***
Вот вам рваный клочок недавней дрязги. Артур принимает защитную позицию поспешно, не обдумав ситуацию, не заметив нервного блеска в светло-зеленых глазах и не обратив внимания на сказанное: — Ты драматизируешь, Ирландия, — О’Рейли стоит на лестничных ступенях, скрестив на груди бледные веснушчатые руки, и напряженно смотрит на него в упор, — Это всего лишь шутка. Одного остро-болезненного выражения лица Пата ему достаточно, чтобы понять, что их разговор свернул не туда. Начавшись относительно невинно — все, как это обычно и происходило между ними, в конечном итоге натыкалось на еще один незаживший шрам. В конце концов, по-хорошему, их перемирие не насчитывало и ста лет, и каждая попытка взаимодействия походила на прогулку по острию ножа. Лишенный грациозности шаг, затем другой, третий, и вот они оба уже проваливались в черную ницшеанскую бездну, на дне которой лежали уродливые гротескные воспоминания о прошлом. Рот Ирландии слегка кривится в слабой недо-ухмылке. Он тяжело выдыхает, и каждое слово мягко проскальзывает с воздухом между губ, пока его ногти с мазохистической силой впиваются в белую фабричную ткань рукавов рубашки: — Да. Разумеется. Всего лишь шутка. Комедийный сериал о картофельном голоде. В духе «Бесстыдников». Старый добрый английский юмор, и как я только мог забыть об этой твоей особенности. Его волосы — рыжие как осенние листья, сарказм — горький как холодное виски. Если бы Англия умел раскаиваться, сожалеть или хотя бы просить прощенья, то он, возможно, сделал бы уже что-то из перечисленного. Вместо этого он, в знак иронии, недоуменно приподнимает бровь, и из открытых окон спален вовсю сквозит сентябрьским неспокойным ветром: — Мне казалось, что ты считаешь себя основателем черного юмора. И писатель, предложивший эту идею, — ирландец, если я, позволь конечно, не ошибаюсь. — Да какая, черт возьми, разница, кто он! — Ирландия раздраженно смеется, всплеснув руками и оскалив клыки. Лестница скрипит под тяжестью ботинка, и Англия недовольно морщится, думая о том, что уличная грязь на обуви определенно оставит след. О’Рейли ненавидит выходить из себя под безразличным взглядом Артура, но как, как, скажите, можно оставаться в себе, когда этот сакс упрямо не хочет, не желает понимать, игнорирует все, что вы пытаетесь сказать ему, — Дело даже не в том, как я к этому отношусь. Мне было бы плевать, все равно никто и никогда не воспринимал мои несчастья всерьез. Но скажи, почему ты — ты из всех людей — считаешь это нормальным? О’Рейли обрывает самого себя на полуслове и устало проводит ладонью по лицу. Англия с какой-то слепой очарованностью провожает этот жест глазами, рассматривая оцарапанные красноватые костяшки рук, и молча позволяет утонуть этой очередной неудачной попытке разом вскрыть все взаимные загноившиеся обиды. — К чёрту. Зачем я вообще приехал сюда. — Отвечая на твой вопрос, смею напомнить, что у нас были дипломатические договоренности, чьи подробности нам было необходимо обговорить лично. — Да. И мы это сделали. Передавай мой сердечный привет Джулии Берчилл. Ирландия резко оборачивается и спускается с лестницы. Внизу слышно, как за ним с шумом захлопывается дверь, в то время как на улице пьяно свистит ветер, срывая листья с деревьев и нагоняя круги на озерах в парках. Сентябрь такой суетливый, крохобольный и тоскливый месяц, что его почти физически невозможно терпеть, не умирая понемногу изнутри. Этот месяц выедает своих жертв насквозь, прикусывая больными измученными душами, словно ирландским рагу, и запивает их микстурами от кашля. В голове и в мыслях у Англии медленно леденеет и стынет: «я не пытался задеть тебя», но вслух он, разумеется, ничего не произносит. Если подумать, этот дом старый — достаточно старый, чтобы помнить, как в девятнадцатом веке в том же самом месяце, то же самое дерево скрипело, и Артур был выше Пата — как минимум на ступеньку и как максимум на ступень — и он не стал слушать его, когда тот почти кричал и почти умолял, и почти выл от перспективы собственного бессилия. Если подумать, ничто толком не изменилось и сейчас.***
Артур предсказуемо находит его на веранде: Ирландия курит и читает, закинув ноги на стол. На нем поношенный шерстяной свитер, местами сильно растянутый, с запачканными лампадным маслом и закатанными до локтя рукавами, и какие-то явно не модой драные джинсы. Он то ли игнорирует, то ли, в самом деле, не замечает его присутствия: Кёркленд, чувствуя себя при этом ворвавшимся в чужую, недоступную ему степень близости, невольно наблюдает за тем, как рука в мелких царапинах и синяках подносит самокрутку к обветренным сухим губам. Затем плавным движением отодвигает, и вместе с сжатием измученных легких выдыхается горячее сизое кольцо дыма. По всей веранде, включая прожженный и усыпанный пеплом стол, раскиданы пожелтевшие листья, которые Ирландия, очевидно, не собирается убирать. Артур из какого-то сентиментально чувства подбирает один выделяющийся из общей гаммы воспаленно-покраснелый лист и опускает его себе в карман пальто. Формально он здесь за хранящимися у Пата подписями, фактически, чтобы заразить кого-нибудь из непричастных сплином. Удобно и одновременно с тем весьма прискорбно, что в силу географической близости они могут систематически надоедать друг другу визитами. Наверное, оба при возможности предпочли бы жить на разных сторонах планеты, и тогда осень навещала бы их поочередно, а не столь по-наглому одновременно. Существовать стало бы как минимум проще и легче. С очередным шелестом перевернутой страницы и выпущенным в небо кольцом Англии хочется провести рукой по острому колену, прикоснуться к синяку на локте, обозначить свое присутствие, затянуть на горле ошейник, поцеловать, сломать кости. «Загляни хорошенько в ницшеанскую бездну и наткнешься на фрейдистское болото», — думает он, неспешно подходя к рыжей голове Пата. Следующее кольцо дыма летит ему в лицо, и, кашлянув в кулак, он произносит: — Как обычно отлыниваешь от дел? — Мои дела тебя не касаются, — несмотря на негативный окрас фразы, в до невозможного светлых глазах Пата одна усталость. Артур бы скорее предпочел, чтобы на него смотрели с ненавистью или с раздражением, чем с этим многовековым изумрудным измором. Полуденное солнце светит вяло, едва пробиваясь сквозь облака, и окрашивает землю в бледно-оранжевый, словно по ней чиркнули спичкой. У Ирландии отчетливо выточенный профиль: скуловая кость, конопатость на всем нездорово-бледном лице, рыжая колючая щетина и брови, ещё более густые, чем у Артура. Глаза — чем-то пугающие, не меняющие своего выражения, ни когда он пьян, ни когда трезв — просто бонус к этому профилю. О’Рейли откладывает в сторону книгу, смахнув рукой ворох сухих листьев, и разминает затекшие плечи. — Ты не предложишь мне чаю? — Нет. — Тогда виски? — Размечтался. Пошли в дом, на улице холодно как в аду. «В аду, как правило, пекло», — хочет подправить Артур, вспоминая горящие здания и падающие на Лондон бомбы. Они продолжают ходить по лезвию, и задевать чужие триггеры: давят на больные мозоли до тех пор, пока не перестанет болеть. У Англии для этого есть его ирония и отчужденность, у Ирландии — черный юмор и сарказм. Работает с переменным успехом, но словам сожаления в их мире — грош цена, и оба это знают. Телевизор внутри дома ревет статикой, и местами на мебели тонкие слои пыли. Вечером Пат достает с полки две рюмки и бутылку виски и, отодвинув ногой вставший на пути стул, рассказывает Артуру старый анекдот о Кромвеле, болезненно смеясь в конце.