Sextember

Во сне Чонгук очень милый, и душить его подушкой дело не самое благодарное. Чимин отрешенно рассматривает россыпь крохотных безобидных прыщей, серебрящихся в лунном свете на чужом лбу, и старается достичь с остатками своей совести компромисса. Это будет просто короткая, но эффективная процедура кислородного голодания. Этакий восклицательный знак на языке жестов, раз для обычных слов его бывший друг совершенно глух. Только не думайте, что он не пробовал по-хорошему, вдумчиво и спокойно. Нервный тик на правом глазу свидетель: для еще большего терпения пришлось бы сделать лоботомию, отключив остатки мякоти в голове. Что угодно, мать его, чтобы не чувствовать, как этот растущий организм на ровном месте стал ее с аппетитом, ложка за ложкой выколупывать бесконечными Чимин, может, закроешь за ужином рот и пощадишь свои джинсы? Чимин, не хочешь для разнообразия попасть в ноты? Чимин, ты серьезно думаешь, что двигаешься красиво, танцуя вот так? – Чимин, ты еще долго будешь пытаться вызвать сонный паралич взглядом? Шепот у самого уха провоцирует геноцид оставшихся нервных клеток, и внутри становится очень тихо и безнадежно. – Я мог бы метким взмахом руки побыть зубной феей, но это был бы waste of a pretty face, а такого у нас не прощают, – Чимин грустно улыбается и разворачивается к Намджуну лицом. – В отличие от словесных избиений. Наверное, по его глазам действительно видно, что у него только два варианта – суицид в пастельных тонах, либо этюд в багровых, потому его касаются бережно, как бомбы убыстренного действия. Через три, два, один момент будет упущен, но Намджун не знает, за какой провод нужно в нем потянуть, и потому тянет его в свои объятия целиком, чтобы не страшно взрываться. – Мы что-нибудь придумаем… – мажет ему густо теплом мимо темечка. Именно так нелепо, неловко и очень нужно в жизни Чимина начинается его первое мы. *** Несколько месяцев Намджун искренне не замечает, что происходит. Метаморфозы Чонгука не такие разительные и стремительные, как у Грегора Замзы, да и пострадавший от гормональной мины достаточно хорошо первое время это скрывает. Чимин игнорирует, метко отшучивается, напирает в ответ игрушечным танком и никак не показывает, до какой степени поддевки Чонгука делают ему неприятно и больно. Сейчас очевидно, что он из тех, кто не любит проигрывать, и мухлюет, как первоклассник в морском бою, с широкой улыбкой говоря «мимо», когда его ранили. Играя наперегонки с правдой, кто вскроется раньше, он или она. Но увязший в своих микродрамах Намджун складывает два плюс два только после нескольких обрывков полуночных разговоров, которые заканчиваются, не начавшись, на тихом Чонгукки, пожалуйста и громком хлопке двери. На оглушительно одиноком Чимине, замершем посреди кухни. Где-то через неделю ночью, направляясь в другую комнату, тот даже подушку обнимает так зябко и мягко, что у Намджуна, топорно следящего за ним, что-то хрустит в груди. Не перестает даже тогда, когда перьевое орудие асфиксии с сопением заносят над чужим лицом и зависают так в позе робкого ангела смерти. Будто высчитывая, на каком выдохе будет тактичнее помешать сделать Чонгуку вдох. Совершенно очевидно, что Чимин, не способный без весомой причины обидеть и мухи, для более крупного вредителя на кровати точно не планирует инфернальную терапию с летальным исходом. Дай боже, если хотя бы решится начать и не надорвет себе поясницу, склонившись над ним маленьким жаждущим мести вопросительным знаком. Вот только что-то в линяло-морковной голове Чимина в последний момент его останавливает, и ложки дегтя в бочке сладкого сна Чонгука не случается ни в эту ночь, ни в последующую. Возможно, вы уже успели укрепиться в мысли, что Намджун мудак-соглядатай, решивший придерживаться политики невмешательства, но он все же умеет признавать свои ошибки (порой даже те, что не совершал). После первого же инцидента не случившейся полуночной вендетты Чонгук был немилосердно загнан в угол на пару слов, начинающихся с Если ты еще хоть раз и заканчивающихся на Ты все, мать твою, понял? Со стороны это выглядит так, будто грузовик грозится сбить олененка, но по факту больше напоминает борьбу папы Карло с поленом. Пилить бесполезно, надо аккуратно работать стамеской, чтоб добраться до Настоящего мальчика. Потому что Чонгук воздерживается от ненавязчивой травли максимум дня полтора, а потом по стеклянному взгляду Чимина опять становится ясно, что тот ждет не дождется ночи. Тогда у Намджуна не хватает смелости признаться, что он все знает, но хватает совести аккуратно вывести Чимина из чужой комнаты и убаюкивать его Нетфликсом на ноутбуке до тех пор, пока тот не закроет усталые слезящиеся глаза. Пока теплые руки сонно, доверчиво его не обнимут, а тонкий маленький нос не упрется прямо в солнечное сплетение, будто желая вдохнуть запах сердца. Чувствуя, что тонет в Чимине, как котенок в ведре с теплой водой, Намджун не испытывает никакого желания сопротивляться. А следующей ночью неаккуратно, не очень тактично, но искренне предлагает ему найти в беспорядке их жизней место друг другу. *** Это начинается с влажных холодных ладоней и не заканчивается на влажных пятнах на джинсах. Чонгук растерян, Чонгук потерян и по привычке первое время изо всех сил пытается отыскать себя в самом родном, безопасном, но делает только хуже. Руки Чимина внезапно оказываются крошечными, и от того, как жутко комфортно держать их в своих, внутри все на мелкую терку. Соревноваться с ним на тренировках больше не приносит удовлетворения, потому что, помимо победы, почему-то хочется показать свое превосходство, противоестественно, гадко вдавив его гибкое сильное тело в пол. Но катиться в пизду на скорости 100 км/ч все начинает, когда вместо смешливого щекастого лица Чонгук впервые натыкается на лучистый игривый взгляд, направленный не на него, и на язык, мимолетно оглаживающий полные мягкие губы. Апокаlipsис происходит именно в этот момент. Желание с жадностью тугим чокером впиваются в шею, и вместо крика о помощи получается только хрипеть пропитанным ядом – Тебе не помешает поносить брекеты, знаешь? Что угодно, лишь бы не было ясно, до какой степени ему необходимо медленно провести по этому переднему ряду зубов языком. Так день за днем что-то жестокое прорастает из его ставшего отчаянно беззащитным нутра и всячески мстит тому, кто, сам того не желая, фактом своего существования делает ему страшно, больно и стыдно. Чонгук ищет причины выжить беспризорные чувства, безуспешно пытаясь убедить их и оттолкнуть от себя Чимина десятками сказанных вслух оскорблений. Но господи боже, как же хуево, как же мерзко он врет. А Чимин, замечательный, верный Чимин хоть и верит ему всем собой, но все равно в него верит. Погасший после каждой их перепалки все равно мягким воском льнет к нему, чтобы выяснить, почему и за что. Чонгук отрывает его от себя вместе с мясом, сбегает, задает те же вопросы в ноющую, воспаленную в нем не-пустоту и по-прежнему не находит ответа. Почему и за что после стольких лет дружбы он все в ужасе херит, так неправильно желая Чимина себе. Почему и за что он не может перестать это чувствовать. *** Группа инсайтов подкарауливает Намджуна в три часа ночи, бессовестно отжимает сон и избивает его осознанием. Украдкой солеными, по-собачьи преданными взглядами Чонгука после того, как он словесно искусает Чимина. Десятками его мимолетных прикосновений, на которых Чонгук замирает, будто пытаясь поймать в голове каждый этот момент на скриншот. И бледным, надсадным спокойствием во время того, как Намджун разговаривает с ним о Чимине. Будто его прямо сейчас оперируют без анестезии, вскрывая голыми пальцами вместо ножа. Намджун вторит горькой улыбке луны, понимая, что в сложившемся треугольнике именно он тупой угол. И по теореме все вместе они замечательно вписываются в замкнутый круг. Ближе к рассвету он спотыкается об одну из особо тяжелых мыслей, скатывается в душную дрему, а просыпается с чувством еще большей тяжести где-то в груди. Тело будто впитывается в кровать, и от давления ни сдвинуться с кровати, ни встать. И это на самом деле чудесное чувство. Не открывая глаз, Намджун улыбается и крепче прижимает к себе свои 173 на 62. Вдыхает губами пахнущее зубной пастой «доброе утро» и только после этого смотрит в заспанные, пронзительно ласковые глаза. Если прищуриться, на чайной радужке можно прочесть Я так счастлив, что ты вот такой вот есть, и Намджун маленькими глотками пьет этот взгляд, повторяя себе как мантру каждое слово. За порчу таких моментов в аду предусмотрен отдельный круг, но, говорят, углеводы и правда усваиваются лучше утром. В попытке загладить вину Намджун утыкается носом в рыжеватые волосы и только потом начинает шептать о всем, что другой бы на его месте осознал раньше. Чимин слушает и не перебивает, пригревшись котом на камне с его и своей души. – Он сломается, если я скажу, что знаю о его чувствах, – чуть позже отвечает он, немного пустея взглядом. – Мне кажется, больше всего на свете он и сам не хочет о них знать. – Мы можем не сообщать ему лично, но собрать всех и признаться в том, что встречаемся. Да, это будет больно, но, возможно, со временем так будет легче смириться? Показав, что ты для него не свободен и не смог бы ответить взаимностью и… Намджун обрывает себя на полуслове, потому что Чимин в его объятиях будто становится меньше. – Если честно… – нехотя покидает он повисшую тишину. – Я бы не хотел доверять наши с тобой отношения тем, кто ни разу за меня не вступился, когда у меня от обиды и шока кончались слова. Намджун чувствует резкий укол вины, и Чимин, осекаясь, торопливо целует его, чтоб не болело. – Все в порядке. Я благодарен и счастлив, что тебе стало не все равно. Я не виню никого, потому что мы все слишком устали, чтобы беспокоиться друг о друге. Но от этого на самом деле не меньше болит, п-потому что… Слышно, как голос Чимина надламывается, и Намджун мешает ему погрузиться в пучину флешбеков о том, кто все же был его другом до последних нескольких месяцев. – Ш-ш-ш-ш… Пальцы скользят сквозь сухие пряди и заправляют их за ухо, прежде чем нежно огладить вмятину от подушки на округлой щеке. – Мы что-нибудь придумаем… И в качестве обещания долго, со вкусом вплавляет в приоткрытые губы это маленькое необъятное слово. *** Четкого плана нет, но все по нему идет. Под тяжестью взгляда Намджуна Чонгук угрожающе тихий, а в его отсутствие – бьется накопленными 220 так, что в Чимине нет-нет да что-то расплавит. Чимин кровоточит, огрызается злее и обещает себе и Намджуну, что больше вообще не будет касаться Чонгука. Ни в танце, ни на камеру, ни по привычке, ни пальцем, ни словом. Отныне Чонгук и все, что с ним связано, его не касается. И в принципе сдерживает свое обещание. Двумя руками, как ласкового тупого щенка на огромной цепи. И надеется, изо всех сил надеется, что когда-нибудь Чонгуку или ему самому перестанет болеть. Что этот кошмар закончится, и их настоящее перестанет плевать в душу прошлого. Да, именно так все вроде идет по плану в направлении на хуй, без зазрения совести забивая на ПДД. Потому что за пару дней до очередного концерта у Чимина мандраж, качели эмоций грозятся слететь, а у Намджуна свои мертвые петли и американские горки. Все нормальные люди в таких ситуациях пьют успокоительное и пристегивают ремни, а вот эти двое пьют просто и впервые расстегивают их друг другу. Предварительно запершись в студии и, естественно, расплескав одну из бутылок соджу на пол. Чимин то ли хнычет, то ли смеется, но Намджуну до одури нравится протяжное и шумное – Хе-е-е-ен! возмущенно звенящее в ухе. – Я сейчас включу свет… – заговорщицки шепчет он в ответ, шаря рукой по стене, пока по ней легонько не шлепают влажные пальцы. – Пшшш, ты чего, мыжмолодежь, значит темнота друг, а друзья друзей не бросают… В другое время Намджун бы поспорил с логичностью данного силлогизма, но даже пьяным в стельку он умеет расставить приоритеты, и сейчас у его рта есть куда лучшее применение, а у Чимина – каждый миллиметр его чудесного тела. Часть которого тот, к слову, безуспешно пытается высвободить из драных скинни, извиваясь, как маленький уж. – Сссссссссссука, не мог же я поправиться за день… – в возбужденный шепот вплетаются нотки паники, которые Намджун решает пресечь одним смачным рывком. – Конечно не мог. В джинсах что-то характерно трещит, и битва за голые ноги Чимина выиграна. – Ой. Кажется, я их порвал. Извини, пожалуйста. Или неизвини. Чимина немного шатает, и его руки так неуверенно опираются на него, что Намджун с энтузиазмом проходится языком по его ляжке. В глазах звезды то ли от привкуса крема для бритья, то ли от того, что ему от неожиданности слегка зарядили коленом в челюсть. Похуй, абсолютно п о х у й. Но Чимин ойкает, опускается к нему на пол, целует раз десять, просит прощения – двадцать и с сожалением мацает пальцами по мерцающей клавиатуре компьютера, чтобы включился экран. – Ну ее, эту темноту, в сраку… Комната озаряется полумраком, и ближайшим объектом для грехопадения оказывается кожаное кресло, на которое Чимин помогает Намджуну себя уронить, чтобы уверенно умоститься на него сверху. Смотрит пьяно, влюбленно, а потом закрывает глаза и целует. Влажно, терпко, нежно-нежно кусая губы и всхлипывая, прежде чем оторваться и сделать вдох. Намджун совершенно точно не помнит, как продал дьяволу душу, но в этот момент понимает, за что. – Помоги мне, пожалуйста, снять трусы и не наебнуться с этого кресла… Да. В том числе и за это. Крепко придерживая Чимина за талию, он позволяет ему безопасно избавиться от боксеров, не покидая своих коленей, пока наконец не чувствует горячую кожу сквозь ткань своих джинсов. И каждый зубчик их молнии своим вставшим членом. А еще то, как его мочку робко, на пробу облизывают (а то вдруг не понравится) и доверительно жмутся горячей щекой к щеке. – Хочу целовать тебя и чувствовать твои пальцы внутри и снаружи. Намджун, кажется, давится собственным легким, но виду старается не подавать. Краем не впавшего в ступор от возбуждения сознания он заставляет руки отцепиться от уютных упругих бедер и нырнуть под толстовку Чимина спереди и сзади. Чтобы там, в самом нежном, уже с грязной совестью утонуть. – Да, вот так, пожалуйста… Чимин благодарно трется о его ладонь, размазывая смазку по линии его жизни, чтобы догнать свою маленькую смерть, и хаотично осыпает его лицо поцелуями. Намджун жмурится, будто на него напала стая солнечных зайчиков, и позволяет эмоциям себя растерзать. Стонет в накрывший его распухшие губы маленький жадный рот, лаская его обладателя так тщательно, как до себя никогда руки не доходили. И параллельно по нарастающей давит средним и безымянным пальцем другой руки на плотно сомкнутый сфинктер, пока Чимина не начинает трясти. – Я потратил на подготовку… – в подбородок прилетает смачный укус. – Три литра воды… И нервных, блять, клеток… Имей совесть… Намджун верит, что в этой жизни правилам нужно подчиняться только своим, и улыбается, как сытая сволочь, целомудренно целуя своего парня в уголок губ. А потом, конечно же, покорно и аккуратно проталкивает в него кончики пальцев, плавно растягивая тугое отверстие на фалангах. Потому что первое его правило – прислушиваться к тем, кого любишь. В благодарность Чимин неразборчиво скулит ему в щеку и жмется всем телом так, будто завтра у них не будет. Намджун параноидально чувствует то же самое, а еще то, как пульсирует плоть у него в руке, и наугад подталкивает оргазм неуверенными, резковатыми движениями пальцев вдоль стенок, пока в ладони не становится мокро и скользко, а Чимин, запыхавшись, не утыкается влажным от пота лбом ему в плечо. – Ты такой… Такой… Его собственное тело от возбуждения звенит, как натянутая струна, и на эту музыку идеально ложится сбивчивый шепот Чимина. – Сейчас… Сейчас сделаю тебе о ч е н ь приятно… Намджуна деловито и смазано, обещающе клюют в губы, и он с удовольствием подставляет под махонькие поцелуи и щеки, слегка поворачивая голову набок. И упирается краем взгляда в диван у дальней стены, на котором кто-то спит. Кто-то в желтой футболке Чонгука, которую, кроме него, нежно презирают другие участники группы и стафф. Спит, потому что они, конечно же, вели себя в звукоизолированной комнате, как похотливые мыши. Намджун, плохо чувствуя руки, подхватывает Чимина, соскальзывающего с его коленей с весьма ясным намерением, и прижимает, как плюшевую игрушку, к груди. Одним словом, импизда. Чимин отклоняет инициативу перемолоть себе кости, деликатно выпрастываясь из объятий, и, кажется, читает это самое слово по его глазам. – Что… Намджун на бешеной скорости сбивает его рот своим, чтобы заткнуть себя и не дать заорать. Нужно успокоиться. Нужно тихонечко. На грани слышимости. Между вдохом и выдохом. – здесьчонгук. И как ни в чем не бывало целовать дальше, игнорируя то, с какой ебаной силой от ужаса ему сжимают запястья. Продолжать, просто продолжать обмениваться слюной, паникой и экстренно эволюционировать в чтение мыслей. Думать, потому что, рассуждая логически, всегда можно прийти к определенным выводам и выйти в окно. Среднестатистический человек, разбуженный двумя пьяными в жопу геями, яро демонстрирующими, что они именно геи, обложит их матом и сбежит из оскверняемого помещения подобру-поздорову, чтобы не быть пикантной декорацией к сраму. Но есть вероятность, что человек просыпается не во время бухого щебета и поцелуев, а на этапе характерных движений, постанываний и звуков, будто под толстовкой втихомолку плямкают персик. И искренне желает не просыпаться больше вообще. Он в состоянии остолбеневшего ахуя. Он умирает от стыда, что оказался в неподходящее время в неподходящем месте, не знает, как реагировать и как не исхерить все еще больше, показав, что он в с е это видел, слышал и скорее забудет свое имя, чем это. Он до усрачки боится поставить ебливую парочку в чудовищное положение и выставить себя смертельно больным ублюдком, под покровом ночи пристально всматривающимся в их грешный интим. И поэтому незаметно пытается слиться. Не из комнаты, хуй сейчас из нее незаметно сольешься. Он незаметно, не делая резких движений пытается слиться с диваном. Лежит трупно естественно, будто его застрелили, и безнадежно, смиренно пытается мимикрировать под обивку в надежде, что его не заметят. Но эти двое мужеложцев несчастных как бы у ж е. Потому прямо сейчас эти двое ему подыграют и ни взглядом не выкажут, что они о его присутствии знают. Позорный замкнутый круг прокатит как идеальная круговая порука. Кажется, за эти способствующие ранней седине две минуты Чимин приходит к тождественным выводам. Вот только шел он к ним явно по очень, очень, мать его, наклонной дорожке. – Так ты наконец позволишь… – хрипло и слышно, прямо в распухшие губы Намджуна. – Сделать тебе приятно?.. Без единой тупой неестественной отговорки, призванной извлечь их жопы из студии как можно скорее после внезапной, подозрительной паузы. Вот так просто, будто в полном неведении, как и должно было быть. Намджун спрашивает себя, долго ли он будет за это шкварчать в Аду, и сам себе отвечает. – Да. От пережитого у него, правда, не просто упало, а пробило дно, но Чимина, кажется, это меньше всего волнует. Он плавно сползает с его коленей, разводит их и долго, пристально смотрит ему в глаза. Пунцовый в свете экрана. Нервно кусающий и без того истерзанные губы, которым прямо сейчас достанется еще больше. Но смотрящий совершенно опьяненным, покорным и мягким взглядом. Намджун очень четко вдруг понимает, насколько Чимин трезвее, чем он. Пухлые пальцы ни разу даже не вздрагивают, когда расстегивают молнию на его джинсах и аккуратно высвобождают вялый член из хоть и чистых, но видавших виды трусов. – Прости, у меня холодные руки. Намджун нервно всхахатывает, потому что сейчас вроде можно и напряжение стерильной ватой щекочет горло. Чимин первый, кто касается его так интимно. Он не разглядывает его придирчиво или напряженно, но медленно, тщательно водит пальцами по всей плоти, изучая. Смотрит, как на нечто пока незнакомое, но при этом родное. И когда Намджун реагирует на его прикосновения, не сдерживает маленькой счастливой улыбки, переводя на него лучащийся взгляд. Спасибо, что доверяешь мне себя даже здесь и сейчас. Поцелуй в тонкую вену, которая станет заметнее, когда он возбудится. Поцелуй в шелковую сухую головку, обнаженную им из-под крайней плоти. А затем, придерживая его член большим и указательным пальцем, Чимин опускает взгляд в пол и неторопливо, с легким нажимом ведет им по своему лицу. Так, что Намджун чувствует жар его нежной румяной щеки и крохотную горбинку на тонком носе. И больше не может почувствовать призрак взгляда, наблюдающего за ними из-под ресниц, хотя все еще о нем знает. Ему сейчас все равно. Значение имеет лишь влажный прозрачный след, который он оставляет на скуле Чимина. Дышать становится одновременно легче и тяжелее, напряжение в позвоночнике тает капелью и, нагреваясь, медленно скатывается в низ живота. Чимин тоже чувствует, как он понемногу твердеет в его пальцах, и аккуратно, неспешно погружает его в жар своего рта. Пока еще может – до самого основания, позволяя тяжести члена набухнуть на своем языке. Намджун чувствует больное, обжигающее удовольствие, упираясь в чужую глотку, и видит, как брови Чимина надламываются и как тот крепко хватается за его бедра, чтобы побороть желание отстраниться. Дрожащей рукой Намджун гладит его по затылку и больше всего на свете хочет с силой на него надавить. – Достаточно, Чимин-и… Из-под коротких темных ресниц от усердия катятся слезы, и Чимин с мокрым звуком выпускает его полностью вставший член изо рта. Покрасневшее заплаканное лицо смотрит на него так, что Намджун понимает: достаточно не было никому. Потому что Чимин явно чувствует, что на этой камерной сцене должен сыграть того, кто влюблен в терминальной стадии и благодарен так же неизлечимо. Чувствует, смотрит и всем собой говорит ему, что может и хочет сыграть этой ночью себя. – Я могу для тебя еще лучше. Намджун знает. Бережно утирает чужие слезы костяшками. И мягко надавливает на трещину на нижней губе Чимина, пока тот с готовностью не приоткроет для него рот. Гладит его по щеке и тем самым не дает инстинктивно посмотреть в бок, когда в вязкой тишине едва слышно скрипит обивка дивана. – Смотри, пожалуйста, мне в глаза. Намджун скользит пальцами под его челюсть, чтобы чувствовать, как замедлятся обезумевший пульс, пока Чимин покорно и плотно смыкает на его члене губы. От волнения и возбуждения тот шумно сглатывает, вдавливая головку в небо, так что чувствуется кромка зубов, и взгляд из-под мокрых ресниц на мгновение становится виноватым. Эта вина сладкой кислотой разъедает совесть, и у Намджуна откровенно херово выходит не думать, как его сперма будет смотреться на этом нежном лице, со лба которого он убирает взмокшую челку. За его лаской отзывчиво льнут и с нажимом насаживаются глубже, так что от удовольствия у Намджуна сбоит дыхание и вырывается первый неловкий стон. Чимин на мгновение замирает, будто желая впитать в себя этот звук. И начинает старательно скользить губами по его члену быстрее, с особым усердием мучая языком чувствительную уздечку. Распинает Намджуна своим слезящимся преданным взглядом, как бабочку, чутко следя за каждым его сорванным вдохом. А затем обхватывает его у основания двумя руками, молитвенно сложив пальцы в замок. Намджун глухо стонет, сдаваясь под этой деликатной пыткой-мольбой и не задумываясь ни на секунду, до какой же степени его сейчас слышат. Он фоново знает, он понимает это, и ему даже мерещится чужой рваный выдох откуда-то сбоку, но он все равно делает это снова, запрокинув голову и коротко дернувшись бедрами вверх. Тихо хныча, Чимин сначала просто начинает лизать его медленнее, потому что челюсть уже ощутимо ноет, но, не выдержав, через пару мгновений кладет себе на затылок обе его руки. Кончик носа почти упирается ему в лобок, и Намджун чувствует, как сильно Чимин напряжен, как отчаянно он настроен контролировать свое дыхание и продержаться подольше. Как он искренне просит, оглаживая его бедра сквозь ткань. Понимая, что от оргазма его отделяет два, максимум три резких движения в направлении девственного сжатого горла, Намджун тяжело сглатывает и трепетно пропускает пальцы сквозь рыжие волосы. Так, что, когда в него в болезненном нетерпении руками вжимаются крепче, он давит на затылок Чимина, до упора насаживая его на себя. И еще раз, толкаясь как можно глубже, пока не изливается в судорожно сокращающуюся глотку. Чимин под его руками конвульсивно вздрагивает, но не делает ни малейшей попытки высвободиться из хватки. Жмурится от струящихся по щекам слез, слегка давится остатками спермы, но все равно усилием воли заставляет себя глотать все, цепляясь отчаянно и не давая себя отстранить. Это длится буквально пару мгновений, но Намджуну кажется, что целую вечность. Вечность, которую всем своим существом посвящают ему. Когда Чимин наконец с громким надсадным звуком выпускает его изо рта, Намджун бережно подхватывает дезориентированного парня под мышки и пересаживает к себе на колени. – Мой хороший, мой самый лучший, мой… У Намджуна все еще звезды перед глазами, и одну из них, сонно улыбающуюся ему, он прямо сейчас старательно убаюкивает на плече. Минуты на две, чтобы перевести дыхание и можно было стоять на ногах, пока он будет ей помогать влезать в боксеры и павшие смертью храбрых джинсы. Спрятав бутылки за шкаф и приоткрыв окно, чтобы густой запах секса и перегара выветрился хоть немного, Намджун аккуратно берет задремавшего Чимина на руки. Страшнее, чем напороться в коридоре на кого-либо – только поцеловать вместе с драгоценной ношей носом пол, потому он локтем включает у входа в студию свет и оборачивается, чтобы закрыть дверь. В белом свете, бьющем из коридора, на диване ему четко видна желтая футболка Чонгука. И совершенно точно не видно его самого. *** Чонгук знает, что заслужить прощение будет не просто. Чимин простит его быстро, если все же решится хорошенько вдавить ему посреди ночи подушку в морду – еще быстрее, и от этого сам он себя не сможет простить с огромной на то вероятностью никогда. Потому что, даже если то, что выросло в нем – сорняк, надо было быть полным уебищем, чтобы бороться с ним, вырывая из себя пораженное сердце. Надо было быть мразью³, настойчиво смешивающей свою зазнобу с дерьмом вместо того, чтобы посидеть час-другой и откопать в себе пару вменяемых слов, чтобы вежливо установить с ней дистанцию. А еще Чонгук очень благодарен Намджуну, безвозмездно читавшему ему курс познавательных лекций на тему: «Почему ты абсолютный, не стоящий и мизинца своего лучшего друга, мудак» Потому что это, на самом-то деле, чистая правда. Как и то, что его самый маленький хен заслуживает только самой большой, не изъеденной тонной заебов любви и по-настоящему замечательного человека рядом. Осознание и принятие этого факта, а также ежевечерний сеанс самобичевания наконец-то позволяют Чонгуку засыпать с чистой совестью. Теперь только в своей ебучей кровати.