«Пристрели меня, как блудного пса. Я в своей любви готов идти до конца. Бей меня по морде до потери лица — Я бродяжничать устал».
***
Этот парень появляется из ниоткуда. Золотым ураганом врывается в мою относительно спокойную, насколько это может позволить работа в мафии, жизнь. В один день он приходит и бросает заезженно-вежливую фразу вроде «Здравствуйте, я Джорно Джованна, теперь мы будем работать вместе». Держится так, будто так и должно было быть — никакого видимого уважения к старшим членам банды не выказывает. Что-то уже тогда подсказывает мне, что парень этот мне не понравится. Дальше я всё больше убеждаюсь в правдивости своего предчувствия. Я скрываю неприязнь. Стараюсь её скрывать. Я делаю это, потому что этого хочет Бруно. Ему пустые ссоры в бригаде не нужны. Я не хочу портить отношений с ним, поэтому его желание — моё желание. Борюсь с позывами схватить новичка за его длинную светлую шевелюру и выбить из него всё дерьмо. Потому что бесит до зубного скрипа. Потому что лезет вечно, куда его не просят. Потому что взгляд Буччеллати слишком часто теперь направлен на золотого мальчика. Потому, что на меня Буччеллати смотрит всё реже и реже. Но это второстепенная причина моей неприязни, говорю себе я. Бруно говорит, что этот парень очень смышлёный и перспективный. Говорит, что у него есть способности, которые не раз смогут удивить всех нас, когда мы остаемся с ним наедине, а такие моменты теперь можно считать по пальцам одной руки. Джорно будет полезен для команды, говорит Буччеллати, одним взглядом намекая мне, что свою неприязнь я скрываю гораздо хуже, чем сам об этом думаю. Только слепой не увидит, как Бруно гордится своей внезапной находкой. Я привыкаю отгораживаться от мира большими наушниками. Музыка звучит, забирая меня в спасительный вакуум, заслоняет собой все прочие звуки из внешнего мира. Девушка с низким контральто поёт о том, что жизнь прекрасна, что миром, как всегда, правит любовь. Струны выдают напряженный звук, что превращается в красивую мелодию, ласкающую уши. Не слышать мягкого голоса Буччеллати, обращенного не ко мне. Игнорировать мелькнувшие в его голосе нотки заинтересованности кем-то, кто не является мной. Жаль, что от картинки перед лицом спрятаться не получится так легко. Джованна увлеченно внимает каждому слову нового босса. Мне всё равно, о чем они там могут говорить с такими жизнерадостными лицами. Мелодия льётся медленно, красочно, но нужного мне чувства умиротворения не вызывает. Сквозь неё звонкой раздражающей трелью прорезается искусственный, напрочь пропитанный напускной вежливостью, говорю я себе, смех Джованны. Искусственный смех. Искусственный взгляд. И весь такой искусственный Джованна. Я стискиваю зубы. Я сам превращаюсь в Стиснутые Зубы. Я — натянутая струна, что трещит от напряжения. Все чаще Буччеллати делится с ним, как проходят его дни. Как вообще у него идут дела, в каком настроении он пребывает, пока занят то тем, то этим. Он рассказывает Джорно то, что вообще-то обыкновенно рассказывал мне. Я постепенно начинаю упиваться мыслью о собственной второсортности.***
Со временем мы трое застреваем в новом для нас порядке вещей. У нас образовывается нечто вроде любовного треугольника. Я люблю Бруно. Бруно любит Джорно. Джорно любит себя, себя и еще раз себя, говорю себе я. Выходит, это даже не треугольник, а гребаная прямая, уходящая в бесконечность. Я не силен в геометрии, поэтому мне наплевать, как там это называется. А я Джорно не люблю. Да и Бруно меня, похоже, больше не любит. Когда я говорю «любить», я имею в виду «любить» не в смысле «заботиться», а в смысле «обладать». Похоже, разумом Бруно Джорно стал обладать даже больше, чем сам того хотел. И всецело пользовался этим в своих целях. Пацан забыл свое место. Забыл, кому обязан своим нынешним положением. Забыл, что без Бруно Джорно был бы сейчас никем. Он снисходительно позволяет Буччеллати любые вольности в отношении себя. Купается в его внимании, наслаждается этим. Мы сидим втроем на кухне. Они — действующие лица, а я просто мебель на фоне их постоянной суеты. Буччеллати говорит ему, что нужно съездить в северный район Неаполя и уладить дела с неким Антонио. Парень отбился от рук, забыл правила и набивал себе карманы деньгами, что принадлежали не ему, а мафии. Пришло время напомнить слишком своевольному сопляку, кто есть кто в их великой и зловещей организации. Он стоит за спиной Джорно, опираясь руками на спинку стула, на котором он сидит, небрежно закинув ногу на ногу. Это ответственное поручение, объясняет Буччеллати Джорно, не отрывая взгляда от расслабленной фигуры, что лучится золотым сиянием. Оно поможет нам понять степень его верности делу и команде, произносит Буччеллати, оглаживая Джованну почти обожающим взглядом. Доверие — самое важное в любых отношениях. Именно из-за этой составляющей, а точнее её полного отсутствия, мои отношения с Джорно можно описать обыкновенным словом «дерьмо». Джорно отвечает, что он все понимает. Он займется этим сейчас же, только закончит с кофе, что дымится в чашке, сжимаемой его жилистой рукой. Кофе этот я сварил для Бруно, но он любезно уступил его Джованне. Взглядом золотой мальчик говорит, что сделает для Бруно всё, что он попросит. Кажется, Бруно верит в это. «Лжец». Я насквозь Джорно вижу, говорю я себе. Вижу наигранную, говорю я себе, улыбку на его светящейся физиономии, когда Бруно невзначай проводит по золотой шевелюре. Волосы Джорно распущены. Я не знаю и не хочу знать, почему. «Лжец и вор». Всё это часть его плана, пока не знаю, какого. Но я это чувствую. Он шатается по нашему дому, пьет наш кофе. Лезет в нашу жизнь. Я знаю, что Буччеллати сам привел его сюда, но от этого бурлящая во мне ярость нисколько не становится меньше. Бруно смотрит на него таким бархатным взглядом, что меня это бесит. Он предлагает Джорно привести его волосы в порядок, медленно и сосредоточенно начиная заплетать длинные локоны в какую-то странную пародию на косичку. Я загипнотизированно смотрю, как смуглые узловатые пальцы теряются в золотом водопаде, разделяют его на пряди, создают из них целостное упорядоченное плетение. На меня внимания почти не обращают. Бруно лишь иногда кидает в мою сторону испытывающий взгляд, что не задерживается на мне дольше пары секунд. Он же Джорно глубоко безразличен, говорю себе я. Никто не будет любить Буччеллати так, как это делаю я. Этот парень занял моё место. Это я должен быть там. Я. Никак не он. «А он просто лжец». Бруно заканчивает свои манипуляции с чужими волосами и отстраняется, осматривая проделанную им работу. Джорно ощупывает свои стянутые в косичку волосы. Воздух колеблется от синхронного низкого смешка, что издают эти двое, и повисает в напряженной густой тишине кухни. Спустя пару секунд раздумий он говорит Бруно, что прическа получилась ни к черту. Говорит, что сейчас сам все переделает, а ему лучше заняться своими делами, и поднимается со стула. Бруно виновато улыбается. Он обещает, что чуть больше практики — и в следующий раз он обязательно сделает плетение аккуратно. Я — струна, что трещит в тихой комнате. Я — Скрипящие Зубы. Я пытаюсь раствориться в музыке, что мне прогоняет по черт уже знает какому кругу плеер.***
Мы занимались сексом с Буччеллати уже, наверное, несколько десятков раз. По правде говоря, со счету я давно сбился, да и не делал особых попыток сосчитать. Сказал бы, что помню каждый. Но врать самому себе и так уже становится новой идиотской привычкой. На самом деле каждый раз проходит как в тумане. Бледное лицо с двумя глубокими озерами, в которых я тону, приближается слишком быстро и слишком медленно. Сухие губы прижимаются к моим. Искра. Жар. У нас всегда так мало времени, потому что рядом постоянно кто-то есть, поэтому долгих прелюдий мы никогда не разводим. Вот мы уже лежим. На кровати Бруно, насквозь пропахшей им же самим, и я возбуждаюсь от одного этого запаха. Я на спине. Буччеллати нависает надо мной властной фигурой, сжимая мои запястья, заведенные у меня над головой. Сильно. Почти до боли. До покалывания в кончиках пальцев. Иногда долго изучает изгибы моего тела своими бездонными озёрами. Я молча тону. Дрейфую. Я не против. Я не сопротивляюсь, потому что этого хочет Бруно. Если этого хочет Бруно, то я тоже этого хочу. Послушно позволяю раздевать себя и кусать тонкую кожу на шее и плечах, потому что этого хочет Бруно. Податливо раскрываюсь навстречу чужой плоти, потому что этого хочет Бруно. Звучно выстанываю чужое имя в такт движениям чужого тела — он всегда просит не сдерживать голоса, потому что этого хочет Бруно. Потому, что этого хочу я. Потому, что мы хотим этого. В один день все меняется. Виноват снова, конечно же, золотой ветер. Я лежу в своей спальне один. Она находится на одном этаже со спальней Буччеллати, являясь смежной с ней. Дверь в соседнюю комнату заперта. Бруно закрывал дверь в свою комнату, только если занимался там любовью. Со мной. Но я-то здесь. И как назло в доме слишком тихо. Хоть бы гроза началась, думаю я. Страшный ливень, громкие раскаты грома, хаотичная дробь капель об оконное стекло. Лишь бы не слышать шорохов из соседней комнаты. Сбивчивого дыхания из соседней комнаты. Звенящих стонов из соседней комнаты. Джованна стонет так, будто и не старается быть тихим. Будто нарочно заставляет меня быть свидетелем того, что они сейчас делают с Буччеллати. Мне и видеть не надо, мне достаточно слышать, и он знает об этом. Пусть молния сейчас ударит прямо в Джованну. Пусть уничтожит его, оставит от него лишь горстку дымящегося пепла и парочку горьких воспоминаний. Мои просьбы никто не слышит. Чуда не происходит. Я засыпаю под стоны и скрипы, доносящиеся из соседней комнаты.***
Утром следующего дня Бруно выходит из своей спальни на полчаса позже обычного, демонстрируя шею и грудь, покрытую свежими засосами. Золотой мальчик давно ушел: уж не знаю, в комнату ли на втором этаже нашего с Буччеллатти дома, что тот выделил ему в собственное пользование, или вообще ушел, но я не застаю его ледяных глаз, которые, я точно знаю, кольнули бы меня усмешкой. Я закрыт от мира наушниками. Музыка обволакивает мои воспаленные уши, что весь вечер слушали то, чего не хотели и не должны были слушать. Наверное, я мазохист, раз продолжал делать это, несмотря на то, что, казалось, меня вот-вот разорвет от ненависти. Пухлые губы Бруно движутся. Смыкаются-размыкаются, гоняя потоки воздуха туда-сюда, рождая слова, которые я не хочу слушать. К сожалению для себя, я слишком хорошо умею читать по губам. И по той же причине, что вчера не смог прекратить слушать звуки из соседней комнаты, сейчас не могу оторвать глаз от его рта. Буччеллати, голый по пояс, сидит за столом напротив меня, и плечи его сплошь покрыты не моими засосами. Он маленькими глотками попивает кофе, что я для него сделал — это стало моей негласной утренней обязанностью, потому что я варил кофе лучше, чем Буччеллатти. И рассказывает мне, что вчера вечером совершенно неожиданно для них обоих переспал с Джорно Джованной. Услышав это прямиком из этих самых уст, я хочу провалиться сквозь землю. Я — лопнувшая струна. Я — Побелевшие Сжатые Костяшки. «А Джорно Джованна гребаный лжец и вор».***
Бруно стоит напротив меня на нашей кухне в простой домашней одежде. Джованна недавно ушёл, озадаченный очередным поручением. Он всегда относился к работе, данной ему Буччеллати, так, будто от этого его жизнь зависела. Ну и хрен с ним. Меня его дела никак не касаются, пока они не касаются Бруно. Прошло больше двух недель с того момента, как Бруно Буччеллати «совершенно неожиданно переспал с Джорно Джованной». Меня бесит, что эти двое стали часто шептаться друг с другом. На нашей кухне, в нашей комнате, в нашей ванной. Теперь когда я говорю нашей, я имею в виду не только меня и Бруно. В наше безупречное уравнение затесалось одно новое неизвестное. Теперь его решение не такая простая задача, как раньше. Я готов на стену лезть каждый раз, как думаю об этом. Бруно до поры до времени делает вид, что ничего не происходит. Но сегодня он, кажется, специально отослал Джованну куда подальше. Как только хлопает входная дверь, он выжидает пару минут, заполняя их разговорами о наших рабочих буднях, а потом без плавных переходов и лишних заискиваний приступает к задуманному. Буччеллати подходит ко стулу, на котором я по обыкновению разместился во время нашего совместного завтрака. Опускается передо мной на колени. Нежно переплетает свои изящные пальцы с моими, онемевшими от этого внезапного прилива. Я не помню, когда он последний раз прикасался ко мне так. Наверное, с той поры, как Джованна влез в нашу с ним идиллию. А может, просто ревность застилает мне глаза и искажает картину реальности. Теперь лжец уже я. В памяти всплывает его попытка сблизиться, вторгнуться в моё личное пространство всего пару дней назад. Был поздний вечер. Мы смотрели по телевизору «Хороший, плохой, злой». Я люблю старые фильмы, есть в них что-то уютное, неуловимое и загадочное. Тем вечером именно я выбрал этот фильм, а эти двое подтянулись уже по ходу: видимо, не нашли занятий поинтереснее. Название кинокартины просто идеально описывало нашу ситуацию, подумал я тогда. Бруно — хороший. Джорно — плохой. Я — злой. Чертовски злой. На них обоих. Я разместился почти посередине дивана. Бруно сидел рядом со мной — было видно, что фильм его мало интересовал, хотя он и пытался вникнуть в сюжет. Джованна учтиво расположился на полу, сложив ноги по-турецки и подперев рукой голову. Он был всецело поглощен происходящим на экране. Охота за деньгами и дикий запад, видимо, его заинтересовали. Бруно прижался боком ко мне, положил ладонь на моё колено, слегка погладил. Мне было приятно, что обо мне вспомнили. И страшно обидно, что только сейчас. Я боялся пошевелиться, не знал, какая моя реакция станет подходящей. Во мне боролись моя безграничная любовь к этому человеку и ущемленное собственное эго. И тут замечаю. Джованна меряет нас через плечо заинтересованным взглядом. Чувство ревности, возникшее, когда он придвинулся к корпусу дивана, с шорохом проехавшись задницей по ковру, и устроил свою светлую голову на коленях у Буччеллатти, не было причиной моей слишком резкой реакции, говорю я себе. Я резко скидываю руку Бруно только потому, что чувствую себя здесь лишним и отодвигаюсь от них, уткнувшись в подлокотник. Я смотрю, как Туко Бенедикто задорно тащит «Блондинчика» по горячей пустыне на экране. Джорно смотрит фильм, изредка кидая взгляды на Буччеллати, гонявшего между пальцами золотые локоны на своих коленях. Буччеллати смотрит то на меня, то на сосредоточенное лицо Джорно. Во взгляде Бруно есть что-то странное. Молчаливая просьба, невысказанное сожаление. Я упорно стараюсь этого не замечать. И редкие взгляды Джорно, обращенные в мою сторону, я также игнорирую подчистую. Воспоминание об этом маленьком эпизоде нашей совместной жизни объясняет желание Буччеллати поговорить, отзывается во мне разум. Но неужели тебе настолько скучно без своего золотого мальчика, что ты решил вспомнить сегодня обо мне, Бруно, говорит во мне обида. — Тебя, похоже, кое-что тревожит, — говорит он, не отпуская мою руку и путешествуя по выступающей венке на тыльной стороне моей ладони кончиками своих холодных пальцев. А то ты не знаешь, что именно, злобно шиплю я. В своём воображении. Я слишком боюсь его потерять, чтобы устраивать ему сцены ревности. Я не устраиваю эти сцены, потому что этого точно не хочет Бруно. В конце концов, вслух мы друг другу в верности никогда не клялись, я не имею права упрекать его в этом плане. Но и уступать его Джорно я совсем не согласен. Я всё равно хочу, чтобы он был моим. Когда ты любишь человека, ты не захочешь просто взять и отдать его кому-то. Я читал в какой-то книге, мол, если любишь человека — отпустишь. Видимо, для подобных вещей я оказался слишком эгоистичным ублюдком. — Но если ты мне прямо не скажешь, что тебя не устраивает, я не пойму, почему ты дуешься, — ласково протягивает Бруно и прикладывается горячими губами к венке на тыльной стороне моей ладони. Интересно, чувствует ли он их тонкой кожей, как сейчас бурлит моя кровь. А мне кажется, будто место поцелуя горит. Будто туда пролили что-то ядовитое. Желчь. Желчь Джорно Джованны. Опять он. Влез, куда его не просят. Ему даже рядом для этого быть не обязательно. — Нужно кое-что прояснить, — ласково шепчет Буччеллати. — Так будет лучше для нас. Для всех нас, — вкрадчиво поясняет он. Я медленно закипаю. Взрываюсь. Я понимаю, что дальше слушать его речи уже не хочу. Лучше будет только для Джованны. Для гребаного Джорно Джованны. Совсем не могу теперь выбросить его из своих мыслей. Вырываю ладонь из хватки Буччеллати, будто и правда обжегся об эти губы, и подскакиваю с места. Ничего не говоря, закрываюсь в своей комнате. Слышу печальный вздох из-за двери. Мне кажется, я видел проблеск грусти в глазах Буччеллати. Он безмолвным призраком стоит за дверью моей комнаты еще какое-то время, что для меня растягивается в целую вечность. Во всем виноват чёртов Джованна, говорю я себе. На самом деле, я сам уже запутался, кто и в чем виноват. Он приходит через пару часов, и эти двое долго шепчутся о чем-то на кухне. А потом уходят и запирают дверь в комнате Буччеллати. Я засыпаю под аккомпанемент громких стонов из-за стены. Я — Брошенный, Растоптанный, Покинутый. Я лопнувшая струна, что никогда не выдаст больше ни одной звучной мелодии.***
В какой-то момент держать себя в руках становится невыносимо. Для нас обоих. Золотой мальчик видит меня насквозь. Смотрит своим деланно понимающим взглядом, который к его истинным чувствам не имеет никакого отношения, говорю себе я. Я снова закрываюсь от мира. Я сижу в шумном баре, я заливаю чувства горьким, мерзким алкоголем. Я хочу отключиться. Мне надоело, я больше не могу и не хочу терпеть это всё. Это Буччеллати ведет себя так, будто бы ничего не произошло, говорит мне мозг. Его вина, что из двоих хороших человек он не может выбрать лучшего. Это Джованна виноват в твоём нынешнем положении, говорит мне сердце. Если бы он не возник в нашей с Буччеллати жизни, у нас всё было бы так же хорошо, как и раньше. Это не он сейчас нависает надо мной золотым ярким пятном и что-то спрашивает, говорит разум. Его тут вообще нет, наверняка он сейчас дома с Буччеллати. Трахаются, пока я не вернулся домой. Они стали делать это скрытно в последнее время. Будто бы я настолько глупый. Спасибо, что вспомнили, что у меня тоже есть чувства, сукины дети. Золотое пятно не рассеивается. Оно приближается, светится, теплится совсем рядом. Осторожно берет меня за плечи. Пятно предлагает выйти на улицу и поговорить там. Пятно отлично знает — что бы оно сейчас ни сказало, ему неизбежно прилетит за это. И Буччеллати, который защитит его от чужих порывов, рядом не будет. Что же, пятно само подписало себе приговор. Я выхожу вместе с Джорно на темную улицу, осознавая, что он далеко не плод моего воображения, а вполне материальная фигура. Как и зачем, правда, она тут материализовалась, остается для меня загадкой. На площадке перед баром нет никого и ничего, кроме мокрого асфальта — пару часов назад прошел дождь. Фонари холодным светом освещают Джорно. Сейчас он отливает серебром в этом голубоватом свете ламп. Он разворачивается ко мне лицом, упираясь в меня своими глазами-льдышками. Только льдышки выглядят сейчас теплыми, тягучими, как мёд. Я забываю себе напомнить, что эта теплота во взгляде — просто маска. Я спрашиваю, какого черта ему вообще от меня понадобилось в таком месте и в такое время. Джорно проследил за мной до бара, потому что волновался, говорит он мне. По правде, он последнее время все чаще приглядывает за мной, потому что я всем своим видом кричу, что мне срочно нужна чья-то помощь. Моё самонакручивание выходит боком всем окружающим. Нам с ним пора обсудить ситуацию, потому что Бруно я упорно игнорирую, а тот также мучается от этого, но Джорно ничем не может ему помочь, говорит он мне. Мои косые взгляды прожигают в нём дыру, говорит он мне. Бруно нравится Джорно, но его чувства и рядом с моими не стояли, говорит он мне. Джорно больше не хочет смотреть, как всем нам плохо от творящегося хаоса вокруг, говорит он мне. Но и от Бруно отказываться он не хочет. Я должен понять, чего я хочу, говорит он мне. Если постоянно убегать от проблемы, она сама собой не разрешится. А я понимаю, что мне хватит этой болтологии. Я больше не хочу этого слышать, точно не от этого человека. Это ты агрессор, а я жертва, Джорно Джованна. Это я натерпелся от тебя, никак не наоборот, убеждаю я себя. Я говорю ему, что не хочу быть третьим лишним в этой их игре. И тут же думаю: «Бруно, спаси меня, пожалуйста, от этого всего. Ты это можешь. Это уже проверено лично нами пару лет назад». Я напряженно сжимаю пальцы в тяжелый тугой комок. Я хочу выместить на Джорно всю злость, потому что это он виноват во всём, убеждаю я себя. Глаза-ледышки на спокойном лице пару секунд играют со мной в гляделки. Взгляд опускается на мой сжатый кулак. Возвращается обратно на лицо. Джорно выдаёт: — Врежь мне, если хочешь.***
Я мешкаю лишь пару секунд. Взгляд Джованны говорит, что тот настроен решительно. Мне кажется, что хуже, чем есть, наши отношения с Бруно уже не станут. Поэтому стоит наплевать на все табу и сделать хоть что-то, что доставит мне радость. В последнее время я забыл, что это такое. Алкоголь гоняет по крови чувство развязности и безнаказанности за свои поступки. Я набираю в легкие воздуха и отточенным множественными потасовками ударом бью Джованну в подбородок. На удивление, он не проявляет практически никаких эмоций. Мне казалось, я вложил все свои силы в этот удар, а он только трёт ладонью ушибленное место и загадочно молчит. Я чувствую, как бешенство подкатывает к горлу вязкой волной. Подскакиваю ближе и бью еще раз. Джованну отбрасывает назад, он неловкими шагами отступает, но равновесие удерживает и не падает. Я разбил ему губу, кровь тоненькой струйкой стекает по подбородку на оголенную шею. Он пытается стереть капли ладонью, но лишь сильнее растирает кровь по своей серьезной физиономии. — Недурно. Но я думал, ты будешь изощреннее. Прилив адреналина в крови проходится по телу, как удар молнии. Я не отдаю себе отчета в том, как с рыком, вырывающимся из горла, хватаю нагловатого парня за грудки одной рукой и начинаю колошматить другой. Пара ударов по его лицу, я слышу неловкий смешок. Внезапно он тоже преподносит мне небольшой сюрприз. Я заторможено осознаю, что кулак Джованны только что оцарапал мне щеку. Мы как два сумасшедших зверя мечемся по каменной дорожке, осыпая друг друга градом ударов. Падаем на асфальт, катаемся по земле, постоянно меняя позиции: я на Джорно, Джорно на мне, я бью его, а он блокирует, а вот уже я закрываюсь локтем от его удара в грудь. Мы кричим, стонем от боли и злости. На улице нет никого кроме нас, так что наше рандеву, к счастью, никто не прерывает. В какой-то момент я понимаю, что Джорно перестал сдерживаться, потому что его удары становятся сильнее, сильнее и сильнее. Вид крови на моих руках порождает мысль, что хватит: как бы сильно я его ни ненавидел, палку мы уже перегибаем. Я прижимаю его лопатками к мокрому асфальту, хватаю за руки и пытаюсь обездвижить. Держу его за крепкие запястья, зафиксировав их над головой. Прямо как во время занятий любовью с Буччеллати, проносится в голове аналогия. — Достаточно, — на выдохе произношу я. Золотые локоны торчат во все стороны, его косичка расплелась. Светлый водопад волос контрастно разметался по темному асфальту, хоть их кончики намокли и потемнели. Лицо парня в крови, на царапинах на щеке налип песок — в какой-то момент драки я развернул парня и лицом приложил к земле. Я мог бы извиниться, но не буду. Я не буду извиняться, потому что этого не хочет Джорно Джованна. Грудь тяжело вздымается в рваном, сбивчивом дыхании. И его, и моя, как я успеваю заметить. Моё лицо, думаю я, сейчас выглядит ничуть не лучше, чем лицо Джованны — пульсирующая боль в левой щеке и переносице служит доказательством этого. Я сижу верхом на бедрах Джорно и чувствую себя выжатым. Уставшим. Помятым. И невероятно свободным. Наконец-то свободным. У меня возникает чувство, будто мы только что занялись с золотым мальчиком любовью. Каким-то особым видом этого занятия. Его губы расплываются в медленной улыбке, и он расслабленно выдыхает. Он надеется, что это действительно поможет мне, говорит Джорно Джованна. Я хотел бы плюнуть ему в лицо. Но не буду. Его поступок снял с меня спесь. И он прав: мне и правда нужна была эта драка. Это как бить посуду для снятия стресса. Кто-то бьёт посуду, а я бью лицо Джорно Джованне. Пахнет мокрым асфальтом, прохладной сыростью — за время нашей небольшой потасовки снова начал моросить мелкими холодными каплями дождь. И терпкими еловыми нотками парфюма Джованны. Неужели золото пахнет именно так, проносится у меня в голове вопрос. У него есть небольшая просьба ко мне, говорит он, мягко улыбаясь. Я киваю. Сейчас я в хорошем расположении духа, поэтому он вправе озвучивать свои просьбы. Даже если я пропущу их потом мимо ушей. Джорно говорит, что мне нужно наклониться к нему. И тогда он, может быть, шепнет мне что-то интересное. Я послушно опускаю лицо на пару сантиметров вниз. Не то чтобы я очень заинтересован. Но, быть может, ему еще раз за этот вечер удастся меня удивить. Джорно просит меня закрыть глаза. Я покорно погружаюсь в темноту, закрывая перед собой картины внешнего мира и безмятежного расцарапанного лица внизу перед моим. Джорно Джованна тихо выдыхает. Многозначительный шёпот говорит, что, возможно, нет никакого третьего лишнего. Треугольник — тоже прекрасная фигура. Джорно Джованна кусает меня быстрым и грубым поцелуем.***
Я понемногу начинаю понимать, что Буччеллати нашел в этом молодом человеке. Я думаю об этом, пока он бережно обрабатывает мой разбитый нос и щеку: мы решаем, что раны не фатальные и призывать его стенд ради пары царапин совершенно ни к чему. Думаю, что понемногу смирюсь с его присутствием в нашей с Бруно жизни, пока он прикладывает холодную вату с перекисью к моему расквашенному носу. Кожу неприятно щиплет, я морщусь. Он обещает постирать нашу испачканную одежду завтра утром. Выбрасывает пропитанную насквозь алую ватку, берет новую и осторожно прикладывает её к моей горящей болью щеке. Джованна меряет меня заботливым взглядом, который больше не вызывает приевшейся ассоциации со льдом. В глубине души я, наверное, давно смирился с его присутствием, а он лишь помог мне это сегодня понять, думаю я, пока он едва ощутимо дует мне на шипящую от перекиси рану. Буччеллати появляется в дверном проёме практически бесшумно. Опирается на деревянный косяк, никак не выдавая того, что у нас появился зритель. Мы с Джорно синхронно поднимаем на него головы, почувствовав чужое присутствие. Бруно с нежностью смотрит на нас с Джованной. На каждого по очереди. Его лицо озаряет мягкая и умиротворенная улыбка.***
У нас здесь нечто вроде любовного треугольника. Я люблю Бруно. Бруно любит Джорно. Джорно любит меня. Если зайти с обратной стороны треугольника, то работать это будет точно также. Это даже скорее не треугольник, а замкнутый круг, крутить который можно как по часовой стрелке, так и против неё: результат все равно будет отражать действительность. Хотел бы я сказать, что по-прежнему Джорно не люблю, говорю я себе. Но Бруно, кажется, меня всё еще любит. А еще он любит Джованну. Если любит он, то притерплюсь и я. Всё, что угодно, лишь бы вокруг царил мир и уютное спокойствие. Музыку я теперь включаю вслух на приемнике. Кофе варю всегда на троих. Я запомнил, что Джорно любит кофе с молоком и двумя ложками сахара. И я даже совсем не подкалываю его на этот счет. Мы смотрим фильмы по вечерам все вместе: Бруно сидит рядом со мной на диване, я одной рукой обнимаю его за плечи. Джорно всегда располагается на полу, я думаю, что это довольно странная привычка. Его голова лежит теперь между нашими с Бруно коленями: моим левым и его правым. Буччеллати всё так же копошит своей аккуратной пятерней его золотые волосы. Иногда я неосознанно начинаю повторять за ним, и вот уже ловлю себя на том, что накручиваю мягкие локоны на свой указательный палец. Я больше не бешусь. И парни больше не шепчутся в уголках нашей квартиры, где я не услышу. Может, только совсем иногда. А может, мне это уже просто кажется. По вечерам Бруно всё так же закрывает дверь в свою комнату. Только теперь — мы все трое оказываемся по внутреннюю сторону этих четырех стен.