая, как кожица между долек грейпфрута. Послушный, милый Чимин наконец-то рядом, но Чонгуку такая близость горчит. Чтоб не привязываться (хотя куда еще больше), чтоб не привыкнуть (будто он уже не подсел), влюбленное, жадное Чудовище в нем хочет Красавицу отпустить. – Я не сдам твой секрет и не стану тебя травить. Оба сидят на нагретых ступеньках лестницы, брюки пачкаются, копчики давит. Расстояние между ними скребущее душу, но социально удовлетворительное. – Если не хочешь быть со мной – я правда тебя не держу. На последних словах все его существо ощетинивается, и вместо красивого, благородного изо рта звучит ломанное и скрипучее. Точь-в-точь звук, с которым открывается птичья клетка. Периферическим зрением Чонгук замечает движение слева и закрывает глаза, чтобы не видеть, как Чимин упорхнет. И за свое малодушие он теперь никогда не узнает, как на него посмотрели, прежде чем положить голову ему на плечо. Чонгук каменеет, Чонгук чувствует себя идолом-истуканом, который за эту веру в себя сможет с неба сорвать звезду. – Держи меня. Тихое-тихое, пахнущее мятной жвачкой и смыслом жизни. И больше Чонгук Чимина не отпускает. *** У Чимина впереди долгий путь. Иногда ему страшно, иногда – нападает боль и усталость, и Чонгук несет его на руках. Он еще долгое время отказывается от обращений к себе в женском роде, даже когда они наедине, потому что те только напоминают ему, как сильно он внешне пока им не соответствует. И Чонгук, вооружившись временно спизженной у младшей сестры косметичкой, вызывается сделать ему макияж. Простенький, с кучей ругани на нежелающих получаться ровными стрелках. С трижды съеденным с его губ блеском, потому что Чонгук, как сорока, падкий на все, что блестит. Придирчиво оценивая результат часовой работы, он приходит к выводу, что кукольное лицо Чимина не способен испортить даже такой рукожоп, как он. Последним штрихом Чонгук цепляет на изящную шею полосочку черного чокера, чтобы спрятать и так не очень заметный кадык, и медленно разворачивает Чимина к зеркалу. Размалеванное им личико в отражении осматривает себя долго, пристально и слегка хмурится, прежде чем залиться румянцем. – Кажется, ей будет лучше без блеска для губ… Не то чтобы Чонгук прямо хотел, чтобы его работу похвалили, но да, Чонгук хотел, а в итоге он накосячил с блеском, который был лишним и с т о п. Ей?.. Чонгук неверяще смотрит в зеркало, из которого на него смущенно поглядывает самый красивый на свете человек. – Мне на самом деле очень нравится блеск, – Чимин покусывает накрашенную губу и опускает взгляд, – просто открыто просить слизывать его с моих губ в четвертый раз было немного стыд… Чонгук очень, очень тупой, но повторять ему дважды не нужно. *** Это случается после двадцатого укола гормонов, который Чонгук делает уже сам, отогнав косо смотрящую на него медсестру. Чимин крепко держит его за руки, переступает через барьер в себе и окончательно становится ей. В этот раз для уверенности и принятия уже не нужны ни косметика, ни украшения. – Я бы хотела, чтобы сегодня ты остался у меня ночевать. Толстый-толстый намек и губы, поджатые в тонкую линию. Чонгука немного колотит от осознания и предвкушения. Он плохо себе представляет, как именно будет, но сам факт, что будет, факт, что Чимин его хочет, волнением простреливает виски. Возможно, даже слишком, потому что вечером после помощи с учебой Чонгук прячет конспекты в рюкзак, благодарно целует Чимин в висок и по привычке начинает втискиваться в уже маловатую ему куртку. Но его настороженно ловят за руку и растерянным нахохлившимся воробьем смотрят на него снизу вверх. – Ты не хочешь?.. И только тогда Чонгук в с п о м и н а е т. Улыбка выходит такая глупая и широкая, что только пирсинг не дает окончательно треснуть его лицу. – Я так перенервничал, что случайно забыл, – честно кается он. Чимин понимающе улыбается, переплетая их пальцы в замок. – Можем как-нибудь в другой раз, если что. Просто знай, что теперь я могу разделить с тобой близость в любой момент. Но если… Чонгук не желает слышать больше никаких «если» и не думает, что Чимин хочет услышать о почти протертой на его джинсах регулярными нетерпеливыми стояками дыре. Просто вгрызается с аппетитом в сочные губы так, чтобы в рот ему брызнул звонкий, довольный стон. Вот только, когда Чонгук мысленно уже составляет себе хаотичную карту, по которой он зацелует каждый миллиметр любимого тела, лицо его неожиданно от него отстраняют. – Пойдем в душ, Чонгук-и, – Чимин пьяно улыбается распухшими от поцелуев губами, обливает его маслянистым бензином из-под ресниц, и Чонгук с треском горит. Легкая, мягкая – его девочка идеальная, чтобы закидывать ее на плечо, и Чонгук почти что телепортирует в ванную. Он никогда до этого не видел Чимин полностью обнаженной, и сейчас от каждого открывшегося только для него, только ему одному кусочка бархатной кожи эмоции избивают его бейсбольными битами изнутри. – Результаты появятся только на месяце пятом, ну, может, четвертом? – почти извиняясь, обхватывает она себя поперек мальчишеской плоской груди. Чонгук настойчиво опускает чужие тонкие руки и мысленно обещает себе обласкать эти розовые соски так, чтобы от стыда с удовольствием Чимин взвыла. Но для начала скорее тянет ее под душ, чтоб убедиться, как вода из проржавевшей трубы, стекая по ней, превратится в сироп. Вроде хочется побыстрее, вроде от нетерпения надо бы усмирить жадность, но Чонгук очумевший от счастья, влюбленный, как дворовая собака, так что на то, чтоб помыть его и себя у Чимин уходит без малого полчаса. Все его синяки, все зажившие и незажившие от регулярных невербальных переговоров раны омывают так бережно, что ему без семи небес плохо от того, что с ним можно вот так. В каждом взгляде Чимин, в каждом движении громко и четко, что он – замечательный и хороший. Чонгук честно не знает, что бы с ним стало, если б не этот взгляд. Пока пухлые губы вжимаются в ямочку между его ключицами, а юркие пальцы на прощание оглаживают потяжелевший от ласки член, он только и может, что предано тыкаться носом в мокрый, пахнущий свежим шампунем пробор. – Если б мне дали возможность, я бы хотел здесь и сейчас застыть, как комар в янтаре, – мечтательно сипит он. Чимин смотрит в ответ искристо, лукаво, потому что счастье – заразно и нет ничего лучше на свете, чем им заболеть. – Не рано ли? И выключает душ, игриво бросаясь в него полотенцем. – Жду тебя в комнате через десять минут. Чонгук очень, очень послушный и, закутавшись в махровое полотенце, честно гипнотизирует ручку двери. Не его вина, что от возбуждения он сбивается, досчитав до ста двадцати, и усилием воли до свиста в ушах томит себя еще максимум три минуты. А потом, почти беззвучно заглянув в комнату, все же застает, как для него торопливо, но тщательно готовят подарок. Пока что видны только гетры, целомудренная школьная юбка и белая блузка, задравшаяся на пояснице, но судя по тому, как Чимин от усердия почти утыкается носом в карманное зеркальце, его определенно ждет что-то еще. Среднее между Personal Jesus и Satan – последнее, о чем думает он, когда к нему оборачиваются. Тушь на ресницах лежит густо-густо, и от слез совершенно точно может оставить на коже следы. Скулы едва заметно сияют. Спинку носа истоптали веснушки. Мягкие губы горят вызывающе-красным, и оставляют на сердце Чонгука ожог. Чимин всем своим видом умоляет ее испортить, и он в благоговении тянет к ней руки. Обвивает тонкую талию, ведет носом по нежной коже в вырезе блузки и выдыхает от теплой тяжести бедер, медленно опустившихся на его колени. – Чонгук-и… – пальцы ласково зарываются в его влажные волосы, чтобы он от нее оторвался и посмотрел в глаза. – Мне нужно тебе кое-что сказать. Голос Чимин звучит тихо, но напряженнее, чем обычно, и Чонгук крепче прижимает ее к себе, показывая, что готов слушать. – Из-за гормонов я больше не могу испытывать возбуждение. Но мне очень нужна физическая близость с тобой здесь, – пальцы легонько касаются ее груди, – и здесь, – замирают напротив виска. Чонгук кивает и тяжело сглатывает. – Значит… Лишь я один смогу получить настоящее удовольствие? Его хватка на чужих бедрах от растерянности слабеет, но Чимин возвращает его руки на место и слегка щелкает его пальцами по носу. - Нет, конечно же, глупый, – губы нежно пачкают его щеки маленькими поцелуями. – Оргазм – это самое малое, что мог бы мне дать секс с тобой, Чонгук-и. К нему прижимаются теплой, гибкой волной и шепчут прямо по тонкому мостику штанги, вставленной в его ухо: – Ни о чем не думай. Просто люби меня здесь и сейчас, делай своей. Чонгуку сквозит, внутри все сжимается, но он покорно опускает Чимин на подушки, ложась между ее раздвинутых ног. Он давно мечтал кое-что сделать, но теперь не уверен, не знает, нужно ли, и поэтому просяще, мягко оглаживает под юбкой чужое бедро у самой кромки белья. – Рви его и коснись меня так, как хочется, – Чимин мягко улыбается, убирая челку у него с глаз. – Тебе можно все, Чонгук-и. Со мной тебе можно все. Благодарность и нежность комом набухают у него в горле, и, когда кружево рвется под его пальцами, ему кажется, что от этих чувств он разрывается сам. Закинув ноги Чимин себе на плечи, Чонгук подсовывает ладони под ее голые ягодицы, чтобы чувствовать их приятную тяжесть и, нырнув носом под юбку, утыкается лицом ей в лобок. Под его щекой очень мягко, без намека на твердость, но если Чимин все равно, то и ему будет тоже. Целуя, аккуратно прихватывая плоть, он с легкостью заглатывает ее и перекатывает на языке, млея от ее вкуса. Лишь слегка-слегка втягивая щеки и создавая слабое давление у основания кольцом губ. Чимин задушено хнычет и задирает юбку так, чтобы ему было легче дышать и он мог увидеть, что он с ней делает. Любоваться на ее покрасневшее, совершенное в своей красоте лицо, которое искажается удовольствием для него одного. Потому что то, что с ней делают, не просто приятно. Это волнительно, запредельно интимно и стыдно. Она чувствует, как ее обожают. Чувствует над своим ласковым, ручным зверем власть. Чонгуку отчаянно нравится то, что он видит, и на мгновение он выпускает из плена рта ее нежную вялую плоть. – Сожми мою шею, – шепчет он, целуя белую кожу на внутренней стороне бедра. Чимин улыбается пьяно, совсем немного безумно и делает, как ей говорят. Ее сильные ноги сжимают его так, что кровь приливает к лицу, а воздух застревает у него в горле, отравляя цветными кругами темноту между век. За это Чонгук благодарно трется о нее всем лицом, носом, губами, щеками, размазывая слюну и вылизывая, просто вылизывая, как обычную девочку, пока ему окончательно не становится нечем дышать. Он слегка сдавливает ее ягодицы, и давление на его шее тут же слабеет, а волос взволнованно касаются кончики пальцев. – Я не перестаралась? Чонгук улыбается, продолжая наблюдать звездопад на стене, и отрицательно качает головой. Чимин тянет его поближе к себе на матрас и заботливо оглаживает сквозь полотенце его все еще остающийся без внимания член. – Я могу сделать тебе приятно задницей, бедрами, ртом и руками… – шепчет она, загибая у него перед носом пальцы. Чонгук с серьезным видом загибает оставшийся большой палец. – И стопами. – Ты отвратителен, но да, это я тоже могу, Чонгук. Не удержавшись, он прыскает, кусая ее за щеку. – Я пошутил. – А я – нет. – Ну и кто из нас отвратителен? Чимин улыбается, и Чонгук крадет своими губами эту улыбку. Ведет самым кончиком языка по слою помады, пока ее маленький пухлый рот не приоткроется в просящую букву «о». – Высунь язык. И когда Чимин подчиняется, он мягко заглатывает его, посасывая, от чего прямо в его губы раздается короткий высокий стон. Чонгук задает неспешный, вязкий темп, двигая головой, и наощупь расстегивает белую блузку, нетерпеливо нащупывая сначала обнаженную кожу на ребрах, а потом – прикрывающий грудь кружевной топ, который он сам когда-то для нее сделал. – Это нечестно, – говорит он, разрывая это странное подобие поцелуя. – Ага, – Чимин сыто жмется к нему. – Даже не думай рвать. Чонгук хмыкает и сжимает ладонь поверх топа. – Как скажешь. Он опускается ниже и опаляет дыханием полупрозрачную ткань, прежде чем широко лизнуть заметную сквозь нее горошину напряженного соска. Одной рукой Чонгук проскальзывает между голых упругих ягодиц, а другой забирается под топ и по-хозяйски сжимает, от чего Чимин вскрикивает и притягивает его за затылок еще ближе к себе. Он не собирается проникать в нее пальцами и растягивать, нет. Это было бы слишком скучно. Чонгук дразнит ее чисто по-хулигански, с силой надавливая на кольцо мышц в такт грубоватым нажатиям по чувствительным, уже покрасневшим от ненадлежащего обращения ареолам. Шарит жадными пальцами под намокшей от своей слюны ткани, по кругу массирует, пока Чимин не начинает просяще скулить, и только после этого задирает топ и берет обнаженный сосок в рот. Чонгук понимает и помнит, что все, что он делает, не возбуждает ее, не может приблизить к оргазму. Но каждым прикосновением просто стремится сделать ей приятно. Дает ей понять, что у нее есть чувствительная нежная грудь, которую он обожает. Дыхание Чимин убыстряется и тяжелеет, а тело становится все более жадным и мягким, отчаяннее подставляющимся под его руки и губы, и от этого Чонгука ведет. Он вот-вот кончит только от осознания, что ей до такой степени нравится, когда ее зажимают, как покорную, текущую по плохим мальчикам школьницу. Но стоит Чонгуку застонать сквозь зубы и легонечко потереться о свою девочку сквозь полотенце, как его немилосердно отпихивают. Голос Чимин дрожит и сбивается, но приговор обжалованию не подлежит. – Стопы, руки, рот, бедра, задница... выбирай… или я сделаю это сама. Чонгук тяжко вздыхает, потому что сложно. Ему хочется опробовать весь спектр услуг, но хватит его ненадолго, поэтому выбор все же сделать придется. Чимин не торопит его и ласково трется губами о его руки, размазывая помаду по его пальцам и своему хорошенькому лицу. Цепляя большим пальцем воспаленно-красную нижнюю, Чонгук лениво задумывается о том, как заставит этот рот смотреться еще более затраханным как-нибудь в другой раз. – Становись на четвереньки и задери юбку. Кусая губы от предвкушения, Чимин достает для него из-под подушки заботливо подготовленные упаковку презервативов и смазку, прежде чем встать, как ей велено. Чонгук двигается ближе и с собственническим наслаждением впивается в мягкую кожу на ее ягодицах, оставляя от пальцев следы. Сжимая, широко раздвигая упругую плоть, он с чувством проходится языком между ней и шепчет, целуя копчик: – Я испачкаю тебя. От его слов Чимин вздрагивает, и он с чувством сплевывает ей на сфинктер, грубовато втирая в него слюну. А затем открывает бутылек смазки и густо льет ее сверху, растирая стекающие дорожки по промежности и внутренней поверхности бедер. От прохладной жидкости кожа Чимин покрывается мурашками, и Чонгук, извиняясь, целует ее под блестящей ягодицей за этот временный дискомфорт. Дрожащими от предвкушения руками он наконец-то стаскивает с себя полотенце и со вздохом пристраивается к влажному розовому отверстию членом. Вжимается, скользит вдоль, но не проникает, с силой сжимая ягодицы вокруг себя. И это, блять, лучшее ощущение в его жизни. Теснота, трение, мягкость и Чимин, которая прогибается для него в пояснице сильнее. Чонгук выдыхает, стараясь не кончить уже сейчас, и мягко поглаживает ее по бедру. – Сдвинь колени плотнее. Да, он жадный мудак, которому хочется за один присест попробовать если не все, то как можно и нельзя больше. И Чимин с удовольствием это поощряет. Протиснувшись между ее скользких и тугих, идеально принимающих его бедер, Чонгук не выдерживает и глухо, надрывно стонет, начиная двигаться. В такт каждому мокрому шлепку, с которым соприкасаются их тела, Чимин едва слышно хныкает и через пару толчков отключает в Чонгуке все человеческое умоляющим – Быстрее… Пожалуйста, быстрее… Которого становится достаточно, чтобы без предупреждения протолкнуть в ее смазанный вход большой палец и сорваться, позволяя себе драть ее, как маленькую, бесконечно любимую суку. Чем выше, жалостливее Чимин скулит, тем ниже он опускается. Его кроет от удовольствия и беспорядка, терпкого запаха секса, кроет от того, что здесь и сейчас ему добровольно принадлежат. Чонгук уже на максимум трех вдохах-выдохах от оргазма, когда Чимин неожиданно выворачивается из его хватки и толкает спиной на матрас, склоняясь над его пульсирующим членом. – Тебе понравится, обещаю, – сбивчиво шепчет она и, собрав излишки смазки со своих бедер, обхватывает его скользкими ладонями, начиная торопливо ими ласкать. Чонгук завороженно смотрит на то, как эти старательные, слегка пухлые пальцы не сходятся на его стволе и почти что теряет сознание. Почти – потому что он не может позволить себе отключиться, когда Чимин призывно высовывает язык и подставляет как можно ближе к его члену свое лицо. От всего происходящего в голове и внизу живота случаются Хиросима и Нагасаки. Чонгука сначала взрывает оргазмом, а потом тем, как его сперма брызгает на нарисованные веснушки и подбородок в размазавшейся помаде. Чимин старательно, жадно глотает, но он кончает так обильно, что белесые капли все равно растекаются по ее губам. На ее голове чудовищный бардак. Ресницы склеились, тушь размазана по нижним векам, и абсолютно все в ее виде напоминает дешевую малолетнюю проститутку. Чонгук смотрит на нее, не мигая, и думает, что от любви у него вот-вот остановится сердце. – Иди ко мне, – шепчет он. Обнимая свою покорно льнущую девочку, Чонгук гладит ее кончиками пальцев по липкой грязной щеке и целует в переносицу, на что она довольно вздыхает и закрывает глаза, сонно бубня ему в губы: – А стопы опробуем в следующий раз…