«Кладут мне на плечи руки, Но я не помню имен. В ушах раздаются звуки Недавних больших похорон. А хмурое небо низко — Покрыло и самый храм. Я знаю: Ты здесь. Ты близко. Тебя здесь нет. Ты — там.»
***
Столько наваливается за последнее время, что я невольно начинаю потерянно блуждать по его лабиринтам. Балансировать на грани реальности, постоянно убегать от отчаяния, закапываться в недра рабочих дел, лишь бы не вспоминать о том, что пошатнуло и без того дестабилизированную недавними событиями несчастную психику. Обязанностей у нового Босса «Пассионе» столько, что ни вдохнуть, ни нос почесать некогда. И недоверие ко мне пока еще остается проблемой нерешенной. Но я и не рассчитывал, что получу все и сразу. Работы, свалившейся мне на плечи, хватает ровно на столько, чтобы не думать о том, какой ценой мне это всё досталось. Спасибо Мисте — он помогает, чем может, а поддержка мне, кажется, нужна так, как никогда до этого. Согласно сегодняшнему расписанию, я принимаю членов старого «Пассионе», чтобы убедиться в их верности мне. Согласно сегодняшнему расписанию, у меня в четыре часа встреча с представителями местной полиции. Нужно договориться и разделить сферы влияния в городе, а заодно предотвратить будущие лишние копания под «Пассионе». Которое теперь стало моим детищем. Как я и мечтал. Согласно сегодняшнему расписанию, я с Мистой составляю список доверенных лиц, на которых можно будет положиться хотя бы первое время, пока всё с новой должностью не устаканится, и люди не начнут мне доверять. Дел теперь столько, что порою мои двадцать четыре часа расписаны чуть ли не по минутам. Так что дни у меня теперь пролетают, как по щелчку пальцев. Я вообще теперь живу по расписанию, если честно. И мне от этого ни хорошо, ни плохо. По сути, мне от этого никак. Ну вот, Дон Джованна, Вы добились, чего хотели. Получите, распишитесь, так сказать. Вы счастливы? Я доволен. Я отчетливо осознаю, что это только начало пути, верхушка айсберга, и основная часть всех заморочек еще только ждёт меня впереди. И всё оказалось так сложно. Но я пока справляюсь. Я справляюсь, но, Бруно, мне снова нужна твоя помощь. Ты, скорее всего, лучше знаешь, как обращаться с этими напыщенными пижонами, которые всерьез отказываются воспринимать нас в силу возраста и неопытности. Лучше знаешь, как поставить их на место, не нажив при этом себе парочки новых врагов. Лучше знаешь, как тут в целом всё устроено, да и репутация в кругах мафии у тебя, как ни посмотри, гораздо лучше моей. Поделись со мной опытом в умении собирать людей вокруг себя, Бруно. Хоть все и говорят, что у меня есть точно такой же абсолютно необъяснимый талант. Или просто скажи, что я всё делаю правильно. Спасибо, что не отвечаешь, кстати говоря. Пинок от Аббакио сейчас тоже пришелся бы, как холодный дождь посреди знойного лета. Я имею в виду, что освежил бы, освободил бы от накопившегося за это непродолжительное время напряжения. Сцепиться бы с ним сейчас из-за какой-нибудь ерунды, хоть и в последнее время мы уже жили более-менее мирно. Ты бы назвал нас двумя придурками, Бруно, отвесил бы каждому воспитательных оплеух. А потом бы мы дружно все извинились друг перед другом и пошли пить чай или заниматься своими делами: зависимо от того, дома мы или на работе. Теперь бы главным был уже я, выходит. Забавно было бы тыкать Леону этим каждый раз и смотреть, как он ядом плюется из-за того, что уже отрицать никак не получилось бы. А может он бы просто сдержанно проглатывал бы обиды, чем бы немало меня расстроил. Тогда бы мне это очень быстро надоело. Но теперь уж я не узнаю, как бы и кто там поступил. Как-то я слишком стал скучать по всему этому. Чай с Мистой тоже хорошо, но немного не то, чего бы хотелось. В конце концов, он остается просто чаем без того, что обычно подразумевается как скрытый смысл этой фразы. Я затягиваюсь сигаретой и наблюдаю, как за окном автомобиля проплывают городские улочки, потянутые сумраком и заполненные суетливо плывущей толпой. Да, я начал курить. В «Пассионе» все курят, куда не плюнь. Но причина даже не в этом. Миста везет меня домой. Я в последнее время за руль себе садиться не доверяю, потому что плохо сплю, да и по статусу теперь не положено. Мы медленно движемся по шумной автомагистрали. А дома меня ждёт одно большое страшное и молчаливое никто.***
Согласно моему сегодняшнему расписанию, я пытаюсь удержать равновесие и не свалиться в бездну депрессии. С виду я непоколебим, словно каменный голем, но у каменного голема всё плавится внутри. И мозг, и сердце. Я постепенно превращаюсь в аморфное существо, но виду не подаю. Мне сейчас нужно быть сильным, как никогда раньше. Миста, спасибо, что ты есть. Без правой руки я бы просто не справился. Я стою у входа на восточное кладбище Неаполя с охапкой цветов в руках, точнее даже это две охапки, но суть не в этом. Красные лилии, колокольчики, желтые тюльпаны, нарциссы благоухают в моих руках. На моей родине каждый цветок имеет своё значение, поэтому я не поленился и посмотрел в книге, на поиск которой потратил пол дня (не лично, но всё же), что каждый из них значит. Красные лилии — это значит «мы никогда не встретимся снова». Колокольчики — это значит «спасибо за всё». Нарциссы — это значит «уважение». Желтые тюльпаны значат то, чего им обоим я никогда напрямую не говорил. Но они и так без моих слов это прекрасно знали. По крайней мере, я на это надеюсь. Я пытаюсь удержать зыбкое душевное равновесие. Стою, поджав пальцы внутри ботинок то ли потому, что мне холодно, то ли потому, что неуютно. Мисту, который привёз меня сюда, я попросил остаться в машине и дать мне пару минут желанного одиночества. Я счастлив, что у меня есть такой друг как он. У него просто великолепное чувство нужного мне его присутствия в моей жизни в этот её непростой период. Некролог из газеты месячной давности прожигает мне правый карман. Охрененно дорогое пальто давит на плечи, но особой радости от новой статусной вещи я не испытываю. Люди, которых я не смог уберечь месяц назад — как же летит это чертово время, уже целый месяц — лежат где-то здесь. Точнее, то, что от них осталось. Когда тело отделяется от души, человек перестает быть человеком. Остается лишь кусок мяса. Разлагающийся кусок мяса. Я знаю, где здесь покоятся два человека, что стали разлагающимися кусками мяса. Мне кажется, рано или поздно я вытопчу к их местоположению четкую тропку, хотя скорее всего я просто себя накручиваю: не так уж часто я здесь бываю. Возможно даже реже, чем стоило бы. Но я оказался отвратительным в этом плане человеком. Пройти двадцать метров вперед, потом направо. Еще десять метров, направо по вытоптанной между ровными рядами могил дорожке, пачкая туфли за несколько тысяч долларов кладбищенской грязью. Иду между столбиками свежих крестов три метра. Всё. Я на месте. Два безмолвных гранитных изваяния с выгравированными на них знакомыми именами смотрят на меня. А я на них. И от прочтения этих имен и дат рядом с ними у меня кровь стынет в жилах. Вот оно, самое страшное, что я видел в своей жизни, а не эти ваши стенды, способные манипулировать временем. На меня смотрят две могильные плиты, хотя я предпочел бы две пары глаз — одни синие, как озера летом, вторые желтые, практически янтарные. Мои желания идут нахер. Охапка цветов делится на две. Ложится на землю около холодных плит. Возможно, эти люди хотели бы лежать где-то вместе со своими семьями. А я настолько дрянной человек, что даже не удосужился узнать, есть ли у них родные, и где они похоронены. Но, по сути, мы с ними тоже были чем-то вроде семьи. Посему я не сильно нарушил их желания. А вы, пожалуйста, не вините меня, говорю я у себя в голове практически в пустоту. И здравствуйте, ребята. Это снова я. Что-то я зачастил. Второй раз за месяц: первый раз был в день похорон. А ведь у меня дел невпроворот. Ну и ладно, я всё успеваю. Что, Бруно, говоришь? Ерундой страдаю? Ну да, ты прав. Ерунда та еще. Мертвым всё равно, прихожу ли я посмотреть на место, где они закопаны на три метра под землей. И не смотри на меня этим уничтожающим взглядом, Аббакио. Я не безответственный идиот и вообще у меня всё под контролем. Да-да, у меня всё идёт по плану. У меня, мелкого неопытного сопляка. Я у вас многому успел поучиться. Простите меня. Сожалею о случившемся. Я все просрал, хоть и добился своего. Не без вашей помощи, что вышла вам боком. Быть добрым в нашем мире невыгодно. Я настолько с катушек слетел, что выстраиваю у себя в голове диалоги с мертвыми людьми, думаю я, слушая, как шелестит надо мной ветер в листве деревьев. Захотел, чтобы этих ребят непременно похоронили под деревом, просто крик души был такой. Не могу объяснить, почему так решил. Я бы столько хотел им сказать. Жаль, что говорить сейчас бесполезно. А все бесполезное я ненавижу. Я молчаливо пялюсь на могилы дорогих мне людей ровно до той поры, пока обеспокоенный Миста, не выдержав, прибегает осведомиться, всё ли у меня в порядке.***
В мои обязанности по работе входит, помимо прочего, небольшая часть бумажной работы. Я бы с радостью спихнул всё на кого-нибудь ниже по званию, но уработаться в мясо — это то, что мне сейчас нужно. Поэтому я увлеченно читаю бумажки, будто могу найти там хоть что-то действительно занимательное. Вся эта информация в любом случае рано или поздно может пригодиться мне, и чем быстрее я с этим всем ознакомлюсь, тем будет лучше для меня же самого. Миста замазывает мне круги под глазами тонким слоем тональника, потому что босс должен выглядеть презентабельно, Дон Джованна. Замученное лицо с синяками должного уважения и страха внушать не будет, говорит он мне. Может он и прав, а может никому и вовсе нет дела до моих синяков под глазами. Нет ничего зазорного в использовании косметики, говорит он мне. Звезды постоянно с её помощью скрывают свои недостатки, а я теперь тоже звезда, в какой-то степени. Как будто бы дело в том, что мне было это зазорно. На самом деле его забота обо мне какой-никакой, но пластырь на те раны, которыми я облеплен. Пускай и раны не физические. Когда он говорит про косметику, я думаю о Леоне и его чёрной помаде. Всегда считал эту его причуду готичной, но довольно привлекательной. На фоне его общей бледности это смотрелось поразительно к месту. Я думаю о том, с каким важным видом он всегда её наносил. Сидел перед зеркалом, слегка приоткрыв губы, сосредоточенно вглядывался в своё отражение по ту сторону стеклянной глади. Медленными и аккуратными движениями вырисовывал четкие черные линии сначала на верхней, затем на нижней губе. Как будто отключался от происходящего вокруг: в этот временной отрезок мироздания для него существовали только он и его зеркало. И было в этих сценах что-то… завораживающее. Некоторые женщины, мне кажется, не способны были краситься с таким утонченным видом, как это делал Леон. Он всё время бубнил на меня за то, что я пялился на него во время этого действа. Но из комнаты не выгонял и отвернуться не просил, кстати, никогда. А вообще выбросить из головы старую жизнь и старых друзей оказалось сложнее, чем я думал. Мне казалось, времени думать о чем-то, кроме работы, вообще не будет. Но я старательно, хоть и не намеренно, нахожу для этого причины в течение всего рабочего дня. Да катись оно всё в пропасть, думаю я, отгоняя от себя Мисту, который мне сейчас на подглазинах пальцем дыру протрет своими стараниями. Подушечки его пальцев грубые, каждым движением неприятно царапающие тонкую нежную кожу под нижним веком. Он мою перемену настроения, видимо, улавливает, потому что удаляется и старается не нарушать моё личное пространство следующие полчаса. Я страшно благодарен, что делает он это все без лишних вопросов. На которые я точно не хочу отвечать, потому что ответы мне самому чертовски не нравятся. Согласно моему сегодняшнему расписанию, я принимаю лидеров бригад ликвидации и охраны — надо обсудить рабочие вопросы и дальнейшие перспективы. Согласно моему сегодняшнему расписанию, у меня выдается относительно свободный вечер. А завтра выходной, на котором настоял Миста. Наконец-то лягу спать пораньше. Если, конечно, уснуть смогу по-нормальному. Но за заботу спасибо. По моему, Миста и моя мечта сейчас единственное, что удерживает меня от полного падения в пропасть самоуничтожения. Стены опустевшего дома давят на меня. Вещи людей, что здесь жили еще совсем недавно, я не выкидываю. Все не могу избавиться от ощущения, что они еще пригодятся. Хоть и отчетливо понимаю обратное. Я варю себе кофе, слушая музыку на приемнике, который мне достался от одного очень вредного любителя музыки. Фрэнк Синатра уносит мыслями куда-то далеко, за пределы маленькой кухни. Ладно, Леон, твоя музыка нудная, но что-то притягательное в ней всё-таки есть. Мне кажется, что я развернусь лицом к столу у меня за спиной и увижу две пары глаз — одни синие, исполненные неприкрытой нежности, вторые янтарные, что только создают видимость напускной холодности. Мои ощущения, естественно, меня подводят. Я вернулся на землю, потому что кофе сбежал — горелый запах жидкости, пролившейся на конфорку из турки, ударил в ноздри ни разу не аппетитным смрадом. Я попробовал на вкус: что же, моя «кипяченая грязь», как однажды выразился Аббакио, все еще остается кипяченой грязью. Кидаю посуду в раковину — утром помою. При прочих равных, будь Леон сейчас здесь, он бы непременно напомнил мне, что я «свинья, которая не в состоянии убраться за собой». Думал ли я, что буду скучать по его непрекращающемуся ворчанию и колючему взгляду. Хватаю бутылку виски, припасенную для моей ставшей хронической бессонницы, — обычно стакан-другой помогают заснуть — и иду спать. Сплю я теперь в комнате, что ранее принадлежала Буччеллати, который бы моего «снотворного», скорее всего, не одобрил. К моему великому сожалению, ему теперь уже все равно. Я сплю в этой комнате, хоть и чувствую там острую нехватку кое-чего.***
Телефон начинает звонить, когда я ставлю турку на плиту — засыпаю поменьше кофе, добавляю побольше воды. Телефон звонит, пока я включаю плиту на средний огонь — поменьше, чем вчера вечером. Телефон звонит, пока я, находясь в глубоких раздумьях, делаю затяжку от сигареты, что сжимаю между пальцами. Ладно, мистер умник. Раз ты такой настойчивый, отвечу на звонок, хоть и говорить с утра пораньше не хочется абсолютно ни с кем. Я поднимаю трубку, усаживаюсь на стул возле аппарата и выдаю вымученное «алло», стараясь держаться при этом как можно солиднее. Хрен знает, кто может позвонить мне в шесть утра — бессонница, бессердечная ты сука — да еще и домой, номера которого я вроде как нигде не оставлял, но сделать серьезную мину не повредит. На том конце провода бархатный мужской голос говорит: — Курить вредно, милый мой. Ты же не хочешь умереть раньше времени, правда? Я и так рискую умереть раньше времени, отвечаю знакомому до чертиков голосу я, но с спросонья никак не могу определить, где раньше его слышал. Я — Босс мафии, как никак. Предыдущий, знаешь ли, тоже умер не дома в окружении семьи — ха-ха, вот это я пошутил. — Курение доведет тебя до мучительной смерти, ты знаешь? Заработаешь рак легких и будешь долго и болезненно угасать. Чувствовать, как изнутри разрушаются твои органы. Как они горят страшной режущей болью, с которой ты не в силах ничего сделать. Желать, чтобы конец поскорее наступил. А это такое себе чувство, скажу я тебе. Ты еще так молод, столько всего не попробовал, столько планов не осуществил. Подумай о себе. Думая о долгой и мучительной смерти, я сразу вспоминаю Буччеллати. Есть ли в мире что-то хуже, чем чувствовать, как ты заживо медленно разлагаешься, зная при этом, что конец вот-вот наступит? Интересно, ему было очень больно умирать? Он что-то говорил про потерю чувствительности. И он был искренен, когда говорил мне спасибо за то, что я дал ему еще немного времени побыть с нами? Или проклинал меня за то, что я превратил последние часы его жизни в бесконечный круг страданий? — Умирать очень больно. И да, я был правда тебе благодарен, Джорно. У меня сигарета выпадает из пальцев, по телу проходится дробь мелкой дрожи. Меня бросает в жар, а желудок болезненно скручивается. Знакомый голос. Ну конечно же, знакомый. Слова застревают комом в горле, настолько происходящее кажется реальным. Вопреки всем законам природы и логики. Это невозможно, говорю я. С того света невозможно звонить в мир живых. Трубка в руке ходит ходуном, так что я не уверен, расслышал ли собеседник мои слова. — Ты прав, — неловко смеется голос по ту сторону трубки-реального мира. — Действительно невозможно. Я долго молчу. Поднимаю сигаретный окурок с пижамных штанов — пепел прожег небольшую дырку на ткани — и крепко затягиваюсь, пытаясь унять накатывающую плотными волнами дрожь. Меня трясет, как лист осиновый. Я сейчас стану эпицентром какого-нибудь землетрясения, если так продолжится. Я собираю остатки воли в кулак и выдыхаю самый глупый вопрос из всех, которых только можно было задать: как ты там? — Я не могу тебе сказать, — извиняющимся тоном протягивает он. Я представляю выражение его лица при произнесении этой фразы. — Правда, не могу. Сердце сжимается до размера божьей коровки и пропускает удар. Или даже парочку. Я не знаю, о чем можно говорить в такой ситуации при том, что я столько всего хотел бы ему сказать. Я спрашиваю его своим севшим голосом: расскажи мне, что ты чувствовал, когда умирал. — Бросай курить, пожалуйста, — игнорирует он мой вопрос, будто не слыша его вовсе. — Мы по тебе очень скучаем. Но, не пойми нас неправильно, с нетерпением тут ждать не будем. Я спрашиваю: мы — это кто? — Абаккио говорит тебе, что ты тупой сопляк, — отвечает он своим спокойным, почти безэмоциональным голосом после недолгой паузы. Но я слышу в этом голосе мягкую улыбку. Легкий изгиб его губ встает перед моими прикрытыми глазами. Если бы ты был сейчас здесь, я бы непременно тебя поцеловал. Можешь обзывать меня незрелым подростком за это, если хочешь. Мне всё равно. Скажи мне, что я сделал для вас всё, что смог. Скажи, что в вашей смерти нет моей вины. Что я выложился на все сто пятьдесят процентов. Что вы не держите на меня зла. Хотя нет, пусть лучше Леон скажет, что я худший человек на земле. И он будет прав. Все его гадости, сказанные в мой адрес — всё чистая правда. Так ему и передай. Он порадуется, я знаю. Хватит молчать. У меня сейчас барабанные перепонки в ушах лопнут от этой оглушающей тишины. Хотя бы подыши в трубку, чтобы я знал, что ты всё еще там. Ах да, прости. Мертвые ведь не дышат. — Ты молодец, Джорно. Мы гордимся тобой, — голос теплеет. — Но бросай курить, хорошо? Мы правда не скажем тебе спасибо, если ты присоединишься к нам слишком уж быстро. Береги себя, говорит голос, игнорируя все мои вопросы о них. Он что-то говорит о Фуго, о том, что мне не стоит держать на него зла, что он очень хороший человек, которому просто стало страшно и в этом нет повода для ненависти. И что лучше мне держаться вместе с Мистой: он парень с большим сердцем, нам нужно помогать друг другу, если хотим, чтобы наши планы сыграли в долгосрочном периоде. Я шепчу в трубку что-то несвязное. Говорю, что безумно скучаю — господи, ну что за бред я несу. А спокойный голос говорит мне «Прощай, Джорно». Дробь длинных гудков бьёт по ушам оглушительно резонирующей звуковой волной. Я тупо продолжаю шептать в трубку что-то вроде «не уходите, ребята, не оставляйте меня, только не снова», постепенно срываясь на крик.***
Я просыпаюсь на кровати Буччеллати в его комнате. Рывком сажусь, пытаюсь восстановить сбившееся дыхание, от которого сотрясается грудная клетка. Я тупо прикладываю ладонь к лицу, будто ощупывая собственное тело, убеждаясь, что это я настоящий и вокруг все настоящее. Мои щеки и ресницы мокрые, а кожа на губах соленая от этой влаги. Нет в этом ничего постыдного, говорю я себе. Плакать не стыдно, тем более, что я это сделал неосознанно. Тем более, что никто этого не видел. И что я до сих пор ни одной слезинки не проронил по этим двум парням. Вообще это все нервы. А еще понимаю вещь, осознание которой отдается глухим галопом ударов сердца о ребра и лихорадочно дрожащими коленями. Телефон в доме у нас с Леоном и Буччеллати сломался за пару дней до того, как мы отправились искать тайник Польпо.***
Согласно моему сегодняшнему расписанию, я пытаюсь удержать равновесие и не свалиться в бездну депрессии. Сегодня Миста должен встретиться с Фуго и озадачить его поимкой отступников из банды наркотрафика. Будем считать, это наш шаг к примирению. Честно говоря, вся эта история с его якобы проверочным заданием просто фарс. Я бы и так его принял. Но планку держать я обязан. Это будет правильным решением с точки зрения политики. Согласно моему сегодняшнему расписанию, я залягу на дно и действовать какое-то время буду из тени. Не хочется уподобляться Дьяволо, но Миста и Польнарефф считают, что так пока что будет для меня безопасней. Я Мисте доверяю, потому что доверять мне больше некому. А Польнарефф такое переживал в своей жизни, что его опыт будет очень и очень полезен всем нам. Согласно моему сегодняшнему расписанию, я бросаю курить раз и навсегда. Пачка сигарет летит в мусорное ведро в моём номере в отеле. Там ей и будет самое место. Возможно, мне стоит показаться врачу. А возможно я просто перетрудился, как сказал мне Миста. Мне нужно по-нормальному спать: два-три часа в день уже начинают сказываться на моём состоянии мешками под глазами размерами с хорошую сливу и полным расстройством внимания. Я не говорил ему о своих адски реалистичных снах, в которых разговариваю с умершими по телефону. Ему не стоит знать, что я потихоньку слетаю с катушек. Ему хватит информации о том, что меня просто мучают ночные кошмары. Он говорит, что в этом нет ничего удивительного, что мне нужно побольше отдыхать и поменьше себя накручивать по разным поводам. Я ложусь спать, но боюсь видеть в своих снах живых мертвецов. Точнее даже не видеть, а слышать. С другой стороны, это единственный способ слышать их хоть как-нибудь. Но я честен с собой, поэтому четко осознаю: все это плоды моего собственного воображения в смеси с щепоткой неисчезающего скрытого чувства вины. Я — единственный выживший из нашего любовного треугольника, думаю я перед сном. Выживший ценой других нескольких жизней человек хорошим человеком уже не считается, думаю я перед сном. И заслуживает ночных кошмаров, думаю я каждый раз перед тем, как провалиться в шаткую дрёму, что не приносит мне отдыха.