«Тихо сердце поет, стонет Про билет в никуда, слышишь? Смерть стояла на остановке. Я ей просто на встречу вышел.»
***
Ты находишься на площади в Риме. Вокруг тебя разворачивается настоящий хаос, а ты даже полностью видеть этого не можешь. Воздух по лёгким больше не циркулирует, ноги едва держат. Ты видишь искаженную картину реальности, но и её глаза тебя воспринимают крайне извращенно. В этом противостоянии всё давно уже сложилось не в твою пользу, и ты об этом знаешь. Но правила игры в рулетку с очевидным исходом принимаешь. Потому что этот выбор ты сделал давно и наверняка. Барабан взведен, пистолет заряжен. Пули готовы. Дуло направлено прямо тебе в лицо. Колкий взгляд человека, что стал твоим палачом, прожигает в тебе дыры, пытается превратить тебя в сгусток космической пыли. Две минуты и от тебя не останется ничего, кроме горстки воспоминаний. Сделай неверный шаг. Ошибись. Потеряй над собой контроль всего на долю секунды. Поддайся панике и бум — курок спущен, а ты стал всего лишь пеплом. Откровенно говоря, ты уже им стал, и потихоньку истлеваешь давно, выдержанно и наверняка. Просто смирился с этой мыслью только сейчас, стоя в Риме, в бою, который должен стать для тебя последним. Только сейчас твой разум окончательно принял неизбежное. Может ты войдешь в историю, а может и нет, думаешь ты. Скорее всего нет, но хочется верить в то, что о тебе не слишком быстро забудут. Хотя суть даже не в том, будут ли помнить люди. Суть просто в людях, а точнее в самом факте продолжения течения их жизней, которые для тебя стали чем-то ценным, достойным самого дорогого размена. Потому, что именно эти жизни есть причина твоей образовавшейся сейчас тяги к саморазрушению. Я думаю о том, с чего все вообще начиналось. И я помню все. И унесу это с собой туда, где, впрочем, мне не с кем будет делиться этими воспоминаниями.***
Ты просыпаешься в Неаполе. Окунаешься в привычные серые будни, в нескончаемую череду дел еще одной шестеренки великого механизма, имя которому «Пассионе». В общем и целом, тебя это устраивает, а сетовать на жизнь у тебя, вроде бы, причин и нет. Свою работу ты любишь, делаешь её с полной самоотдачей, вкладываешь в это всего себя и даже чуточку больше. А твои любимые люди неизменно шебуршатся где-то рядом: приходят и уходят, занимаются своими делами или безмолвно сидят около тебя, потому что тут их место. И они знают об этом. Ты не держишь их рядом насильно, но им здесь нравится. Тебя согревает осознание того, что они по своей воле делят с тобой все тяготы твоего существования. В такие моменты ты продолжаешь верить, что, несмотря на все грехи, которые ты успел совершить за свою не очень длинную жизнь, всё-таки ты умудрился остаться хорошим человеком. По крайней мере, для некоторых, а для всех хорошим быть не получится, как ни старайся, да и не нужно оно. Для того, чтобы спокойно спать по ночам, тебе этой мысли хватает. Ты говоришь этим людям: спасибо вам. Спасибо просто за то, что вы здесь есть и что вы появились в моей жизни. Хороших событий, которых с самого детства и до сегодняшнего дня было не так много, чтобы сидеть по вечерам в одиночестве и с чувством щемящей грудь теплой ностальгии вспоминать о них, задумчиво потягивая вино из бокала. Не вслух, конечно, говоришь, не словами. Случайным прикосновением, непрошеной, но нужной помощью, осторожным присутствием, к месту сказанными словами поддержки. Поступки зачастую содержат в себе в разы больше смысла, чем какие-то иллюзорные наборы букв. И вообще, если ты не можешь донести свои чувства до человека без слов, значит грош цена таким чувствам. Парни, что стали тихой гаванью для корабля твоей блудной души, создают тебе настроение, являются отправной точкой для твоего состояния на все следующие и последующие дни. Дни, которые вы постепенно привыкаете проводить друг с другом настолько, что становитесь их неотъемлемой частью. Вы уже не просто напарники, знакомые, коллеги. Они становятся твоей тенью. Следуют за тобой, куда бы ты ни шёл. Не всегда физически. И я всей душой их за это люблю, хоть мне и не нравится это слово: слишком уж оно банальное и избитое. Я бы предпочёл определение «мы друг в друге взаимно нуждаемся». Тебя устраивает твоя привычная рабочая, но ставшая со временем комфортной и любимой, рутина. Ты счастлив от того, что занимаешься делом, которое приносит тебе уважение и положение в обществе. Которых ты полностью добился сам, своими стараниями, своими потом и кровью, пробираясь с самых низов и постепенно покоряя всё новые вершины. А также ты счастлив от осознания того, что по вечерам ты засыпаешь не один. И вообще ты против всего мира наконец-то не один. За твою душу волнуются люди, за которых волнуешься ты. Взаимность всегда дорогого стоит и вообще является редкостью. И всё вроде бы у вас хорошо. Напиши «и жили они долго и счастливо», прилепи эту табличку куда-нибудь на видное место, чтобы весь мир был в курсе, что ты любишь эту жизнь несмотря на все попытки окружающих тебе её испортить. А потом садись в синий мерседес и уезжай со своими спутниками в закат. Но у вас амбиции прут из всех щелей. А амбиции и спокойная размеренная жизнь — две параллельные, что никогда не пересекаются в нашем несчастном трехмерном мире, в котором правят законы физики и математики. Хоть они и являются причиной, по которой ты стал тем, кто ты сейчас есть, в них же и кроется источник всех твоих проблем. Две стороны одной медали, так сказать. Ты не задумываешься об этом. До поры до времени не задумываешься. Да и если бы я так любил спокойную жизнь, я бы не выбрал себе судьбу члена городской мафии, говорю себе я. Я подсознательно заказал себе тернистый путь, идя по которому нельзя быть на сто процентов уверенным в завтрашнем дне. Путь, полный противоречий, попыток переступить через себя, иногда даже нужды отбросить свою человечность и делать не то, что ты хочешь, но то, что ты делать должен. Но меня такое положение вещей полностью устраивает. Почти полностью. В один из вечеров в Неаполе я сплю в моем-нашем доме. Точнее пытаюсь спать, но сон отчего-то не идёт, из-за чего я невольно начинаю перебирать самые разнообразные мысли в своей голове, пытаясь разложить там все по полочкам. Всё равно это интереснее, чем овец считать. Леон, обнявший меня, лежащего на спине, за талию, сопит рядом со мной. Я чувствую его тёплое спокойное дыхание на моей груди, что щекочут его распущенные волосы, ощущаю жар прижавшегося ко мне крепкого тела. Мы укрыты одним большим одеялом: ему этот факт всегда казался чем-то то ли романтичным, то ли интимным, поэтому я всегда подыгрываю этому его капризу. А он в эти моменты становится до странности счастливым, хоть и старается не слишком явно показывать это. В любовных отношениях он проявляется полной противоположностью себе повседневному. Становится таким мягким, тихим и уютным, будто созданным для тихих вечеров с беседами о вечном или простыми молчаливыми объятиями. Меня это не удивляет, и мне нравится эта его сторона характера, которую могу видеть только я. Ну и, может быть, Джорно, если появится в нужный момент. Джорно, кстати, спит отдельно в своей комнате: что-что, а предаваться сну он любит в одиночку, и к нам двоим в этом деле присоединяется крайне редко — в основном только после наших занятий любовью. Я к этому привык, а Леона это никогда не смущало, скорее даже наоборот. Это не значит, что мы ему противны или что он не хочет нас видеть. Просто человек ценит своё личное пространство, в котором редко удается побыть наедине с самим собой из-за особенностей нашей работы. Я как-то слышал, что японцы очень трепетно относятся к этому самому личному пространству, а Джорно все-таки наполовину японец, так что ничего удивительного я в этой его привычке не нахожу. А его желание уединиться меня ни капли не задевает. Леон расслабленно сопит у меня под боком. А я думаю о том, насколько эти двое ребят разные. Я думаю о том, что они до сих пор иногда цапаются друг с другом как кошка с собакой, хоть теперь в основном только по рабочим вопросам. Но по вечерам погреть друг об друга свои уставшие бока, между прочим, совсем не против. Я думаю о том, что даже свои чувства они выражают по-разному. Леон весь такой заботливо-преданный, как собака. Джорно гуляет сам по себе, лишь иногда являет миру нежную природу своих чувств. Делает это ни грамма не романтично, порой даже немного суховато. Но иногда становится ласковым, игривым, как кошка. Временами вообще непонятно, что у него на уме, что на самом деле кроется за лукавым выражением его, казалось бы, непроницаемых глаз. Поэтому Леон и считает его черствым в плане простых человеческих чувств. Хоть и прекрасно знает и на себе уже имел несколько возможностей прочувствовать, что это не так. Леона читаешь, как открытую книгу. По крайней мере мне это делать несложно. Джорно кажется простым только на первый взгляд, но чем больше ты с ним проводишь времени, тем больше убеждаешься, что этот парень полон тайн. Я думаю о том, как меня вообще угораздило так прикипеть к этим двоим. Как так вышло, что я проникся настолько глубокими чувствами сразу к нескольким людям. Меня радует, что они понимают моё состояние и поддерживают в моих метаниях. Что не ставят перед глупым безальтернативным выбором одного из двух зол. Не осуждают, не бросают косых взглядов в мою сторону, не пытаются уверить меня, что так вообще поступать неправильно. Невероятное везение найти людей, которые понимали бы тебя настолько и принимали бы тебя таким, какой ты есть, со всеми твоими тараканами, не пытаясь вылепить из тебя что-то более удобное для себя. Я счастлив, что нас с ними что-то объединяет. Это чувство всегда теплится у меня где-то под грудной клеткой. Становится тем, что согревает меня в самые странные периоды моей жизни, которая всегда напоминала какую-то дурацкую синусоиду: вверх-вниз, от чертовски хорошего к из ряда вон плохому, что заставляет рвать на себе волосы и хотеть весь мир разобрать по камешкам. Согласно моим подсчетам, сейчас я переживаю наивысшую точку своего подъема или, по крайней мере, нахожусь очень близко к ней. И если верить функции, то скоро моё везение пойдет на убыль. Я стараюсь не думать об этом и жить сегодняшним днём. В конце концов, жизнь далеко не всегда подчиняется каким-то там законам физики, логики и математики: я усвоил это, когда «призрак», материализующийся за моей спиной благодаря одной силе мысли, стал неотъемлемой частью моей не подчиняющейся вообще никаким законам жизни. Но планы всё равно строю. Планы чуть ли не по захвату власти в «Пассионе». Их строим мы с Джорно, хотя всерьёз и не обсуждаем. Для него эти планы по важности можно отнести к идеям уровня «смысл жизни». Я всегда говорю ему, что нужно выждать удобный момент и только потом действовать. Мою точку зрения он всецело разделяет, поэтому события торопить не пытается. Его рассудительность ложится на душу успокаивающим бальзамом. На сегодня у меня все хорошо, думаю я. Я живу в достатке, уважении и понимании. У меня лучшая брендовая одежда, собственный дом и яхта. Постоянная прибыльная, хоть и не очень законная работа, но это уже так — бессмысленные детали. Я так молод, но уже добился того, чего восьмидесяти процентам населения земли не добиться за целую жизнь. И несмотря на то, что при осуществлении собственных достижений пришлось идти по головам, у меня есть люди, на которых можно положиться, что бы ни произошло. Ты думал, твоё счастье может длиться вечно, но ничто не вечно под луной. Опомнись и прими этот факт с достоинством, присущим тебе, с мужеством, за умение проявить которое в ситуации любой степени паршивости тебя и полюбили окружающие. И иди с этим знанием дальше. Не оглядываясь назад, не ругая себя за свои же ошибки. Колесо сансары начинает свое движение. Механизм запущен. Исход предрешен. Добро пожаловать в бескрайний буйный океан. И приятного крушения. Наша прочная душевная связь становится причиной, по которой дорогие мне люди все вместе тащатся на другой конец страны для выполнения поручения, что с головы до ног должно перевернуть наш мир. Моё поручение, кстати. Это даже не поручение, скорее так, просьба. И дело опять в этих же амбициях, будь они неладны. Чувство легкой наживы опьяняет, туманит рассудок, манит своей доступностью, зовет к себе. Поэтому мы и отправляемся искать тайник, о котором, вроде как, должен был знать только я. Тайник, что является гарантированным средством для повышения моего же положения в мафии еще на одну ступень выше, потому я из личных соображений не могу упустить его. Сколько бы человек не получал, всегда будет хотеть большего — вот еще один дурацкий закон жизни и человеческой психологии. Ты просыпаешься на Капри. И в этот же день ты становишься миллионером, получаешь запланированное повышение. Переходишь совсем на новый уровень. Как и хотел. Охота на сокровища проходит не без приключений, но уже вечером мы с Леоном и Джорно все вместе обессиленно приваливаемся к дивану, прижавшись друг к другу плечами, и понимаем, что только что стали властелинами этого мира. В своих долгосрочным мечтах, пока что, но это тоже уже прогресс. Вся моя команда так искренне рада за меня, что у меня внутри всё клокочет от этого прекрасного чувства. Ради таких моментов стоит жить, думаю я, каждый раз ловя на себе чей-нибудь восхищенный, наполненным неподдельным уважением взгляд. Наша с Джорно мечта приближается на полшага. Леон пока не осознает, насколько грандиозный успех нас настиг. Точнее осознает, но не мыслит настолько глобально, как мы с Джорно Джованной. Мы его в наш план по свержению Босса не посвятили, отложив это дело в долгий ящик. Он вполне мог бы запилить нас нотациями о степени нашего с Джорно сумасшествия. Скорее всего, не упустил бы шанса напомнить, что Джованна на меня не очень хорошо влияет. Поэтому эту проблему было решено оставить до времени её фактического поступления, подумали мы с Джорно, дабы не создавать лишних поводов для споров. Позже я понял, что хранить секреты от дорогих тебе людей — эгоистично и неправильно. Это прямая дорога в ад. И я за это буду в нем гореть. С новой должностью на меня прямо с ходу сваливаются новые обязанности. А я и мечтать не мог, что в гору пойду настолько быстро. Доставить боссу его дочь — делов-то, думаю я, хоть и на приятную прогулку по просторам Италии не рассчитываю. Я одариваю Джорно многозначительным взглядом, и он только по нему понимает, что я задумал. С этого самого момента он перманентно находится в состоянии низкого старта. В постоянном бдительном напряжении, готовый к любым поворотам судьбы, думает он. Мне безумно нравится этот огонек холодной решительности в его глазах. Я сам заражаюсь этой решительностью, мне кажется, что я горы свернуть в состоянии, что лучше уже и быть не может. Ты пока не в курсе, что функция пошла на спад. За твоим подъемом уже близится падение в самую непроглядную бездну. Ты просыпаешься в Помпеях. Обстановка накаляется настолько, что уже слов иногда не находишь, чтобы выразить всё, что творится на душе. Леон чуть эту душу не отдает богу, и почти отдает ему свою руку — кто бы знал, что бой с парнем, что может прятаться в зеркалах, окажется настолько опасным. Джорно выручает всех: намеренно подставляется под удар, чуть сам не погибает, но ключ таки достает. И хоть победа — общая заслуга всей команды, я не могу прекратить думать о том, что Джорно вложился в это чуть больше остальных, понимаю я для себя. Иметь любимчиков — неправильно. Только плохой лидер будет выделять кого-то больше остальных, повторяю я себе, чувствуя лёгкий укол вины за собственные же мысли. Леон моё смятение каким-то шестым чувством ощущает. Леон ревнует. Я это вижу. Как ему объяснить, что подобные происшествия не меняют моих чувств к нему, как к человеку, совсем ни капли? У меня нет времени выяснять отношения. Сейчас миссия — самое главное для меня. А его меланхоличный взгляд, скрепя сердцем, я игнорирую. Ты просыпаешься в Неаполе. Находишь эту странную черепаху, принцип действия которой будоражит твой ум, хотя казалось бы в мире где существуют такие штуки, как стенды, тебя уже ничего не должно удивлять. И с этого момента твоя жизнь превращается в сплошную циклично повторяющуюся гонку. Я — бегущий человек. Бегу не пойми куда, почему и зачем. Рука Леона, что ему едва не оттяпали, болит так, что он ключ удержать не в состоянии. А я думаю о том, что он отделался малой кровью, пока смотрю, как он тихо морщится от боли каждый раз, поднимая что-то оказавшееся для него слишком тяжелым. Я не черствый. Я реалист, говорю себе я. Я думаю о том, что личные чувства иногда слишком мешают работе, хоть я и всячески стараюсь этого им не позволять. Я думаю о том, что Джорно вообще блестяще разграничивает личное и рабочее, проявляет чудеса выдержки каждый раз так, что мне кажется, будто ему это вообще ничего не стоит. В этом плане он оказывается взрослее всех нас, чем снова удивляет меня. В какой уже раз я просто сбился со счета. С Леоном сложнее, хоть он и изо всех сил лишнего себе старается не позволять. Их стычки с Джорно снова становятся делом настолько обыденным, как жара летом в Италии. Я прекрасно понимаю, что такие вещи просто так без веских причин не происходят. Я просто это игнорирую. Ты просыпаешься во Флоренции. У тебя вообще уже всё не слава богу, да и спишь ты урывками по пару часов. Даже не спишь, а дремлешь. Груз ответственности за шесть жизней, не считая моей, давит на плечи, но почву под ногами я чувствую твердо, как никогда, и к этой ответственности я полностью готов. Тем более, что тяну этот груз не совсем один. Мне повезло, что у меня есть люди, которые рады и готовы помочь. Проницательность Леона не позволяет ему не замечать моего напряженного состояния. Леон успокаивающе гладит мою уставшую ладонь, пока остальные не видят этого, занятые кто чем, и тихо шепчет «все в порядке, мы с этим справимся». Внутри у меня переворачивается от этого магического мы. Это придает уверенности, создает видимость незримой опоры для расшатанных нервов. Цель все ближе. Босс все более досягаем. Джорно на взводе. Его незримо трясет от нетерпения. Но никто кроме Джорно об этом не знает. Может и мне это просто кажется. Ты просыпаешься в Санта-Лючии, где Джорно приносит тебе диск, которому суждено стать поворотом в точку невозврата, хотя ты всё еще наивно склонен считать, что жизнь твоя идет согласно четко выстроенному плану. Никогда не стройте планов — они всегда потом рушатся, оставляя после себя привкус горечи во рту и чувство ограниченности своего же собственного ума. Ты просыпаешься в Сан-Джорджо-Маджоре. Точнее уже не просыпаешься. Но никто пока не понял, что именно в этот момент, в проклятой башне на острове ты уснул вечным сном. Просто процесс этот немного растянулся благодаря станду Джорно, который сам, кажется, не понял, что он сделал. Ты и сам не сразу это понимаешь. А когда осознание этого факта бьет тебя обухом по голове, тебе хочется волком выть от бессилия. С этого момента не все нити твоей судьбы ты держишь в своих руках. Появляется то, что ты уже не в силах изменить, хоть как не старайся: забудь с этой минуты фразу, что человек сам творец своей судьбы — за тебя уже твою предрешили. Вот так всегда. Как бы полезен и незаменим ты не был в любой организации, в любом месте, ты нужен людям только до тех пор, пока способен следовать чужим приказам. Стоит только поднять голову, когда этого от тебя не требовали — и всё, ты пропал. От тебя избавятся, выкинут как вшивого щенка на улицу. Ты просто пешка, вообразившая себя королем. Нет у тебя права на собственное мнение, а незаменимых людей не бывает, что бы ты там себе не думал. Вот о чем я думаю, пока наводящий одним своим видом «King Crimson» лишает меня моего права на жизнь. Но раскисать и винить во всем несправедливость мироздания и собственную недальновидность ты себе не позволяешь. Потому что времени у тебя теперь так мало, а дел так много. Может твоя жизнь тебе больше и не принадлежит, но жизнь одной девочки, с которой это самое мироздание обошлось действительно не по заслугам, ты всё еще можешь спасти, думаешь ты. Приходится намотать сопли на кулак и из последних сил продолжать борьбу не на жизнь, а насмерть. На самом деле я слишком уж положился на способность Джорно подлатать наши раны в нужный момент. Если бы не он, мы бы все уже по нескольку раз давно попередохли, понимаю я потом. И лишний шанс бы я не получил. Шанс утянуть с собой ещё парочку жизней на тот свет, паскудно шипит тебе голос с задворок твоего сознания. Ты просто игнорируешь эту реплику. Леон считает, что я с катушек съехал, когда решил устроить догонялки с боссом под предлогом не дать ему убить собственную дочь. Я вижу это в его глазах, которые молчаливо просят у меня ответов на вопросы, которых я просто не могу ему дать. В его отчаянном взгляде, который буквально кричит «не делай этого, пожалуйста». По его мнению я, скорее всего, лезу в то, до чего мне никакого дела быть не должно, перечеркивая одним этим действием результаты упорных лет работы и завоеваний себе места под солнцем. И по сути, частично он даже прав. Он пока не в курсе, что мне терять уже и так особо нечего. Я стою на берегу реки, смотрю, как теплый ветер развевает длинные пряди его серебристых волос. И ловлю себя на том, что больше всего на свете хочу, чтобы он немедленно убрался отсюда. Подальше от меня, от всех этих событий, что являются собой прямой дорогой в тупик. И он знает об этом. Я был бы рад, если бы он остался в тот злосчастный день на берегу острова и не садился в долбаную лодку. Лодку, что является прямым путем в Ад, а я на ней долбанный Харон и вообще плывем мы по реке Стикс. Но об этом пока никто не знает. Я бы хотел, чтобы он остался бы тогда на берегу вместе с Фуго, который из нас всех оказался наиболее дальновидным — нет, не трусом, это тут совсем не причем. И мне бы было спокойнее в какой-то степени. Его поддержка сейчас совсем не то, чего я хотел бы для него. Но когда он спускается в лодку, я ничему не удивляюсь. Как будто бы могло быть по другому, думаю я. Глупо было рассчитывать, что он пойдёт на попятную, хотя мне на секундочку показалось, что огонек сомнения в его глазах всё же промелькнул. Джорно же понимает всё по своему, потому без лишних слов первым выражает готовность идти за мной. И от этого мне не легче, если вообще не наоборот. Джорно, кстати, несмотря на все с нами на ту сторону не поплывет, но он тоже об этом пока не знает. Его мне тоже неспокойно видеть здесь. Но прогонять никого я не собираюсь. Оставшееся мне время исчисляется скорее всего даже не в днях, а в часах, поэтому мне буквально необходима любая помощь. Ты снова выстраиваешь хлипкую дрожащую плотину между личным и рабочим, между хочу и надо. Снова стараешься воспринимать людей перед тобой как подчиненных, или скорее даже теперь напарников, выкинув из головы при этом, что по совместительству вообще-то это твои любимые люди. Из себя ты тоже пытаешься выскрести статус любовника и жить в оболочке лидера бригады, не отвлекаясь на чувства, к миссии не относящиеся. Достаточно безуспешно, причем. Я не знаю, как сказать этим двоим, что они прямо сейчас, в момент, пока мы все плывем на лодке, оставляя за спиной на берегу растерянного словно брошенного котенка Фуго, переживают свои последние моменты рядом со мной. И не это сейчас важнее всего, на самом то деле. Обстановка накаляется. Теперь никто не уверен, когда мы вернемся домой да и вернемся ли вообще. Мысль, что я точно больше не увижу свой дом в Неаполе вызывает в душе симфонию скребущих кошек и желание кричать, срывая голос. Годами обставляемый дом, пропитавшийся атмосферой именно дома в том смысле, что у тебя всегда есть место, где тебя ждут по возвращении с распростертыми капканами объятий, коллекция любимых пластинок, мягкое удобное кресло, в котором приятно релаксировать под любимую музыку: все это для тебя уже пропало, сгорело в синем пламени, будто и не было этого ничего. Будто вся твоя прошлая жизнь была издевательским утопическим сном. А теперь настало время проснуться и посмотреть в глаза менее приятной картине реальности. Ребята вверили мне свои судьбы и жизни, а я, кажется, перестарался в своём благородстве, думаю я, глядя на их лица, в которых читается тревога. Но расплата уже близка. Города и события мелькают, сменяют друг друга словно кадры на экране телевизора. Двадцать пятый кадр постоянно мелькает где-то рядом, но никто кроме Босса этот двадцать пятый кадр не видит. И в этом его преимущество. Джорно с Леоном начинают ругаться ещё с начала путешествия, но чем дальше мы заходим, тем становится хуже. Они враждуют так же как раньше — особенно агрессивно начинает вести себя Аббакио. Сказываются нервы, напряжение, постоянная близость смерти, наверное, даже ревность: все накатывается большим снежным комом, превращаясь в одну скользкую громадину, что тяжко удержать на душе. Частично, я понимаю состояние Аббакио. И еще частично я же и послужил катализатором этого состояния. Джорно, стиснув челюсть, проглатывает все обвинения и терпеливо, как маленькому ребёнку, старается объяснять ему, где и в чем Леон не прав. Он даже не провоцирует Леона на конфликты, старается решить всё мирно — видимо понимает, что сейчас ссоры никому не нужны: все и так находятся на пределе. Миста с Триш постепенно принимают сторону новичка, а Наранча придерживается позиции наблюдателя в этих вопросах, только озадачено хлопая своими огромными наивными глазами, ожидая развязки. От всего этого Аббакио закипает только сильнее. И так каждый раз. А я даже не утруждаю себя их разнимать, а заставлять их мириться нет ни сил, ни времени. Всем сейчас несладко, пускай выпустят пар. Главное, чтобы не дрались. Но глядя на эти стычки я понимаю, что мир между ними был настолько непрочным и шатким, что логичнее даже поставить вопрос «а был ли он вообще?». Эта мысль отдает горьким привкусом. Я думаю о том, что скоро не смогу смотреть на их перепалки, пока Леон орет на Джорно, держа того за грудки и какой уже раз тыкая ему в лицо его неопытностью. Я думаю о том, без меня они просто напросто сожрут друг друга, пока Джорно вцепившись пятерней в его запястье на своём воротнике, что-то с серьезным, но спокойным лицом пытается до него донести, заглядывая прямо в глаза. Только Леон его даже слушать не хочет. Шансов на то, что они уживутся очень мало, думаю я, хоть и в наших отношениях на троих они вполне неплохо справлялись с этой задачей. И даже проявляли какое-то подобие взаимоуважения и взаимопомощи. Я даже поверил, что они прониклись друг к другу каким-то подобием симпатии. Но что-то мне теперь подсказывает, что без связующего звена в лице меня у них все просто развалится. Эти двое не ладили, они просто уживались друг с другом, потому что это было их единственным способом не отдаляться от меня. И мне от этого не то чтобы тоскливо, но неприятный осадок на душе остается. А может я просто становлюсь под конец параноиком. Некоторые эпизоды из воспоминаний о совместных буднях служат доказательством, что по крайней мере Джорно точно был настроен дружелюбно. Хотя бы пытался всё наладить. И вообще наши отношения не в приоритете сейчас. Поэтому я стараюсь о них не думать. Достаточно безуспешно, причем. Я бы заплакал, если бы мог. Но я не могу, да и мне нельзя. Нельзя пугать команду раньше времени. Для них я все еще лидер, твердой рукой ведущий их, пускай и прямиком на эшафот. Нельзя пугать Леона, который чувств лишится сразу как узнает, что их уже давно лишился я. Ты просыпаешься в Сардинии. Точнее не просыпаешься, а делаешь вид, что просыпаешься. Сон мне больше не нужен, да и я его боюсь. Я боюсь, что если закрою глаза то уже больше не открою их, что тьма поглотит меня на этот раз уже окончательно, поэтому держусь бодро. До поры до времени. А в какой-то момент я понимаю, что страха уже нет. Нет уже вообще почти никаких чувств. Постепенно тебя начинает преследовать ощущение, что мир ты видишь сквозь мутное стекло. И мир не может дотянуться до тебя, а ты не можешь дотянуться до мира. Это страшно, когда собственные чувства атрофируются, и ты уже не воспринимаешь ничего, кроме картинок перед собственными глазами. А потом уже и картинки превращаются в произведения абстракционизма, и ты уже вообще не в курсе каким из своих ощущений можно доверять. Что из этого — твои истинные впечатления, а что — уже остаточный эффект настоящих эмоций. Мне даже слишком свезло, что я могу положиться на чувства окружающих меня людей, думаю я. На смертном одре буду жалеть только о том, что провел слишком мало времени с этими парнями. Ты просыпаешься в Сардинии. Зато именно там засыпает вечным сном Леон. А у меня даже времени оплакать его по человечески нет, хотя этот человек заслужил этого, с ужасом понимаю я. Да и вообще, он достоин был жизни, а не смерти. Зачем ты постоянно причиняешь им столько боли, снова шепчет докучливый голос. Почему разрушаешь чужие жизни? Неужели не понимаешь, что каждый из них имеет уникальность снежинки, что каждый из них — невосполнимая потеря, что для твоего мира, что для мира в широком понятии этого слова? Кем ты себя вообще возомнил? Ты игнорируешь этот голос. Заткнись, заткнись, ты не прав, все не так, думаешь ты, пытаясь не вникать в смысл сказанного слишком сильно. Я понимаю, что моей вины в этом нет. Я предупреждал всех еще в Сан-Джорджо-Маджоре. Я никого не заставлял идти за мной, я сразу оговорился, что мероприятие это опасное и вероятность жертв со стороны ребят настолько высокая, что можно сказать девяносто девяти процентная. Но всё равно не могу отделаться от чувства, что косвенно именно я причина такого исхода событий. Не уследил, не углядел врага, прячущегося так близко. На миг стал слишком беспечным, и вот всё — сиди, мирись с последствиями. Мне стыдно. Мне так стыдно, Леон. Прости меня, хоть за такое даже прощения просить идиотически неуместно. Ты заслуживал большего, чем быть убитым у черта на куличках, думаю я, до боли прикусив губу от досады. У Джорно руки трясутся, когда он держит на коленях грузную фигуру Леона. Когда осознает, что для него он уже ничего не сможет сделать даже при помощи живительной силы своего стенда. Когда держит руку на груди, что больше не вздымается при дыхании, потому что его уже попросту нет. Когда понимает, что уже слишком поздно. У меня руки трясутся, когда я понимаю, что Аббакио только что ушел насовсем. Что я опять не в силах повлиять на это обстоятельство совсем никак. Что я больше не услышу его низкого голоса, не увижу его тучного взгляда, не смогу поговорить о какой-нибудь глупости, что в данный отрезок времени будет обоим нам казаться чем-то важным. Что у меня всё медленно и верно выходит из-под контроля. И это всего лишь еще один вопрос времени. Зато трясущиеся руки служат напоминанием, что я всё еще человек. Или что во мне пока что-то от него осталось. Хочу уже что-нибудь почувствовать по-нормальному, хотя бы даже расплакаться. Бедный Наранча так эмоционален при виде зверски продырявленного товарища, что мне становится стыдно за собственные чувства, а точнее их отсутствие, видимость которого приходится создавать перед ребятами. Мне бы стоило упасть на колени и вымаливать прощения у всех богов за то, что я натворил. За то, что человек, который был для меня всем, умер из-за моего акта альтруизма, пускай он и сам сделал выбор в пользу помощи мне в этом. За то, что мне хватило смелости взять на себя ответственность, но уберечь от злого рока не хватило сил. А я не могу ничего с собой сделать, кроме того, чтобы мысленно попрощаться с ним и отправиться дальше. Как и положено по уставу. Потому, что подвергать опасности жизни остальных своих людей я не могу. Я не черствый. Я реалист. Я повторяю себе это снова и снова. Я знаю, что он бы одобрил это решение, говорю я себе, пока во мне борются противоречивые чувства главы банды и всего лишь человека, у которого умер друг. И вообще скоро я к нему присоединюсь, думаю я, глядя на его еще открытые, но уже полностью остекленевшие глаза. Глаза, что всегда смотрели с невысказанным искренним обожанием. Поэтому уж подожди меня на той стороне. И там уже я скажу тебе все то, что ты достоин и должен был услышать, думаю я. Смерть Леона становится живой иллюстрацией того, насколько все мы на самом деле хрупки, несмотря на свои силы, превосходящие силы среднестатистического человека. Я понимаю, насколько близко на протяжении всего нашего пути она подбирается к нам, хоть и в подавляющем большинстве случаев обходит ребят стороной. В целом же по мере нашего продвижения по стране я стараюсь не думать о приближающейся ко мне семимильными шагами смерти. Я стараюсь не думать о смерти, пока мы деремся с парочкой психопатов, пускающих разъедающую нас заживо плесень — кстати, мне то эта плесень несчастная оказывается что слону дробина. В отличие от моих живых товарищей. Я стараюсь не думать о смерти, пока Джорно прощупывает пульс на моей шее, в то время как я с непоколебимым внешне видом веду машину. Господи, раньше бы прикосновения там его теплых мягких пальцев вызвало бы у меня сладкую судорогу внизу живота и ноющее в конечностях желание завалить его на первую горизонтальную поверхность сию же минуту. И заниматься с ним сексом до тех пор, пока ноги не станут ватными, пока каждая мышца тела не будет отдавать напряжением, а дыхание не собьется в одну сплошную пунктирную линию, вырывающуюся из изнеможденных легких, в которых катастрофически не хватает кислорода из-за долгих жадных поцелуев. А теперь я не чувствую вообще ничего. Это пугает и раздражает, заставляет чувствовать себя неполноценным. И лишний раз напоминает, что ты уже и вовсе не живёшь — ты уже просто существуешь. Всё что я могу для него сделать: подтвердить его худшие опасения и извиниться. Поставить перед фактом, мол ты прости, но пути наши расходятся. Что ни я не он уже не в силах ничего изменить — меня уже коробит от одного слова бессилие, потому что я по жизни привык быть сильным и кулаками и зубами вырывать из пасти судьбы все, что мне нужно. Я в зеркале заднего вида вижу серьёзное лицо Джорно, на котором почти не читаются эмоции. Но есть что-то болезненное в его сведенных над переносицей бровях. В плотно сжатых побелевших губах, которые будто хотят мне что-то сказать, но отчего-то не решаются. Он толком ничего не отвечает на моё откровение, переваривая какие-то свои мысли в голове. Я бы очень хотел знать, что сейчас творится у него в черепушке, но все мои желания разбиваются о неприступную стену субординации, возведенной им между нами в присутствии Мисты. Ну и правильно, с одной стороны. Но я хочу проявлений его чувств, с другой, хотя бы напоследок. Он и так их показывал слишком редко, несмотря на то, что был подростком, а в этом возрасте им присущ некий максимализм. Поэтому хотелось бы видеть более разнообразную палитру его эмоций. И вообще, я хочу попрощаться с ним по-человечески. Но у нас тупо нет времени на долгие прощания. Твои желания никого не интересуют, напоминаю я себе, в гробовом молчании, не прерываемой ни единым словом, продолжая вести машину до следующей точки на карте нашего пути в никуда. Ты просыпаешься в Риме. Твои конечности становятся словно пенопластовыми. Ты теряешь вообще всякую чувствительность: и в физическом плане, и в моральном. По правде, ты потерял ещё тогда, в проклятой башне, а теперь просто миришься с последствиями. Джорно обеспокоен. Оно и понятно. В его глазах поселилось чувство отчаяния, или мне хочется так думать, потому что лицо у него так и остаётся непроницаемым. Хоть на это и есть причины. Он всего себя отдаёт этой миссии, этой команде, этой девочке, поэтому распаляться на лишние эмоции и слова было бы напрасной тратой сил. Или он отдает всего себя своей мечте, шепчет мерзкий голос с окраин сознания. Я не знаю. Я ловлю себя на отвратительной самому же себе мысли, что вообще мало что узнал о нем за время нашего знакомства. Что он все еще остался для меня неразгаданной загадкой. Он никогда мне не говорил о том, что чувствует ко мне напрямую: оставалось только сидеть, гадать, потому что задавать вслух такие глупые вопросы было как-то неловко для нас обоих. Может его душевные порывы имели чисто физический характер, а я просто принял желаемое за действительное. А может я и правда был для него чем-то большим и чем-то действительно важным. Я не знаю. И теперь у меня нет времени это выяснять. Но надежда на то, что я был всё-таки целью, а не средством, меня не оставляет. Ты просыпаешься в Риме. В Риме же ты и заснешь окончательным и вечным сном, как окажется позднее. Чем ближе ты был к пункту назначения, тем, казалось бы, сильнее тиски отчаяния должны были сжимать тебя за горло, обездвиживать и вселять панику. Но ничего такого я не испытываю. Напротив, я полон решимости, как никогда. Даже в момент, когда все перемешивается. Даже когда мой палач предстает передо мной воочию. Даже когда я начинаю умирать: на этот раз уже действительно умирать. Ты находишься на площади в Риме. Вокруг тебя разворачивается настоящий хаос, а ты даже полностью видеть этого не можешь. Воздух по лёгким больше не циркулирует, ноги едва держат. Ты видишь искаженную картину реальности, но и её глаза тебя воспринимают крайне извращенно. В этом противостоянии всё давно уже сложилось не в твою пользу, и ты об этом знаешь. Но правила игры в рулетку с очевидным исходом принимаешь. Потому что этот выбор ты сделал давно и наверняка. Барабан взведет, пистолет заряжен. Пули готовы. Дуло направлено прямо тебе в лицо. Колкий взгляд человека, что стал твоими палачом, прожигает в тебе дыры, пытается превратить тебя в сгусток космической пыли. Две минуты и от тебя не останется ничего, кроме горстки воспоминаний. Единственное, что успокаивает, пока я чувствую, что уже подхожу к финальной черте: я прожил хоть недолгую, но вполне осмысленную жизнь. Под конец мне было даже очень хорошо. И все равно, в голове жужжит паническим светлячком сквозь прочие звуки мысль: спасите, умирать очень и очень страшно. Ерунда это всё — никакое мужество не спасет тебя перед страхом вечной пустоты в глубинах одного бесконечно черного ничего. Но, в теории, я сам себя до этого довёл. Поэтому обо мне и моей душе, ребята, не беспокойтесь. Ты засыпаешь вечным сном, а перед глазами, которые видят уже просто какие-то слепые пятна, а не цельную картинку, у тебя лицо, лучащееся осознанием, что в эту же секунду твоя душа окончательно покидает тело. Я этого не вижу — мои глаза меня подводят окончательно, отмирают вперед меня. Я это знаю, чувствую, хоть он и находится от меня чертовски далеко. Он смирится с этим. И вообще, у тебя большое будущее, Дон Джованна, — знаешь, звучит кстати действительно круто, но у меня даже сил нет тебе это сказать — а моя миссия на этом закончена. Не дай моим стараниям пропасть зря, пожалуйста. И не забывай меня, если это будет для тебя не слишком обременительно. Ты засыпаешь вечным сном, с улыбкой на лице, потому что должен создать видимость бесстрашия и непоколебимости для человека, который был для тебя оплотом нежного чувства, что в народе называют «любовь», но мне это слово до сих пор не нравится — слишком оно ограниченное для того, чтобы выразить всё, что ты действительно имеешь ввиду, произнося это. Зато оно нравилось Леону, зачем-то вспоминаю я. И для остальных ребят, для которых ты должен до конца оставаться бесстрашным, благородным лидером. Ты должен держать планку. Быть образцом, примером для подражания: мы в ответе за тех, кого приручили, поэтому я не хочу, чтобы последним, что они обо мне запомнят было то, как я бьюсь в агонии со страхом в глазах и скорченным в жуткой гримасе отчаяния лицом. Я думаю о том, встретимся ли мы там, откуда нет дороги назад с Леоном. Если, конечно, загробный мир действительно есть и небесная канцелярия определит нас обоих в одно место. Мне хочется верить, что я заслужил место в раю, хоть и одно доброе деяние не оправдывает ста плохих, понимаю я. Ты уходишь в облака. Становишься просто именем в списке людей, почивших за благородную цель. Может ты войдешь в историю, а может и нет, думаешь ты. Скорее всего нет, но хочется верить в то, что о тебе не слишком быстро забудут. Суть даже не в том, будут ли помнить люди. Суть просто в людях, а точнее в самом факте продолжения течения их жизней, которые для тебе стали чем-то ценным, достойным самого дорогого размена. Потому, что именно эти жизни есть причина твоей образовавшейся тяги к саморазрушению в настоящий момент времени. Вальхалла ждёт своего героя. Я надеюсь, что все-таки был героем, а не злодеем в этой истории. По крайней мере жил ты не зря, думаешь ты, пока слышишь тихие всхлипы людей, что ты называл твоими товарищами, пока последние чувства затухают, словно спичка, брошенная в колодец. Живые, настоящие, хоть и болезненные всхлипы. Ты думаешь, что твои старания вполне стоили именно этих спасенных жизней, пока медленно погружаешься в темноту. Вы все моя семья, чтобы это не значило для каждого из вас, думаю я. Настоящей хорошей семьи у меня еще в детстве не было, но вы расширили для меня это понятие. Ты засыпаешь, а вокруг… Хотя нет. Ты просто засыпаешь.