Мир болен слепотой… Данте Алигьери.
I.
Голова раскалывалась так, будто по ней несколько раз хорошенько ударили стволом ружья. Хотя не то чтобы Филипп был знаком с этим ощущением, но оно ему представлялось примерно так. Казалось бы, он выпил накануне не так много, в чем же причина? Боль была настолько жуткой, что в первые минуты после пробуждения Месье даже хотел послать жену за медиком, но представляя, как тот будет вводить тонкую иглу в его вены, передумал. Ему вполне хватило вида крови на войне. Так что оставалось ждать, рано или поздно это бы прошло. Филипп слышал, как в обычный час пришел камердинер, чтобы разбудить их. В состоянии полусна пошевелилась Лизелотта, потянулась и тихо зевнула. Затем повернулась к мужу, который все так же лежал, закрыв глаза, и внимательно вгляделась в серое от боли лицо. — Плохо? — девушка нежно отвела с его лба спутанные черные волосы. Филипп промолчал. Только открыл глаза, отвечая на ее обеспокоенный взгляд. — Ясно. Что ж, — Лизелотта поджала губы, а затем осторожно поцеловала Месье в кончик носа, — тебе действительно следовало бы отдохнуть. Филипп хотел фыркнуть, рассказать про дела с колониями, но передумал и лишь благодарно кивнул. Нет, достаточно того, что девушка чувствует его боль, так что еще и знать невеселые мысли герцога будет явно лишним. — Надеюсь, у твоего брата нет для тебя каких-то важных миссий и мне не придется объяснять ему, что с тобой, — Лизелотта уже свесила ноги с кровати, но снова обернулась на мужа. — К тому моменту, когда ему что-то от меня понадобится, я либо уже умру, либо соизволю встать и заняться делами, — пробурчал мужчина и демонстративно натянул одеяло на голову. Разговор окончен. — Лучше все-таки второй вариант, — девушка покачала головой, но Филипп этого уже не увидел. Он зажмурился и прижал к вискам ладони, будто это могло чем-то помочь. Напрасно. Месье слышал, как его жена покинула комнату, как отдала какой-то приказ слугам (каждый звук мучительно отдавался от стенок черепной коробки), а затем спальня наконец-то погрузилась в относительную тишину. Герцог не знал, сколько он так пролежал, упираясь взглядом в ткань, потом в стены, потом в потолок… Но в конце концов боль действительно ушла, оставив телу только опустошение и усталость. Есть совершенно не хотелось, хотя Филипп вообще не помнил, когда в последний раз нормально питался. Аппетита не было, как во время какой-то лихорадки, но герцог был здоров. Физически. Особенно теперь, когда прошла боль. Мужчина сел, скрестив ноги перед собой, и, запустив руку в спутанные волосы, осмотрел комнату. Окно было чуть приоткрыто, и сквозь него в помещение влетал прохладный ветерок; на полу валялись заметки, оставшиеся с ночи; на столе покоились стопки бумаг и тюремных книг. Точно… колонии в Америке. Этим стоило бы заняться с самого утра, ведь неизвестно, как долго будет проходить отбор… Как много времени упущено! Его не было даже на то, чтобы позвать камердинера. Впрочем, желания его видеть тоже не было, и это, пожалуй, главное. Надевая простой камзол привычных темных оттенков, Филипп не сдержал вздоха. Волосы неухоженными тонкими патлами сбегали по спине и плечам. Лицо осунулось и все еще сохраняло нездоровый оттенок. Может, оно вообще теперь всегда такое? Месье подумал о том, что в принципе впервые вглядывается в свое отражение со дня возвращения в Версаль. И результат казался крайне плачевным. А в следующий момент Филипп подумал, что ему глубоко наплевать, у него есть важная работа, а остальное не имеет и не может иметь значения. И отвернулся от зеркала, расправляя шейный платок. Некоторое время спустя герцог все же пожалел, что отказался от утренней трапезы. Из-за голода могла вернуться головная боль. Однако еще большей ошибкой было оставаться трезвым… Слишком ясно сохранялись в голове воспоминания войны, и слишком явно они перекликались с картинами тюремной жизни. К небольшому помещению, где Филипп смог бы осматривать кандидатов на отправление в колонии, Месье вели по узкому коридору, и из камер по обе стороны от него постоянно доносились стоны. Болезненные лица, перекошенные гневом и страданием… Запах смерти. — Мы могли бы сами заняться этим, Ваше Высочество, — мягко произнес надзиратель, заметив то странное выражение лица, с которым Филипп наблюдал за осужденными. — Нет никакой нужды, — резко бросил Месье и отвернулся. Возможно, слишком резко… Раскладывая необходимые документы и листы со своими пометками, Филипп невольно думал о том, что потеряет в этих сырых подвалах целый день, потому что действительно хотелось подойти к своей миссии со всей ответственностью. Путешествие в Америку способны пережить только самые упорные и самые физически развитые мужчины, они должны быть крепки духом и телом, лишь тогда Франция сможет освоить достаточно земель на новом континенте. «Конечно, — Месье думал об этом со злостью и закатывал глаза, — проще отправить солдат, они все, как на подбор, смелые и сильные, но они люди… Люди чести, люди долга…» — Арчибальд Ренье, — когда перед Филиппом возник первый узник, герцог даже растерялся. Человек перед ним весь зарос жесткой черной щетиной, тяжело смотрел исподлобья и шумно сопел. Его грудь часто-часто вздымалась, а в прорехи засаленной рубахи виднелись ребра и кипарисный крест на тонкой веревочке. — Осужден за… убийство, верно? — Месье облизнул губы и уставился в бумаги, сам страшась своей робости. — Брата и отца, — отозвался заключенный и улыбнулся, обнажив беззубые десны. Филипп кинул на него задумчивый взгляд. Крепкий мужчина, но… кажется, уже болен цингой и едва ли не безумен. Нет! — Пьер Ален… Простой рабочий. С умоляющим искренним взглядом. Возможно, он оказался в тюрьме совсем недавно, потому что еще не растерял ухоженной красоты. Нечесаные грязные волосы казались странно густыми и обрамляли бледное, чуть вытянутое молодое лицо. — Сир, я… — парнишке не дали договорить, неслабо ударили и приказали опустить голову. Филипп скривил губы, но останавливать стражей не стал. Это… могло бы показаться странным. — Хочешь в колонии? Разрешаю ответить, — герцог чуть улыбнулся, но это только сильнее напугало узника. Что ж, по крайней мере теперь Месье был почти уверен, что осужден несчастный несправедливо. Нет, это робкое создание точно не посмело бы переступить через закон. Робкое… и трусливое. — Хочу, Ваше Высочество, — голос его дрожал, несчастный постоянно облизывал искусанные губы, но так и не осмеливался поднять взгляд. — Где угодно, лишь бы не тут. Филипп фыркнул и покачал головой, а затем взмахом руки приказал увести парнишку. — Прошу! — несчастный вскрикнул, а затем затих, покорно поддавшись стражникам. Нет, как бы жалко его не было, но герцог Орлеанский ничем не мог помочь сыну какого-то портного. Разве что отослать его в Америку, чтобы милосердная смерть быстрее забрала его душу… Но Филиппу этот вариант решительно не нравился. Благо, подобных Пьеру в тюрьме было не так много. По большей части заключенные все же были преступниками — бессердечными созданиями, решительными и действительно готовыми на все. И в какой-то момент Филипп поймал себя на том, что отбирает людей с настоящим интересом и азартом. Судьбы и характеры проносились перед ним, будто в театре. Истории будоражили кровь. Человеческий мир разворачивался перед герцогом во всем многообразии, и яркие краски достоинства и красоты сменялись чернотой порока. Несломленные убийцы, запуганные мальчишки, воришки с плутовскими улыбками на потрескавшихся губах, лгуны и совратители, сгорающие в напрасной надежде на уже утраченную красоту. Одних хочется заколоть на месте, других — пожалеть и помочь, а в третьих и вовсе столько несокрушимой силы и интеллекта, что хочется представить прямо ко двору. Вот только Филипп здесь не за этим. И спасти он никого не в силах. И даже собственная миссия уже опостылела. Герцог уперся рукой в стол и уронил на нее голову, глядя на подведенного узника уже без интереса, а только с холодным расчетом. Вроде крепкий. Вроде молодой. Взгляд спокойный и чуть безразличный, он не спешит вырваться, не спешить роптать на судьбу. Возможно, ему и тут неплохо, но Филипп делает пометку в своих бумагах — этот отправится покорять Новый Свет. А вот следующий слишком походил на бунтовщика, озлобленного и недовольного всем на свете. И Филипп отчасти его понимал. Только в колониях такие не нужны — опасно это, сеять смуту вдали от дома и железной хватки Короля-Солнце. — Далее по списку… герцог дю Сюллан, — Филипп бросил косой взгляд на юношу, которого держали гвардейцы, неухоженный и с глуповатым взглядом пустых серых глаз он мало походил на отпрыска из знатного рода. — Вы привели его? — Прошу прощения? — тюремщик немало удивился, это герцог понял по одному тону грубого голоса да по взгляду из-под выпирающих надбровных дуг. — Герцог дю Сюллан, — повторил мужчина чуть медленнее. — Извините, месье, но… в нашей тюрьме не содержится такого человека.II.
— Извольте, карточная игра не так сложна, как кажется на первый взгляд, — Грегуар поучающе вскинул указательный палец вверх. — А если проиграетесь, то и что с того? Неужели ваш жених не оплатит вам это маленькое развлечение? — Но это же неприлично, — Ева с опаской обернулась в сторону стола, где разодетые в дорогие платья дамы со смехом увеличивали и увеличивали ставки. Блистали перстни на их длинных ухоженных пальцах, а в глазах сверкал неподдельный азарт. — Неприлично? С чего вы взяли, мадемуазель? — он мягко рассмеялся и обвел салон рукой. — Играют все! И для вашего жениха не будет сюрпризом, если вы пристраститесь к светским забавам. Юноша говорил так легко и уверенно, что не поверить ему было трудно. Вот только Ева так не могла. Она была совершенно не готова распоряжаться сбережениями будущего мужа, матери или даже дядюшки. К тому же, своего супруга она действительно еще ни разу не видела и при мысли о том, чтобы уже начинать пользоваться его богатством, девушка густо краснела, ощущая волнение и неприятный холодок. — Нет, — пробормотала она, глядя на Грегуара снизу вверх, застенчиво и испуганно, будто своим отказом грешила или предавала кого-то. — Лучше… познакомьте меня еще с кем-нибудь. За тот недолгий срок, что они разговаривали, Ева уже познакомилась с двумя очаровательными фрейлинами королевы, с немолодым человеком по имени Батист де Готье и со старым герцогом, который, казалось, знал наизусть все стихи на свете. Последний забавлял Грегуара до невозможности, а Ева почему-то прониклась к мужчине трогательной нежностью. Только своему спутнику об этом говорить не стала. Он бы лишь посмеялся, ведь это действительно так глупо… — Вы ведь понимаете, что со всем двором в один день не заведешь знакомство? Тут столько людей, что с ума сойти можно, а в глазах рябит от всех этих бриллиантов, алмазов и прочих безделушек, — юноша снова заулыбался, словно потешаясь. — Понимаю, но… Вы ведь знакомите меня только с самыми достойными, не так ли, месье? Грегуар засмеялся. Но потом кивнул, с чрезвычайно важным видом. И тут уже не могла не улыбнуться Ева, уж слишком нравилось ей актерство этого юноши, такого озорного, искреннего и простого во всей пошлой вычурности Версаля. Следующим «самым достойным» оказался неряшливого вида молодой человек со звонким, почти мальчишеским голоском, и заливистым смехом. Имя его было — Сириль Тьери. Наполовину француз, наполовину англичанин с далекими немецкими корнями, сын мецената, обожавший в своей жизни, по заверению Грегуара, только две вещи — вино и оперу. Сириль обнаружился не в салоне. Он стоял в коридоре и беззаботно разговаривал со служанкой таким вежливым тоном, будто она была, по меньшей мере, маркизой. Вокруг не было никого, так что девушка смеялась, даже не пытаясь скрыть эмоции, словно и она не знала, что говорит с дворянином, а не с садовником, поваром или хотя бы гвардейцем — одним из тех, что обычно угрюмы и молчаливы. Однако стоило служанке заслышать шаги, как она вытянулась, поправила чепчик, едва прикрывающий пышные русые волосы, и извинилась, опуская взгляд. — Мадемуазель! — Сириль засмеялся и даже вытянул руку, будто хотел потрепать ее по плечу. Но одумался. — Если хотите, двери моих покоев всегда открыты для вас. А затем, даже не глядя в сторону девушки, он развернулся на пятках, чтобы поприветствовать Грегуара и его спутницу. Ева сама не знала, почему, но новый знакомый насторожил её. И пока Грегуар жал ему руку, представлял их друг другу, а затем перечислял все достоинства молодого человека, девушка все пыталась понять, что же с ним не так. На вид Сирилю сложно было дать больше восемнадцати лет, он был юн и потому крайне энергичен. Даже стоя на одном месте, он то и дело покачивался на мысках или вдруг принимался оглядываться, улыбаясь уголками губ. Ева даже допустила мысль, не сумасшедший ли он, однако едва ли это было существенным недостатком — её бабка была безумна, лекари твердили, что не ровен час, как она бросится в речку, посчитав это чем-то обыденным и непременно необходимым, но именно бабка любила девочку больше всех, никогда не ругала, улыбалась тепло-тепло и рассказывала самые добрые сказки. Что же тогда с Сирилем было не так? Всклокоченные ли волосы, кюлоты ли, доходившие ниже колена, или заметно ослабленный крават? Вряд ли… — А что же, верны ли слухи, в самом деле, что вы скоро нас покинете и уедете в Париж? — вопрос прозвучал так неожиданно, что Ева даже вздрогнула, никак не ожидая, что обратятся к ней. — Да, месье. Девушка постаралась улыбнуться, но не смогла. Сириль, склонив голову к плечу, смотрел ей прямо в глаза внимательно и пытливо, как строгий гувернер, требующий одного единственного верного ответа, так жутко, что мурашки по коже. — И чего ради менять блеск двора на захолустье Парижа? — спросил юноша и даже, кажется, сощурился. И в его взгляде ясно читалось что-то будто бы змеиное. А Ева совсем растерялась. — Брось, друг мой, мадемуазель ни разу не была в столице. Дай ей посмотреть на него, прочувствовать всю атмосферу, а там уж будь, что будет, — Грегуар, этот чуткий, этот понимающий, этот чудесный Грегуар покачал головой и важно взглянул на Еву, — не правда ли? Почти детское смущение переполняло девушку, отражаясь живым румянцем на щеках. Ей думалось, что над ней можно смеяться и презирать, ведь какая глупость — застесняться чьего-то понимания. Но юноши взирали на Еву спокойно. Даже Сириль вдруг перестал улыбаться и только отчего-то покачал головой, а его глаза, до странности широко распахнутые и прозрачные, вдруг приняли такое мрачное выражение, что становилось не по себе. Вот только было не до его глаз. И не до его болезненно поджавшихся губ. Сириль Тьери был отвратителен. Слишком шумный, слишком взбалмошный, слишком… дикий, будто странный зверь, которого привели ко дворцу на потеху публике.III.
Людям странно интересно все неприятное и мрачное. Люди будут морщить носы, прикрываться веерами и выражать абсолютное презрение, но не перестанут интересоваться. И вряд ли возможно сыскать панацею от любопытства. И вряд ли, в самом деле, она кому-то может пригодиться. А вот чудесная микстура или отвар от бестактности и наглости, от черствости души будут нужны всегда, сколько бы не минуло столетий. Шевалье усвоил эту простую истину давно, еще в свой первый год при дворе. Странное было время, мужчина осознавал это теперь, оглядываясь назад с улыбкой умиления, но горечи. Сколько же людей пытались проникнуть за завесу тайн сердца еще совсем юного де Лоррена и брата короля? Вряд ли кто-то из них понимал хотя бы и четверть, но каждый почитал своим долгом важно вскинуть голову, оглядеться, как бы Месье не стоял рядом, и заявить: «А мне тут все ясно». Лишь спустя годы шевалье понял, почему лишь отшучивался, когда слышал эти издевательские вопросы. Он просто не мог отвечать иначе, он просто сам ничего не понимал. А теперь де Лоррен знал все про свое прошлое, будто это был исторический трактат, изучаемый денно и нощно. Зато настоящее, такое простое и осязаемое, вдруг погрузилось в сумрак и укуталось в плотный бархат тумана, идти приходилось наугад, растворяясь в этом безграничном пространстве и собственном страхе перед неизвестностью. Впрочем, фаворит Его Высочества, прежде уверенный в своем положении, и сам любил задать какой-нибудь даме вопрос, заставляющий дыхание прерываться, а щеки густо краснеть из-под белил. Шевалье находил это уморительным и, пожалуй, выгодным. Чего только не выдаст в пылу возмущенная женщина. Конечно, за грубые выходки иногда приходилось отвечать, но, по вовсе не скромному мнению де Лоррена, даже самое несправедливо жестокое наказание того стоило. Однако сейчас все снова стало, как прежде, и шевалье де Лоррен уже не просто приятный собеседник, обаятельный и острый на язык, но крайне любопытный субъект. — Найди в себе силы быть хоть немного терпимым к ним, ладно? — шепнула Лизелотта перед входом в салон, а затем, кажется, задержала дыхание и вытянулась, вскидывая голову. Странная смелая девушка, шевалье не без укола зависти, замечал это в очередной раз. Всему миру стоило бы охранять это светловолосое чудо, но так вышло, что принцесса сама хотела оберегать всех и вся. А цена ей была неважна. В салоне было не особо шумно. И даже в карты играли мало, а все больше о чем-то беседовали. Впрочем, сомнения излишни — тема для разговоров сегодня в Версале одна. И шевалье готов был поклясться, что стоило ему показаться, как подавляющее большинство голосов стихло. Хитрые, взволнованные, издевающиеся… все теперь смотрели на него. Это ощущение было знакомо и отзывалось тянущей болью во всем теле. Именно так Версаль встречал его после тюрьмы. Но тогда у шевалье была поддержка Месье, который простил его даже быстрее, чем грешный фаворит смел надеяться. А теперь он остался наедине с озлобленными и оголодавшими зверьми, имевшими лишь одну цель — выпотрошить и вывернуть душу. А Лизелотта ничем не могла помочь. Хотя… с ней было легче, не так страшно и не так одиноко. Шевалье тихо выдохнул, а потом улыбнулся, обводя взглядом зал. — Всем доброе утро, господа! Но вместо ответа молчание, лишь во взглядах блестел один единственный вопрос. У де Лоррена разрывалось сердце, но это слишком банально. В салоне у каждого второго сокровенная тайна, но никому и в голову не приходило страдать из-за нее. У них вместо сердца язык да деньги, и этим можно все объять. — Месье, — подал голос странный мужчина в причудливом русом (или даже рыжем в ярком свете) парике, чьего имени шевалье, к своей радости, не помнил, — каково же вам было ночевать рядом с эдаким дивом? У самого горла стучало непокорное сердце. Едва слушались холодные пальцы рук. Де Лоррен ненавидел всех и каждого в просторном зале. И не имел права заявить об этом даже Лизелотте, покорно замершей в ожидании своего часа. Говорить, пока тебя не спрашивают, тут не особо было принято. — Вы знаете, я даже не заметил. Она была до странности тихой соседкой. По салону пролетел осуждающий ропот. Будто всем этим людям было хоть какое-то дело до несчастной служанки. Вовсе нет. И кому, как ни шевалье знать об этом. И кому, как ни Фабьену Маршалю понимать все это. Он был рядом, замер в дальнем углу, скрестив руки на груди, и наблюдал. Время утекало, но никто так и не шел к нему с трогательным рассказом или чистосердечным признанием. Радость лишь в том, что убийца, как и все прочие, не смог бы покинуть Версаль.IV.
Королевский совет должен был состояться ближе к вечеру, что, впрочем, устраивало, конечно, не всех. Кольбер роптал, что время выбрано на редкость неудобное, но деваться было некуда. Министры слонялись по двору или в очередной раз собственноручно переписывали доклады о положении дел во Франции, а Его Величество отдыхал в одной из небольших гостиных в компании маркизы де Ментенон и юного скрипача со смешным именем Аднот. Смычок скользил по струнам еще с напряжением молодых лет, но, на самом деле, не музыку сейчас слушал Людовик. Пожалуй, если бы она стихла, то мужчина этого и вовсе бы не заметил. Все его внимание, его зрение и слух, разум и неспокойная душа сосредоточились на прекрасной женщине, рассказывающей что-то в божьих чудесах. Грудь маркизы часто-часто вздымалась, будто ей, пылающей и сильной, было тесно в плоти, скованной корсетом. У нее глаза сияли верой и искренностью, которой, кажется, почти не осталось в человеческом мире.По лбу струились локоны темных волос, которых хотелось коснуться пальцами, отвести. Дотронуться губами. Его Величество хотел обладать, подчиняясь красоте и могуществу той, которую едва ли не благословил Господь. Святая женщина. Но слишком недосягаемая, чтобы быть правдой. Они не походила ни на кого из остальных, падших и порочных. И она… любила его? Людовик сходил с ума от одной этой мысли, сгорая восхищением и таким нестерпимым желанием, что мутнело в глазах. Возможно, французский король и был дальновидным политиком, но людские души были подобны расставленным специально для него ловушкам. Он ловил то, что видел, и с криком падал на самое дно, чтобы разбиться о человеческую жестокость. Атенаис де Монтеспан была жестоко наказана за то, что полет оказался слишком короток. Её тайн не хватило, чтобы вести игру до конца. Ничтожество. — Вы побледнели, мой король. Внезапное беспокойство в голосе женщины вывело Людовика из раздумий, и все мысли рассыпались, растаяли, будто ничего не было. Мужчина растерянно улыбнулся, пытаясь вновь сконцентрироваться на лице той, что послали ему небеса в награду за терпение и покорность. Ему хотелось в это верить. — Все в порядке. — Вам пора идти. А я задерживаю, — маркиза поднялась на ноги, улыбаясь светло и непринужденно. Людовику Франсуаза напоминала совсем невинную деву из тех, о которых он грезил в юные годы. Только все они взрослели, пятнали души сладким ядом греха, а она — никогда. — Вовсе нет. По крайней мере, это я монарх, а не они. — И все же, — Франсуаза коснулась плеча мужчины кончиками пальцев, — это ваш долг. Как мой долг — служить Господу и вам. Людовик улыбнулся и тоже встал, сжимая эту ладонь. Целуя её. Не желая отпускать. — Я буду вас ждать, — отстранившись, Франсуаза сцепила руки перед собой. Кажется, на ее скулах розовел румянец смущения, и это было так наивно и светло, что сердце щемило. А больше королю Франции не нужно было ничего. Его будут ждать. В него будут верить. Он просто сын своей матери и своего отца, избранный Богом для изъявления его воли. И в этой жизни, такой простой и зачастую банальной до пошлости, порой так не хватает любви. Людовик хорошо помнил ночи, когда задыхался от одиночества, от потерянности в большом и страшном мире, но… это было давно. Слишком давно. Это было будто бы и не с ним, а только с долговязым несмелым юношей, которым он был. Те времена минули, и больше он не может позволить себе слабости. Про Аднота действительно будто забыли. Он проводил короля взглядом, насколько это было возможно, ибо приходилось смотреть и на струны. Его приглашали играть для Его Величества, так можно ли остановиться, когда тут осталась только маркиза? Впрочем, лишаться работы не хотелось, так что безопаснее было бы продолжить. Аднот вздохнул и принялся наигрывать новую мелодию. А еще он вообще-то умел и сам сочинять музыку, но только очень боялся показывать свои сочинения хоть кому-то. Мадам де Ментенон подошла к окну, поглаживая тяжелый крест на шее кончиками пальцев. Ей вспоминались неумелые пьяные ласки Поля Скаррона, его комплименты заплетающимся языком, пылающий болезненный взгляд. Ей вспомнился его литературный салон и то, что денег часто не хватало на прислугу, она приносила выпивку и закуски и убирала, когда уставшие мужчины укладывались спать. Во время одного такого вечера юный поэт, чьего имени Франсуаза не запомнила, вдруг начал признаваться ей в любви, покрывая поцелуями шею и грудь, она умоляла отпустить её, плакала, но тщетно… Поль наблюдал из-за угла и посмеивался, приговаривая: «Ох уж эта молодость!». Но были и другие мужчины, не требовавшие даже ответа в своих ласках. У них были только желания и страсти, но никак не сострадание и любовь. Франсуаза приложила руку к груди, чувствуя, как тяжело бьется сердце. Потом она сморгнула непрошеные слезы и повернулась, наблюдая за танцем тонкого смычка. — Достаточно, спасибо, — проронила она и махнула рукой, приказывая Адноту немедленно удалиться.V.
Фабьен Маршаль давно перестал обижаться и настораживаться, когда ему в след летело прозвище королевского пса. Что ж… так оно и было. Он действительно был всего-навсего ищейкой на службе у монарха и всей Франции. Это было даже лестно. Непокорный мужчина с готовностью склонял голову перед Его Величеством, подчинялся его власти и безгранично доверял. А иначе, зачем еще жить? С другой стороны, было бы наивысшей глупостью спорить с тем, что Людовик тоже был человеком, совершающим ошибки. Только вот ошибки короля всегда будут отличаться от ошибки сапожника. Задача главы королевской стражи в том, чтобы народ не счел возможным осуждение монарха. — И все же, кому понадобилось лишать ее жизнь, месье Маршаль? — Александр, верный камердинер Его Величества, стоял у стола, наблюдая за тем, как его собеседник выписывает что-то косым почерком на тонкой бумаге. — Не любовник, Бонтан. Клянусь, что не любовник, — пылко прошептал Фабьен, подняв взгляд. — Я еще не знаю имени убийцы, но тут дело в другом. — У вас должны быть доказательства, чтобы представить это королю. — Мое опыт и собачье чутье — вот лучшие доказательства! — мужчина бросил перо и глянул сверху вниз на своего собеседника. — В ваших силах, и, что самое главное, в ваших интересах доказать Его Величеству, что Версаль в опасности. Нужен приказ об усилении охраны. Не каждый человек выдержал бы этот взгляд, в котором странная опустошающая тоска мешалась со злобой и гневом. Фабьен действительно мог напугать, не только взглядом. Сколько людей приняли мучительную смерть из его крепких рук? Сколько виновных раскаялись, слушая голос, дрожащий и срывающийся от ярости? Александр Бонтан видел и не такое. — Вы хоть представляете, что будет, если вы напрасно всех напугаете? Кроме того… если убийца и правда так страшен, как вы его представляете, то он вполне может затихнуть на время, заметив, что его ищут. — И за это время мы его найдем! — Как?! Фабьен задержал дыхание, пытаясь не сорваться. От гнева клокотало в груди, но, на самом деле, он был приучен к тому, что его словам не доверяют. Это уже было пройдено, и не раз. Далее следовали извинения, благодарности, но… как-то слишком поздно. Не из-за этого ли промедления, вызванного отстранением от службы, убили Клодин? Эта мысль слишком давно не давала покоя, почти сводя с ума. Еще после предательства Беатрис Фабьен поклялся не подпускать к себе никого, не доверяться никому, кроме короля, но Клодин… Превыше всего на свете эта чудная девушка, сотканная из солнечного света и чернил, которыми они рисовала, которыми будто и были начерчены вены на её белой коже, всегда ставила человеческую жизнь. Она бы никого не обманула. И Фабьен осмелился склонить перед ней голову. Чтобы снова проиграть. — Делайте, что считаете нужным, Бонтан, — мужчин вновь обратил взгляд к бумажной работе, — а я буду делать то, что считаю нужным я. Не бойтесь, ни одна душа во всем дворце не узнает о моих планах. — Кроме короля, разумеется, — камердинер изогнул брови и чуть наклонил голову, удивленный. Последняя фраза будто насторожила его. Напугала. — Разумеется.VI.
Во Франции всегда было особое отношение к иностранным правителям и возможным союзникам. Их возносили, щедро одаривали, судьбу благодарили за шанс встретиться, и… ненавидели. В каждом взгляде и слове Леопольд чувствовал насмешку или угрозу. Ему казалось, что даже слуги, существа, в общем-то, безвольные и глупые, превосходят его. У них есть кров, друзья и близкие, уверенность в завтрашнем днем, а он, император, спит в роскошных покоях, сжимая рукоятку кинжала, спрятанного под подушкой. Смерть махнула Леопольду рукой, как только он проехал через разведенные золотые ворота, будто добровольно заключив себя в клетку. А может… Может смерть приблизилась еще раньше? Когда, отбросив сомнения, он покорился Филиппу Орлеанскому и согласился ехать в Версаль. Тогда казалось, что иначе нельзя, что это единственный шанс. Леопольд бы все отдал, чтобы отказаться от этого судьбоносного решения. Однако, как это всегда бывает, жизнь оказалась куда благосклоннее, чем представлялась на первый взгляд. Божья милость снизошла на заключенного императора в лице Марии Терезии, давно не юной, но сохранившей красоту и стать испанской молодости. Мужчина сидел за столом в тех комнатах, что ему выделили, но едва был способен что-то писать. Его мысли были сосредоточены вокруг важного поручения, отданного совсем недавно юной фрейлине королевы. Девочка была прелестна и сообразительна, а глазки так и сверкали с хитростью и весельем. Её бы следовало наградить за смелость и дерзость, но у Леопольда здесь не было и четверти его состояния. В этом проклятом дворце он был лишен даже имени, ставшем вдруг поводом для шуток. Да, Людовик говорил о соглашениях, о дружбе, но едва ли верил в это сам. А в следующий момент император вдруг замер, глядя за окно и не видя ничего, кроме лица фрейлины, чьего имени он даже не спросил. И, быть может, уже никогда не спросит. Леопольд еще совсем мало понимал о жизни в Версале, почти никого не знал и старался ничему не верить, живя от встречи до встречи с королем, но… даже в его спокойные отдаленных от шума бальных залов и салонов покои уже долетел слух об убийстве. Это пытались скрыть, но оживленный шепот сплетничающих девушек слышен всегда и везде. Но насколько можно верить этим слухам? Леопольд встал и открыл окно, выглядывая в сад. Кто-то гулял, кто-то спешил по ему одному известным делам, садовник, стыдливо кланяясь каждому встречному, торопился куда-то прочь… Казалось, все эти люди ни о чем не знали. Или дело в том, что убийства привычны здесь, в храме величия, при королевском дворе? В это было абсолютно невозможно поверить. И вдруг Леопольд замер, чувствуя, как трудно стало дышать. Все тело свело почти судорогой от волны ледяного страха. Конечно, королева одно дело, у её спальни дежурит стража, готовая в любой момент обнажить оружие, и другое дело — несчастная служанка, забредшая куда-то глубокой ночью, но как объяснить это влюбленному сердцу? Новый виток размышлений заставил мужчину со вздохом осесть на край бюро, запуская пальцы в жесткие волосы. Он только что, в самом деле, позволил себе признаться, что влюблен? В чужую женщину, супругу своего врага, холодную и не так хорошо, увы, знакомую? Только отчего-то Леопольд никак не мог поверить, что знает её всего ничего, а не целую жизнь, что холод — не латы, защищающие на этом поле брани, и что она уже с кем-то обручена. В одном император точно был прав, Мария Терезия давно принадлежала своему королю не в качестве милой сердцу суженой. Леопольд запрокинул голову и прижал руку ко лбу, шепча Господу несколько наивных слов. Мужчина уже и сам казался себе несуразным, смешным, будто мальчишка, но ничего не мог поделать. И каждый следующий шаг вёл ещё глубже в клоаку порока. Леопольд знал, что грех во Франции нечто будничное и даже опостылевшее, он даже решил, что попробует бороться с ним, насколько хватит сил… Не прошло и недели, а в его грезах уже возник образ женщины, которая клялась перед богом вечность быть верной другому. Но мужчина почти не видел в том своей вины и ошибки. Мария Терезия была горда, но сердце её билось как у прочих. И любила она совсем как прочие, смущаясь и пугаясь собственных желаний. И прося прощения у святых за чувства, которые поздно контролировать, Леопольд, бывший по большей части материалистом всю сознательную жизнь, боялся своих грез, но вовсе не потому, что они казались ошибкой, он просто не понимал, откуда. Незнание дразнит людей. Манит. Наигрывает какую-то простенькую мелодию, которая быстро привязывается и больше не отпускает мысли. За нотой рождается нота, и человек сходит с ума. Тут, в Версале, все было странно. Король менял фавориток на глазах у всего двора. Заблудшие еретики-протестанты выделялись в салонах особым эгоизмом и уверенностью в правоте. Проклятый содомит казался достойнейшим из мужчин и, к тому же, братом монарха. И, испытывая отвращение ко всякому греху, Леопольд вдруг понимал, что не все так плохо. Это место равно губило и давало жизни, так что мужчина с юношеским азартом готов был вступить в игру.VII.
Мальчишкой Филипп обожал игры в саду или парке, хотя, конечно, в Париже и не было такого раздолья, как теперь. Порой его друзья, да, тогда он считал их друзьями, прятали где-нибудь под кустом или в ямке любую безделушку, которая вмиг обретала значение почти священного артефакта. Юного принца переполняло возбуждение сторожевого пса, он не мог и минуты простоять спокойно, носился вдоль аллей и по клумбам в поисках заветной цели, а если игру вдруг прерывали слуги или гувернеры, то он впадал почти в истерику, в которой злоба мешалась с отчаянием. Времена детства прошли. Филипп сменил десятки увлечений, но едва ли было что-то кроме войны, где бы он действительно смог стать собой, позволяя обостряющимся чувствам туманить разум. А впрочем, нет, кое-что было, только мужчина твердо решил об этом не думать. Еще слишком рано. Времена детства прошли, а принц снова чувствовал себя ищейкой. Он что-то — или кого-то — искал, пока брат был занят куда более важными вещами. У него министры, Леопольд, убийство, о котором сложно не задумываться, и непоседливый брат. Так было всегда. Это у Филиппа было, есть и будет время на игры. Герцог Орлеанский думал об этом по пути в Париж. Темнело. Не так давно тем же маршрутом скакал месье Маршаль и несколько его людей, вот только никто опять не объяснил, в чем дело, какой же новый подарок Король-Солнце уготовил французам. Интересно, они успели вернуться в Версаль до наступления темноты? Или проведут ночь в городе? Или пустятся в дорогу под светом луны? Не самое плохое решение, как считал Филипп. Принц не боялся темноты. Он не боялся толпы, как это в юношестве делал брат (хоть и не показывал этого никому), не боялся криков и уличной брани, человеческого гнева и крови, бряцанья оружия и ржания коней. Нет… Он боялся одиночества. Не тишины, не отсутствия чьего-то тихого дыхания на соседней подушке, не пустующих комнат прохладным осенним вечером. Но приходя из шумного салона в покои, он отчаянно хотел обнимать хоть кого-то близкого, улыбаться устало, качать головой и забываться… хоть на миг. Принц боялся потерять Лизелотту. Потому что одного человека он уже потерял. Филипп пустил коня быстрее, надеясь, что свистящий в ушах ветер помешает непрошенным мыслям. На улицах города было не так много бродяг, но чем ближе мужчина подъезжал к Бастилии, тем меньше их становилось. Этой тюрьмы боялись все. Не просто темница, но последнее пристанище безумцев. Где, по одним сведениям, пребывал герцог дю Сюллан. Что должно было случиться, чтобы уважаемый человек настолько растерял себя, чтобы его имя будто стерли из памяти всего двора и со всех бумаг? Филипп потратил слишком много времени на установление местонахождения незнакомца, и теперь азарт кипел в крови, доводя почти до возбужденной дрожи. Кто же ты? Тюремщик оказался человеком беспокойным, но, кажется, любезным и признательным. Как давно, интересно, у него был собеседник здоровый образованный и достойный? Не удивительно и то, что смотрел он как-то чуть недоверчиво, сощурившись. А чему еще может научить работа в таком мрачном месте, куда и сама смерть, возможно, брезгует заходить, потому так и гниют тела, растерявшие душу и даже рассудок. — Так кого вы желаете видеть? — переспросил тюремщик, играя связкой ключей. — Герцога дю Сюллана, — Филипп огляделся, подмечая каждую деталь: от потеках влаги на каменных стенах до узоров на дверных ручках. Сердце билось оглушительно громко. — Дю Сюллана. Да-да-да-да-да! –мужчина засуетился и принялся перебирать ключи быстрее. Потом вдруг вскинул голову, улыбнулся рассеянно и указал рукой куда-то вперед. — Идемте, Ваше Высочество, я покажу его камеру. Филиппу почему-то все казалось смутным, странным… Что так взволновало этого человека? Неужели пленник настолько плох? И перед мысленным взором рисовались самые жуткие картины, на какие только было способно воображение мужчины. Становилось дурно и страшно, но, в самом деле, разве способно что-то в целом мире укротить человеческое любопытство? И с каждым шагом Филипп шел все быстрее, едва не забывая дышать. Казалось, камера герцога располагалась дальше всех остальных, и чтобы достигнуть её, пришлось миновать сотни дверей и небольших клеток, где корчились, срывались на крик и истерику грязные и истощенные люди, утерявшие под этими сводами имена, и лица, и даже способность говорить. Они издавали звуки, похожие на проклятия на незнакомом языке, цеплялись за прутья и тянули костлявые руки, пытаясь зацепить проходящих мимо людей. Даже на войне среди убитых и раненных Филипп не чувствовал смерть так близко. Холод пробирался по шее, и хотелось немедленно повернуть обратно, уехать в Версаль и все позабыть. Только поступать так совершенно низко и трусливо. У тюремщика были грубые смуглые руки с какими-то розовеющими шрамами и грязью под ногтями. Этими бы руками да меч держать, защищая славу короля и Франции. Филипп дернулся от этой невольной ассоциации и перевел взгляд на дверь, пытаясь унять нервную дрожь в кончиках пальцев. А тюремщик медлил и что-то бормотал, когда ключ застревал в скважине. — Можно побыстрее?! Мужчина вздрогнул как от пощечины, посмотрел на принца, а затем вдруг улыбнулся. Филипп уже многим позже понял, сколь озлобленно и хищно выглядела эта улыбка. — Конечно, месье. Прошу. Дверь отворилась. Ответ на странную загадку был так близок. Слишком близок. Филипп ожидал, что нечто беспокойное, лишенное всякого человеческого облика, бросится на него, а потом взвизгнет от боли в ноге, к которой прикреплена цепь. Он ожидал увидеть существо, которое может вызвать лишь отвращение и жалость. Но… ничего подобного. Герцог дю Сюллан сидел за столом и читал. Читал! Филипп почувствовал, как в нем все взрывается от непонимания и интереса, зажегшегося в нем еще ярче. Пленник лениво перевернул страницу и, распрямив ссутуленную спину, обернулся. Новый приступ ужаса заставил принца побледнеть и даже попятиться. На лице герцога была железная маска, из-под которой видны только глаза, наполненные такой неизбывной мертвенной тоской и усталостью, что становилось дурно. Казалось, эта самая треклятая безносая старуха, хохочущая из каждого угла, уже побывала в этой камере, уже убила когда-то трепещущую молодую душу, оставив лишь это тело, тощее, скрытое темное одеждой и… маской. Филипп хотел сделать шаг, протянуть руку, но вдруг… Яркая вспышка ослепила его, и чудовищная невыносимая боль пронзила затылок и всю голову. Уже падая на каменный пол, принц видел взгляд пленника, в котором на миг метнулось сожаление и что-то еще…куда более живое.VIII.
Если Людовику приходила в голову какая-то новая неожиданная идея, то воплощением её занимались лучшие умы Версаля. Ею горели все. Всеобщее предвосхищение и трепет касались даже слуг, которым хотелось хоть краем глаза увидеть роскошный праздник, подать хотя бы одно блюдо, чтобы сделать глубокий вдох и наполнить легкие этой странной чужеродной атмосферой забытья и счастья. Шевалье де Лоррен со дня своего появления при дворе не пропускал ни одного приема. Он раньше и вовсе жил от бала до бала, где было так приятно потерять себя в шампанском, танцах и смехе. Лишь многим позже ему открылись и другие способы жить, однако едва ли прежнее увлечение утихло. Каждый королевский праздник напоминал вспышку молнии, воспламеняющую все на своем пути. Повод блистать еще ярче и удивлять еще сильнее, чтобы самые старомодные из придворных возмущались, шептались, ненавидели и завидовали. Да, завидовали. Но мысли о последнем шумном празднике, возвращении армии, герцога Орлеанского и приезде императора Леопольда для заключения какого-то мирного договора отзывались тупой болью в груди. Как и практически обо всех прочих развлечениях и бурных радостях двора. Будто кто-то мазанул густой черной краской по воспоминаниям или капнул в них яду, раздирающего душу на части. Наверно, поэтому шевалье только фальшиво улыбнулся, узнав об очередной гениальной задумке короля. Он бы даже отказался бы, если бы мог, если бы это не было его обязанностью и если бы Лизелотта не качала головой, уговаривая его стереть скорее это кислое выражение с лица. На выходе из дворца их ждала стража, человек пятнадцать или больше. — Мне кажется, нас решили арестовать. Что ж, по крайней мере, я буду в самом лучшем своем виде, — усмехнулся Лоррен и одернул манжеты, будто действительно ждал, что кто-то ухватит его за руки, смыкая цепи на запястьях. Лизелотта улыбнулась уголком губ, но ничего не сказала. Её будто бы волновала какая-то невысказанная мысль, но шевалье на самом деле не очень хотел принимать еще и чужие проблемы. Точно не сейчас. Когда все приглашенные собрались, перешептываясь и оглядываясь в предвкушении чего-то удивительного, какой-то немолодой месье в черной накидке запрыгнул на коня, одаривая присутствующих сдержанной улыбкой. И даже де Лоррен, изучивший за много лет всех придворных и все их секреты, едва мог вспомнить имя этого человека, хотя лицо его, живое и румяное, было знакомо. Мужчина извлек из кармана свернутый пергамент, продемонстрировал его толпе и заговорил, придерживая коня за узду левой рукой. — По приказу Его Величества вы все сейчас получите повязки для глаз. Вы проследуете за солдатами в парк, а после завяжете себе глаза, как только получите соответствующий сигнал от меня. После чего продолжите путь, стража поможет вам не сбиться с пути. Снять повязки можно будет только по приказу короля. — Теперь я еще больше уверен, что нас ведут на плаху, — шепнул шевалье, но повязку принял и сжал в свободной руке. Во второй была трость, которой он сейчас поигрывал по камням площади. У Лизелотты с языка почти сорвалась горькая болезненная шутка, которая, пожалуй, заставила бы её друга смолкнуть и побледнеть. Однако девушка сдержалась и только покачала головой. Ни к чему ему сейчас еще одна гнилая мысль, пропитанная ужасом прошлого. Ни к чему ему знать и то, что Филипп уехал в Париж уже под вечер, не взяв никого из мушкетеров. Кроме того, де Лоррену наверняка все известно, но он уж точно не хотел бы ни с кем об это говорить или даже думать. Лизелотта в очередной раз убеждалась в том, что супруг все-таки был прав, когда называл себя эгоистом. И в ее сердце, уже не ждущем мужской любви и ласки, с новой силой разгоралось сочувствие и даже жалость. Первая половина пути была преодолена быстро. Самые почетные лица Франции брели в неизвестном направлении, ощущая волнение и наполняясь детским азартом. Шевалье шутил, развлекая публику, и неожиданно чувствовал себя на своем месте. Пускай, часть этих лживых гордецов все еще считала его убийцей, а другая подготовила более грубые слова, способные ранить, куда глубже, чем хотелось обидчику. Сейчас это не играло роли. Люди улыбались ему, и это едва ли не было самым главным… Но среди улыбок не хватало одной. Впрочем, наверное, Филиппу не понравилось бы подобное развлечение, он бы хмурился и ругал брата. Не думать о нем в такой момент оказалось не слишком трудно. К тому же, ведь не все потеряно, правда? Где-то вверху, в недостижимой небесной глубине, мерцали звезды. Стемнело не так давно, но ночь уже вошла в полную силу, и казалось, будто пара десятков маркизов, герцогов и прочих знатных людей брела сквозь чернильную пелену, которую не мог разбавить даже свет факелов. Ночь и тьма всегда всепоглощающи. Их нельзя одолеть. А потом все тот же мужчина, гарцующий на гнедом жеребце, попросил завязать глаза и, удостоверившись, что никто не стал возражать, отправился в сторону дворца. Похоже, ему места на всеобщем празднике не было уготовано. И де Лоррен уже ненавидел этого человека, сгорая от зависти. Он не участвовал в подобном балагане, не брел на ощупь, боясь упасть каждый миг, не позорился перед этими гвардейцами. Их лиц никто не видел, так что им дозволено было теперь улыбаться, глядя на растерянных господ, совершенно потерявшихся в темноте. Шевалье крепко сжимал свою трость, упирался ею в камни и кочки и выглядел со стороны, как какой-то слепой бродяга на узких улочках города. Лизелотта чуть касалась его локтя и смеялась, чувствуя себя, пожалуй, вполне уютно. Она ступала легко и уверенно, словно видела мир еще лучше, чем прежде. А по левую руку от нее шла королева и тоже смеялась, и тоже вовсе не стеснялась своего положения. Пожалуй, кто-то из придворных посмел бы сказать, что Её Величество подозрительно счастливы этим вечером, но их лишили зрения, оставив от герцогов и маркизов одну мечущуюся кучку каких-то почти калек. Кто-то прибывал в смятении, как де Лоррен, который даже губу закусил от напряжения, кто-то откровенно злился, не понимая смысла сего действа, а кто-то наслаждался, чувствуя себя вновь резвящимся ребенком. Когда каблуки стукнулись о какой-то деревянный настил, де Лоррен невольно выдохнул. По крайней мере, больше ему не казалось, что можно подвернуть ногу на каждом шагу. А вскоре экзекуция и вовсе прекратилась. Оставалось только стянуть эту повязку, руки так и тянулись к лицу, но… нельзя. Приказа не было. И шевалье, сдерживая усталый вздох, приготовился ждать. Утешали только близость Лизелотты и то, что она по-прежнему чему-то смеялась. Будто все в Версале было в полном порядке, будто никто никого не убивал. У нее был звонкий приятный голос и руки, тепло которых чувствовалось даже через слои одежду. Во всем лучезарном дворце удивительная девушка напоминала солнце едва ли не больше короля. Если бы герцог Орлеанский хоть раз вгляделся в свою жену после возвращения, он бы вряд ли ее узнал. Оставленный напуганный птенец вырос в гордую певчую птичку. Только вместо песен у нее непринужденные шутки и острая ирония. Но Месье сейчас было не до того, и об изменениях этих думал только де Лоррен. Ему хотелось верить, что спасло девушку только обретение друга в его скромном лице, но… ни у чего не бывает лишь одной причины. Других шевалье просто-напросто искать не хотел. — Бог увидел, что земля была бесформенной и полой, — голос монарха зазвучал неожиданно, и все в миг затихли, внимая и покоряясь, слепые и потерянные. — Была тьма на поверхности бездны. И дух Божий витал над водами. Король говорил спокойно и уверенно. Он действительно повелевал своим двором как никогда прежде. Один взмах его руки, и гвардейцы, никто не мог видеть, сколько их, растерзали бы всех. Одно слово, и каждый был бы щедро одарен. По спине крался неприятный холодок. — Можете снять повязки. Темная плотная ткань запуталась в волосах де Лоррена, так что он чуть не выдрал добрый клок, но и это бы стоило того, чтобы вновь видеть мир, полный сочных броских красок на фоне иссиня-черного небесного полотна. Не менее обрадовались, кажется, и остальные. Людовик стоял перед ними и смотрел так, как смотрят дети, ожидая родительской похвалы за подарок, сделанный неумело, но от чистого сердца. За его спиной виднелся Париж, расстилающийся где-то в дали, мерцающий редкими огоньками. Король улыбнулся краешком губ и продолжил, вскинув голову, смерив взглядом толпу. — И бог сказал: «Да будет свет!» И появился свет, — он обернулся, указывая рукой на город и замер. Маршаль, прекрасный чтец человеческих эмоций, заметил бы напряжение в жестах и голосе Людовика, но Маршаля на этом празднике не было. Он следил за происходящем в Париже, где один за другим, в каждом самом отдаленном уголке, вспыхивали огни. Земля словно вдруг стала отражением небосвода, но звезды появлялись того медленнее. Это было подобно настоящему чуду. Король-Солнце доказал свою власть над самой непроглядной черной ночью. Де Лоррен соврал бы, если бы осмелился сказать, что это не выглядело потрясающе. Но в его первых аплодисментах было не только восхищение, но и лесть, и уважение, и просьба, суть которой он еще и сам не понимал. Пусть этот свет спасет горожан. Пусть укажет им путь до дома по узким улочкам, как когда-то указывали звезды. Ведь, говорят, столетия назад они горели ярче. Говорят, раньше ночи не сильно отличались от дней и было светло-светло. Но боги гневались на людей, за каждый грех, за каждое предательство, за пролитую кровь и слово, перечеркнувшее чью-то судьбу. Когда-то у де Лоррена тоже была яркая, почти как Вифлеемская, путеводная звезда. Вот только и он грешил не раз. Странная боль, которой не найти причины, пронзила грудь, едва не сорвав с губ беспричинный вскрик. Что это? Это смерть или… просто старость? Шевалье криво усмехнулся, задержал дыхание, но ничего не прошло. Прерывая аплодисменты, отворачиваясь от Лизелотты, что-то шептавшей, де Лоррен вновь посмотрел на город, расстилавшийся перед ними паутиной озаренных улиц, невольно скользнул взглядом по силуэту Бастилии, что темнее самой густой мглы, и закрыл глаза.