Аннуарий

— Ход на а три. — Пытаешься повторить Дебют Андерсона? — маленькая черная фигура подскакивает на доске и легко приземляется на квадрат, удерживаемая цепкими бледными пальцами. Комнатное поле сражения остро пахнет деревом и лаком, но еще сильнее — мандариновыми шкурками, небрежно счищенными и сброшенными рядом с шахматами, — И это не морской бой, Иван — тебе не обязательно комментировать ходы. Гроссмейстеры полулежат на диване, и каждое слово капает на пол ленивой негой. Россия задумчиво пододвигает пешку в обозначенное положение, и, проигнорировав сарказм Кёркленда, невзначай замечает: — Я помню многих русских чемпионов, но ничего не могу сказать об англичанах. — Что говорит о твоем невежестве, а не о моей слабости. Артур — смеха ради — начинает играть русскую партию, и белая пешка легко и грациозно прыгает на е пять. Россия мягко трогает соседнюю фигуру, словно бы раздумывая подыграть Кёркленду, но в последнюю минуту охладевает к этой идее, и вся душная нежность его прикосновения достается — совершенно бессмысленно и глупо — ладье. Артур разочарованно вздыхает, стараясь поглубже спрятать обиду, и делает очередной ход. Играют они, в основном, молча и неспешно. Англии нравится наслаждаться не столько ходом фигур, сколько самой эстетикой: изящным черно-белым вальсом, этой умиротворенной и утихомиренной умственной агрессией. Он играет не то чтобы сносно, а вполне хорошо — всё же Брагинский лжет, если и впрямь ничего не может сказать о Говарде Стаунтоне — но через какое-то время стремительно проигрывает. Артур только лишь фыркает и подтягивает к себе из вазы очередной мандарин, ногтями впиваясь в кисло-сладкую оранжевую плоть. Собственно, именно этого он и ожидал. Смертельно-серьезное отношение к шахматам в России ему непонятно, как непонятна и остервенелая манера игры Брагинского. Непонятно ему и то, как можно столь блестяще разыгрывать партии на доске, и столь плохо исполнять их в жизни. Непонятности удерживают его ото сна, копятся в его голове уже не первое столетие, и их постепенно становится так много, что они соскальзывают с языка, и норовят прыгнуть в ладони России. Артур отбрасывает пахучую шкурку на стол и внимательно смотрит на мертвецки-белый анфас Ивана. Россия — это загадка, завёрнутая в тайну, помещённая внутрь головоломки. К беде Артура, к загадкам он относится так же, как Брагинский к шахматам.

***

Брагинский тянет его на каток, хоть Артур и упорно сопротивляется. Рука в замшевой толстой перчатке мягко обхватывает английскую ладонь и сводит на нет все протесты о том, что Кёркленд в гробу видал катание на коньках при российской минусовой температуре. К саркастичному предложению убить его способом поинтереснее Россия также остается поразительно нечувствителен и только весело присвистывает: — Держал в страхе половину мира, а сам боится подхватить простуду. Сдулся ты, однако, англичанин. Во всех его словах так и сочится неизведанная улыбка. От нее веет какими-то особыми ассоциациями: щелкунчик, разинув рот, глядит на рождественскую ель стеклянными глазами, пока мастер Дроссельмейер, зажав в зубах трубку, смотрит в камин и слушает как часы отбивают полночь. — Смейся-смейся, — морщится Кёркленд, бегло оглядывая гирлянду, окружившую стадион и поймавшую в мигающую, красно-зеленую ловушку, всех кто кружил внутри. От безжалостного мороза не спасает даже шарф, в три слоя намотанный на шею, в то время как люди — радостные, краснощекие, больные люди — отважно скользят мимо его персоны, царапая коньками лед. — Я не держал половину мира в страхе — это всегда было твоим modus operandi. Я нес им цивилизацию и закон. И уверен, что из лекарств у тебя одна просроченная таблетка парацетамола и парочка доисторических кореньев. — И клюква! Англия садится на скамейку с облупившейся краской, а Россия машет ему рукой и уходит к будке с арендой коньков. Он хмыкает и утыкается покрасневшим острым носом в ткань дутой черной куртки, извлеченной из закрома чердака Брагинского, а затем полной грудью вдыхает тонкий искрящийся запах снега. Открытый по случаю новогодней ярмарки каток, расположенный у морского порта, открывал замечательный вид на залив. Цветные огни отражались на изрезанном льду, проявляя отблески развешанных в разнобой гирлянд. Раздавался, попеременно, скрип лезвий и женский смех. Таинственный невидимый глазу дирижер включил «Вальс Цветов» Чайковского. Артур поднял руку и посмотрел на обхватывающие запястье часы. Девять часов вечера. Он бы не отказался от горячего цитрусового чая с имбирем. Люди — смертные, глупые и счастливые люди — поджигают перед ним бенгальские огни и поздравляют друг друга с очередным оборотом Земли. — У тебя сейчас был сентиментальный вид. — Все жестокие люди сентиментальны, Ваня.

***

Ель в доме Брагинского украшена крайне просто: золотые и красные украшения ползут к увенчанной звездой верхушке. Гирлянда мерно мерцает, покуда настенные часы почему-то очень громко отсчитывают минуты. Артур почти ждет что в какой-то момент из них вылетит кукушка, и проскрипит полночь. Кошка России ласково трется об его ногу — Англия аккуратно отодвигается от нее. Он читает, развалившись в кресле, укрытый рыжим, клетчатым, колючим пледом. Одинокие и забытые шахматы лежат на столе, рядом с тарелкой нарезанного марципана. По включенному телевизору показывают старый советский фильм, смысла которого он не понимает. Какой-то протяжный русский романс о любви и невзгодах, где герои постоянно попадают в нелепые ситуации, пьют водку из хрустальных графинов и печально играют на гитаре. — Что читаешь? — любовно спрашивает Россия, счищая кожицу с мандарина, — Шахматный учебник для начинающих? Англия игнорирует его, молча переворачивая страницу, и решая, что во взаимодействии с дураками существует только два варианта — соглашаться либо игнорировать. Брагинский расстроившись, дуется: подброшенный в воздух мандарин подпрыгивает до потолка и возвращается в ладонь России. Артур поправляет норовящий соскользнуть на пол плед и, смягчившись, бегло проводит рукой по выгнутой белой кошачьей спине. Брагинский цокает языком, какое-то время демонстративно стоит у кресла Артура, а затем так и не дождавшись реакции уходит, чтобы через минуту вернутся с бенгальским огнем и двумя бокалами шампанского, хотя Англия ранее уже и говорил ему, что не будет пить эту дрянь. — Произнесешь тост, Британия? — весело просит он, по-детски лукаво наклонив голову. Глаза России сияют как две вифлеемские звезды — загадка, тайна, головоломка в одном лице. Он ждет и улыбается, тяжелый, как возникающее в припадке видение, беззаботный, как взятый наугад аккорд. Англия мягко выдыхает, словно от краткой вспышки боли, и произносит, захлопнув книгу, единственный тост, что приходит ему в голову: — Ты зима, Брагинский. В твоей душе сошлись праздник и смерть. Россия многое бы мог ему ответить, но он только смеется. От мандаринных шкурок пахнет Рождеством.