***
В последнее время их одаривали ледяной нелюбовью в почти одинаковом объеме. Польше доставалось за то, что тот гнул, упрямясь, свое, а России как-то больше в силу всеобщей привычки. Чувство общего остракизма сближало, но не сильно. В первый раз предложение Феликса не тратится на отель, и вместо этого остановится после собрания в его квартире, прозвучало как чья-то откровенная неумелая подстава. Брагинский лишь в силу жуткого любопытства не смог отказать ему. Лукашевич на его утвердительный ответ только пожал плечами, будто ему, в самом деле, было безразлично, и сказал он это исключительно из одного чувства приличия. В приличие Польши можно было бы даже и поверить, но вот, всё то же самое приглашение звучало уже второй раз за один месяц, и на этот раз сказано оно было с намеком на какую-то нервную злобу. Злоба эта (что было самым странным во всем этом происшествии) была направлена не на Брагинского. Иван удобно раскинулся на чужом жестком диване, лениво просматривая разношерстные деловые бумаги. На его пальто подтаял снег, мелкими каплями-бусинками осевший на черной ткани, а шарф, одним концом ухвативший шею, сполз вниз, образовав на полу мелкую лужицу. Феликс в это время возился где-то в спальне: чем-то шуршал и что-то распаковывал, восхищенно при этом присвистывая. За дела в чужом доме браться не хотелось. Впрочем, в ноябре России, в принципе, мало чего хотелось — разве что свернуться медвежьим клубком в какой-нибудь тихой питерской квартирушке с низкой арендной платой и осыпающейся штукатуркой, и провалится в спячку до декабря. Ноябрь не нравился Ивану по одной простой причине — это был серый непонятный месяц смутных предчувствий и ожиданий перемен в, черт его знает, какую сторону. Хмарь. Апатия. Унылость, выжженная на смазанных, как во сне, лицах. Хотя стоило, конечно, признать, что несколько игрушечной Варшаве оно шло: звонкий, мертвый и чистый воздух, пряничный глянец главных улиц тускнеет под напором снега и дождей, проявляя их старость и некую удовлетворительную вековую мрачность. Словно морщины на вечно инфантильном лице комедианта, который, наконец, вздыхает с облегчением. — Оцени-ка, — вдруг экстатически шепнул внезапно возникший рядом Лукашевич, поставив на кофейный столик стройную ногу, обтянутую в высокий женский сапог. Брагинский обернулся, несколько раздосадованный прерванным ходом мыслей, которые, как ему показалось, вели к чему-то важному. Польша, возможно, был единственным мужчиной на планете, на котором эти сапоги не выглядели бы нелепо. Де-факто, они ему шли. Определено, даже Пушкин, вечно придиравшийся к рельефности чужих ног, признал бы это. — Ну, — Россия слегка наклонил голову, позволив льняной пряди упасть на глаза, — Симпатично, что тут скажешь. Последняя надежда западных альт-райтов. Бастион традиционных ценностей Европы. Видел бы тебя сейчас какой-нибудь Ричард Спенсер — уверен, бедолага удавился бы на месте. — Я тебя сейчас сам удавлю, — рыкнул Феликс. Его зеленые глаза злобно сверкнули словно у кошки которой наступили на хвост, — Ты, — он прервал сам себя и едко выругался по-польски, использовав свою брань как междометие, — всерьез подозреваешь меня в симпатии к этим отщепенцам? — И не я один. Вся Европа в том числе. — В Европе полно идиотов, ты прикинь. Части мозаики радостно сошлись в одну картину. Ничем не объясняемые приглашения, тоскливые вечера, внутриевропейские ссоры, молчаливое осуждение, Франция разочарованно качает головой — sois raisonnable, Félix. Дай Польше Быть Польшей. — Так ты Людвига позлить? — Иван радостно цокнул языком, удобнее утроившись на диване, и взмахнул деловыми бумагами, которые, осыпавшись как последние осенние листья, разлетелись по всей комнате, — а я то уж подумал ты крышей двинулся. Феликс почему-то гордо фыркнул, заправив пшеничную прядь за ухо. Волосы у него немного потускнели по сравнению с былыми временами, а лицо покраснело от недавней злости, но в целом выглядел он по-своему симпатично. Польша, словно маленький юркий хищный зверек навроде хорька или ласки, был небольшего роста, со слегка заостренными чертами лица и небольшим рядом мелких острых зубов — сравнение напрашивалось, что ни говори, само. С грацией, которой мало какой мужчина на высоченных женских каблуках мог бы овладеть, он приземлился рядом с Брагинским и по-водевильски закатил свои зеленые («как ясень», почему-то с неожиданным смешанным чувством тепла и насмешливости подумал Россия) глаза. — А ты думал я влюбился, холера? — нагло съёрничал тот, закинув ногу на ногу.***
Когда Польша прилюдно зовет его к себе в третий раз — на них уже в открытую недобро косятся. Россия чувствует в себе странный запал малопонятных чувств. Застыв перед зеркалом, он подолгу разглядывает собственный портрет — если их с Лукашевичем зовут дальними родственниками, то значит, в их лицах должно быть семейное сходство? Найти ту самую, выведенную между строк славянскую черту, оказывается не просто. Феликс симпатичный, но не красавец — до жемчужной барокковской неотразимости Франции ему как до луны. Он дерзкий, но опять же, мало кто может конкурировать в ядовитости с Англией, с его особым лаконичным стилем и умением держать себя. Не скандинавский стылый горный шик и не немецкий минимализм с налетом романтизма. Не австрийская утонченность, не швейцарская точность, и не испанская благородность. Тут и там он постоянно «не» или всего лишь «почти». Польша замечательный, гордый и славный, но на фоне своих друзей какой-то второсортный, мелкий и слабый. По сути своей, Польша — ничто, C'est un bon à rien, как сказал бы Франц. А может, думает, Россия, он собрал в себе все лучшее от Европы. Красивый, но (в отличие от Франции) живой. Насмешливый и задиристый, но (в отличие от Англии) не жестокий. Иван долго вглядывается, методично рассматривает себя, вызывая в памяти польские черты, и по итогу находит то, что ищет. В третий раз он приходит к Лукашевичу с картиной: на картине, повернувшийся боком к зрителю, конь в яблоках. Брагинский молча проходит в прихожую, огибая застывшего в дверях Лукашевича, заходит в спальню, снимает со стены вгоняющую в тоску абстракцию, и вешает на ее место коня. Польша долго и выразительно смотрит на него как на умалишённого. — Ну и что это за презенты, Брагин? — Даренному коню в зубы не смотрят, — выразительно, с хохотком отвечает Россия. Феликс долго стоит с открытым ртом, умудряясь при этом выглядеть раздраженным и смущенным одновременно, а потом машет на него рукой и уходит на кухню, что-то раздраженно бормоча себе под нос. Иван долго хохочет над ним в гордом одиночестве пустой холодной комнаты, которую единственно освещает, повиснув как икона во тьме, нелепая картина пятнистого мерина — родная несуразица, разбивающая вдребезги скованность варшавской квартиры. Когда в очередной раз уходя с собранная под чужие колкие взоры, он фамильярно берет за локоть Феликса и возвращается к Польше домой, то видит, что лошадиное неразумение всё еще висит на стене. От этого в душе Брагинского что-то радостно подскакивает, делая кульбит, вверх.***
После этого катится вереница долгих ноябрьских вечеров, пустые разговоры ни о чем, иногда о политике — А все-таки ты, типа, тот ещё лицемер, холера. Да? Чья бы корова мычала — чай с жимолостью, две тени на кухне. Россия успевает привыкнуть.***
Так продолжается ещё какое-то время. А затем ноябрь, этот месяц смуты, начинает подходить к концу. По-нищенки голые черные деревья окончательно запорашивает снегом, и все вроде бы становится лучше, яснее, чище даже. Грязь и слякоть медленно сходят на нет, и не смотря на то, что небо по-прежнему мрачное и свинцово-серое, а редкие облака похожи на оголтелую свору собак, все, вроде как, приободряются, находясь в чистом предвкушении зимы и Рождества Христова. Варшава обрастает снегом, остывает, утихают бушующие внутри страсти. Феликс семенит следом за Бонфуа — последний очаровательно смеется, завораживающим смехом, своей же колкости. Лукашевич капризно откидывает голову назад, что-то говоря и совершая непонятный жест рукой, после чего закатывает глаза. Затем смеются уже оба. Россия лениво, как в наркозном отупении, наблюдает со стороны, закутавшись в пальто и свитер толстой вязки. Феликс проходит мимо, не поворачивая головы, курлыча с Франциском на верхних нотах, и навсегда уносит с собой квартиру в стиле Пикассо и пряничный блеск Нового Свята. Ноябрь заканчивается, и Польша больше не ссорится с Европой.