То, что сгорая, станет светом

Тигр, Тигр, жгучий страх, Ты горишь в ночных лесах. Чей бессмертный взор, любя, Создал страшного тебя? "Тигр" Уильям Блэйк

***       Тьма. Мы привыкли видеть её. Ощущать. Пропускать сквозь пальцы, словно песок, наслаждаясь её покладистостью. Но когда мы пытаемся поймать — она противится, ускользая из нашего поля зрения. А потом приходит в кошмарах, обволакивая тягучим голосом, засасывая в свой водоворот, из которого уже нет пути назад. Мой дар — будущее. Ты пойдешь со мной, ты станешь мной. Душа сломается, глаза ослепнут, сердце разорвется, тело послужит мне пристанищем. Мой дар — спасение. Ты — птица, я — птицелов; ты — агнец, я — дикий зверь; ты — человек, я — твоя погибель. Кровь твоя превратится в огонь. Воздух вокруг, станет удушьем. Вода ключевая обернется ядом. Мой дар — инферно. Она снова кричала. Это стало уже своеобразной традицией — встречать рассвет надрывающимся криком. Я — смерть и рождение. Мои силы велики, словно горы и глубоки, как недра земные. Я милую и караю, я возрождаю и уничтожаю. Я свожу с ума и постигаю истину. Ты — ничто, я — всё. Я — то, что ты жаждешь и что отвергаешь. Шофранка набросила на голову одеяло, сворачиваясь под своим защитным пологом, обнимая холодные колени. — Уйди, отстань, пропади пропадом, — слетало с обветренных губ, а голос в голове все звучал, заполняя пространство. Не счесть моих ликов. Не счесть воплощений. Я — тень. Эфир. Тебе не сбежать, не скрыться от моего взора, от моей воли. Безумие порождает безумие. Бездна взывает к бездне. — Сгинь. Relinquo corpus meum (1 — Покинь моё тело), — шептала цыганка, складывая руки в молитвенном жесте. — Derelinques animam meam (2 — Оставь мою душу).       Голос пропал, уступая место звенящей пустоте, которая сейчас казалась спасительнее кувшина воды в пустыне. Под одеялом дышать стало невозможно, и Шофранка откинула его в сторону, набирая полную грудь воздуха. Эти кошмары — они мучили её уже не одну ночь, и не один месяц. Хотелось бежать от них, отречься от сна и отдыха. Стать затворником, чтобы ни одна живая душа не узнала об этой слабости, которая постепенно ломает её изнутри, разрывая нить за нитью.       Солнце уже встало, а значит валяться в кровати нет смысла. Она снова могла заснуть. От этой мысли девочку передернуло, а внизу живота неприятно потянуло, вызывая легкую тошноту. Она не могла себе этого позволить. Снова упасть. Снова утонуть в этом голосе. В Оробасе (3).       Нехотя поднявшись, девочка устремила рассеянный взгляд в сторону окна. Дни сменяют ночи, принося легкое послевкусие облегчения, но потом все повторяется. Каждое утро встаешь с надеждой, что это был последний кошмар, что следующая ночь принесет лишь прохладу и удовлетворение. Шофранка вздохнула, вытирая застиранным рукавом рубашки испарину со лба. Сколько раз она обманывалась? Сколько ночей подряд срывалась в одну и ту же бездну? Точного ответа уже не было — после второго месяца она прекратила зачеркивать дни в календаре, прекратила считать часы наедине со своим проклятьем.       Порой, когда она казалась самой себе оголенным нервом, её преследовала шальная мысль посетить одного из пасторов, про которых вспоминал папо (4) Зобар, изрядно набравшись. Хотелось облегчить душу, понимая правда, что скорее тебя сочтут одержимой и проведут обряд очищения, нежели предложат посильную помощь.       Девочка коснулась голыми ступнями холодного пола и еле заметно улыбнулась. В первые месяцы она и вправду была готова разделить свою ношу с любым человеком на этой земле, однако все было бы слишком просто, если бы можно было делиться этим со всем миром.       Вспомнилась Персуда, сердобольная старушка, взявшая шесть лет назад осиротевшую перепуганную пичугу-Шофранку под свое крыло, научила языку, позволила помогать в сборе трав, периодически покрикивая, когда маленькая цыганка убегала за деревья. И спустя три года девочка рассказала ей про страшный голос, и, в этот же день, кто-то переломал травнице все кости, после чего подверг умирающее тело сожжению. И сожгут телицу при его глазах: кожу её, и мясо её, и кровь её с нечистотою её пусть сожгут (5). Человек слаб и немощен, он неспособен хранить завет, покуда сердце его трепещет загнанной птицей. Я освободил его. И так будет вознагражден всякий знающий. Черные глаза заблестели от слез, а маленький кулачок ударил набитый сеном матрас. Какая же она ничтожная. На улице послышался звон бьющегося стекла. — Тэ скарин ман дэвэл (6)! — выплюнула тетушка Гаджа, выгоняя своего пьяного мужа из повозки. Шофранка подошла к небольшому оконцу и встала на цыпочки, чтобы лучше разглядеть, не потому что она такая любопытная — нет, просто после этой сцены Тобар всегда шел к лошадям: мыл их, чистил подковы, не забывая поминутно одаривать лаской. А кони тихо фыркали, толкаясь мордами в ласкающие ладони, и слушали грустного Тобара, сочувствующе покусывая его телогрейку в особо трагических моментах.       Шофранке нравился Тобар, хоть он и пил огненную воду, которую так не любила Персуда. Демон, живущий в этой воде, отравил душу её пшала (7), поэтому тогда, еще юная травница, поклялась себе, что никогда не прикоснется к этому яду. Но у хозяина лошадей была светлая душа, по крайней мере, так думала маленькая цыганка, уверенная в том, что человек, которого любят животные, не может быть дурным.       Что-то врезалось в окно, заставляя девочку отшатнуться. Из горла вырвался хрип, а тоненькие пальчики вцепились в ткань ночной сорочки. «Что-то» за окном встрепенулось, неуклюже расправило крылья, переминаясь на узеньком подоконнике, после чего посмотрело через стекло прямо на Шофранку, виновато ухая. — Ило мири (8), отчего к тебе совы летную дорогу прознали? — хохотнул Тобар, когда девочка, как была в ночнушке, выбежала из повозки. — Откуда же мне знать? — фыркнула цыганка. Она отродясь таких сов не видела ни в этой жизни, ни в прошлой, только слышала их уханье, когда с Персудой травы собирала. Птица не мигая смотрела на Шофранку, пока когтистые лапы скребли подоконник, она словно ждала, когда к ней подойдут поближе, сделав пару шагов девочка остановилась, протягивая вперед правую руку. «Если ей что-то от меня надо, то она непременно переберется на руку,» — решила про себя девчушка, она видела на картинке в одной из книг Персуды, что ястребы — хищные птицы, сидели у своих хозяев на руках. Посмотрев на девочку, сова пару раз ухнула, переступила с лапки на лапку, будто решая для себя нужно ей это или нет, но потом все же перелетела на предплечье цыганки. Когти довольно ощутимо укололи руку, однако боль быстро забылась, когда Шофранка заметила прикрепленный к правой лапке небольшой тубус. Почтовая? Новоиспеченный адресат письма, что это было письмо и оно отправлено именно ей девочка была уверена, удивленно хмыкнула, благоразумно решив вернуться обратно в повозку, а не вскрывать конверт прямо на улице, давая своим «соседям» новые поводы для пересудов. Тобар лишь пожал плечами, от воспитанницы шувани (9) можно было ожидать чего угодно, так что, легче было и вовсе не удивляться.       Прикрыв дверку в повозку, Шофранка подошла к небольшому столику и, пересадив совушку, потянулась развязать ленточку, с помощью которой тубус крепился к лапке. И кто же так чудно почту отправляет? Ей, конечно, никто никогда письма не писал, но вот Персуде почту приносили. Маленький такой сморщенный человечек. С ним было удобнее, говорила травница — если что, можно было передать целую посылку и доставит он её гораздо быстрее, чем почта. И зачем вообще отправлять сов? Разве это не только в сказках бывает? Девочка постаралась вспомнить книгу, которую она читала еще в прошлой жизни. Вот там были совы и целый волшебный мир в придачу. Как называлось то произведение? Уже и не вспомнить — давно это было, а после травмы головы и метемпсихоза, как Персуда называла переодушевление, на блеклые воспоминания уже полагаться не стоило. Она забыла и разучилась делать элементарные вещи, пришлось заново развивать моторику и лицевые мышцы на левой стороне, потому что прошлой душе во время переселения было настолько больно, что одеревенела плоть.       Шофранка тряхнула кудрявой головой: не нужны сейчас эти мысли. Вскрыв тубус, девочка извлекла два листка, первым было само письмо, а второй заботливые адресанты положили, по всей видимости, для ответа. Воспитанница травницы усмехнулась: дальновидно, однако, мало ли в каких условиях может жить цыганский ребенок, да еще и в такое непростое для всего мира время. Глазки бегло, насколько позволяло знание официально-делового английского языка, пробежались по тексту, с каждой строчкой сильнее сжимая дорогу бумагу. Да быть того не может..