Укусы любви не заживают

Маринетт всего лишь простая смертная, у которой нет никаких сверхъестественных способностей. Она не видит на дальние расстояния, не слышит шелест листвы, но, тем не менее, она не может допустить мысли о том, что у нее ничего не получится, даже если шансы на успех ничтожно малы. Сдаваться без боя — это не ее удел. Сила характера, способности к анализу и неумолимая, нескончаемая, несгибаемая воля — ранее девушка не давала всем этим качествам расцвести, она вгоняла себя в рамки плохого и хорошего, а эти ее черты судя по наставлениям батюшки относились ко второму варианту. Красочный набор ее достоинств все эти годы пылился где-то глубоко внутри, забытый ею самой, как в чулане ненужная книга, на которую зря потратили деньги. Однако в эту секунду все отошло на второй план. Существовала лишь Маринетт Дюпен-Чен и ее неожиданное открытие — она, приемная дочь священника, являясь женщиной, может думать самостоятельно. Ситуация, в которую она попала, не позволяет ей рассчитывать на кого-то, кроме себя. А она не запаниковала и даже не растерялась, лишившись опоры в виде мужского плеча, как следует истинной леди. Мари — слава милостивому господу! — не леди. Но, оказывается, есть кое-что похуже, чем быть леди — это быть монашкой. Посвящать смысл своего существования другим людям — наставлять их на путь истинный. И уж ей, как будущей святоше, необходимо было уповать на удачу и тешить себя наивными надеждами о том, что боже сжалится над ней и пошлет ей прекрасного принца или удачную возможность сбежать. А Мари понимала — чуда не случится. И его не стоит ждать. Любая другая монахиня на ее месте молилась бы день и ночь, не щадя себя. Зачем? Чего ради? Небеса — это не надёжный спустник, и рассчитывать на них не стоит. Возможно единственное, во что в этой жизни следует по-настоящему верить — это в себя. Есть только ты и твоя проблема. И тебе решать, каким образом ее преодолевать, закрывать на нее глаза или самобичевать. Ранее мир Маринетт ограничивался молитвами, бесчисленными наставлениями и проповедями, батюшкой и, конечно же, книгами. Но это была тайна под семью замками, которую она разделила лишь со старой девой — мадемуазель Бюстье. А теперь… появилось новое, ранее неизведанное ощущение, которое девушке еще предстоит обуздать и распробовать. В голове у читателя что-то щёлкнуло, да с таким треском, что он тотчас спохватился. Открыл дверь, ведущую в чулан, нашел давно позабытую книгу, стёр с нее многолетний слой пыли, прочитал, захлебнулся чувствами и понял — вот оно что, теперь он созрел для этой книги, а тогда просто не смог понять всю ее глубину. На Маринетт обрушилось то же озарение. Сейчас, в мрачном замке среди хищников, норовящих навредить ей — эти качества — такие новые, любопытные и милые сердцу качества — пригодятся ей. С детства внушали, втирали в нее просто этот патриархальный мусор, что если она женщина — она все равно, что никто, а теперь у нее появилась возможность послать их всех с такими суждениями к дьяволу. Потому что если женщина будет скрывать тот факт, что у нее есть мозги и не дай бог хоть как-то оскорбит напускное достоинство джентльменов — она сведёт себя в могилу. Истинных леди — одна на миллион, остальные притворяются и играют свои роли. Маринетт не леди и не монашка тоже. По этой причине она ставит жирную, четкую, решительную точку на стереотипах, которые, судя по всему, мутнили ее ум целых семнадцать лет. Она свободна. Она в праве быть той, кем является. Ей больше нет нужды угождать другим, подстраиваться под общепринятое мнение, что женщинам, вообще-то, не надо думать ни о чем, кроме хозяйства, светских манер и внешнего вида, стараться понимать и сочувствовать всем. И это облегчение стало таким триумфальным, что у Маринетт даже закружилась голова. Она сложила руки под столом, гордо распрямила спину и плечи под стать своему покровителю, и понурым взглядом вперилась в пока ещё белоснежную скатерть. Отвратительное чавканье человечьей плоти резало ее слух, запах повис в воздухе такой резкий, что ей казалось, что она ощущает металлический привкус чужой крови во рту, в носу и горле. Скатерть. Сейчас Маринетт цеплялась за нее, словно утопаюший за спасательный круг — жадно и отчаянно — потому что лишь она служила той тонкою гранью между сознанием и его потерей. Ибо сейчас лишь эта однотонная белизна помогала ей оставаться в трезвом рассудке. Хоть что-то, на чем пока что нет красных разводов. Нино пил кровь из кубка с холодным достоинством, изредка бросая на подопечную косые взгляды, как бы присматривая, а она тем временем чуть съежилась, гадая — на этом званном ужине она присутствует в виде гостя или… еды? Обретенная уверенность таяла так же быстро, как и нагрянула. Игнорировать происходящее вокруг становилось невозможным. Поэтому Дюпен-Чен решила отвлечься непринужденным разговором с единственным в этом огромном помещении разумным существом, который страшил ее менее прочих. — Вы говорили, что избранницы вампиров должны присутствовать на этом… — Маринетт бросила беглый, кроткий, почти что пристыженный взгляд на ненасытных тварей, которые продолжали вгрызаться в нежную девичью плоть, точно их не кормили лет десять. И поняла, что не сможет назвать эту кровавую распрю ужином, поэтому умолчала. — Так где же Алья? — Она избранная Адриана, поэтому будет сопровождать его, когда он появится. — Вампир раздраженно повел плечами. На жалкий миг Маринетт почудилось, что мускул на его лице дрогнул в кривой усмешке, похожей на укор. Но ей, должно быть, почудилось. — Это же очевидно. — Ах, да… извините. Они замолкли. И в этом гнетущем молчании Нино продолжил трапезу, а один из слуг, насколько могла судить Маринетт по своему предчувствию — человек, принес ей кубок с вином. Она вполне искренне поблагодарила его кивком головы. Склонившись над «веселящим людей напитком», как порой выражался батюшка, когда Мари затрагивала тему вина, она с осторожностью шпионской группировки, выполняющей особенно опасное задание, вдохнула запах и… не уловила ничего. Ни характерной резкости, которую обещали ей редкие знакомые сверстники, не брезгующие общаться с ней. Вообще ничего. — Это не крепкое вино, — буркнул Ляиф, вырвавшись из своих угрюмых дум. Угрюмых — под стать выражению его лица. — Боюсь, с непривычки ты бы понеслась во все тяжкие, либо заснула прямо на ходу. Даже пить надо учиться. Если у тебя, конечно, нет в роду славян — вот у них в крови завидная устойчивость к алкоголю. А тебе стоит начинать с простого. — А вампиры пьянеют? — Да, от потрясающей крови, — честно отвечал Нино, добавив в свой тон настороженности, в душе надеясь, что это умерит пыл подопечной. Но она и не думала останавливаться — мулат видел это в том, с каким рвущимся наружу интересом она сжимала крохотные кулачки. Тогда он многозначительно покосился на нее, но Маринетт этого будто не замечала, и уже задала следующий вопрос: — Вот как! — Участию в ее взгляде могли бы позавидовать даже самые религиозные фанатики. — То есть, вы ощущаете вкус крови? Я просто думала, что вам без разницы… — Черт побери, я тебя предупреждал. Обычно спокойный голос Нино срывается до скрипа. Он режет по слуху точно так же, как и старенькая ветхая дверь в церкви, когда ее открывают. Рука девушки тянется к вину, чтобы глотнуть-таки его, молясь, что оно придаст ей храбрости, как вдруг хозяин молниеносным движением руки хватает ее за шею — настолько быстро все происходит, что она даже не успевает почувствовать укол боли — и опрокидывает на свой стол. Маринетт не чувствует своего тела. Она вообще не отдает себе отчёта ни в чем, кроме очевидного — ей страшно. Она и раньше боялась своего покровителя, но это был страх не столько перед ним самим, сколько перед ужасным образом в ее голове, который она на него упорно накладывала. Просто бояться всех вампиров — это сродни привычки, для нее это было нечто настолько естественное, что она даже не могла допустить мысли о том — смешно-то как! — что за неутолимой жаждой человеческой крови в них, статься, может быть… мамочки, мысль это щипала ее за грудь, норовя добраться до сердца, ведь… вампиры тоже были людьми. Это как взрослые люди, которые помнят о том, что они были детьми, и поэтому понимают их, ладят с ними, потому что помнят о своем детстве; и вспоминают это с трепетом, а не сщуренными глазами и мыслями: «Каким же я была глупым ребенком». А они, вампиры, были людьми. И… может же такое быть, что кто-то из них помнит о своей человечности? И воспоминания эти теплые, прекрасные, светлые, как солнечные лучи, прогревающие все живое на Земле. Маринетт сознательно не хотела видеть дальше своего носа. Вся ее душа, напоённая восхитительной эйфорией от мысли, что она вырвалась из этой клетки высоконравственных наставлений, которые ей привили с детства, пела и кричала во весь голос. И девушка просто не заметила, как нарушила установленные Нино границы. Она была настолько поглощена собой и своими мыслями, что опять сделала не так, как надо — какая же она неправильная и какая эмоциональная! А любопытство ее — отдельная тема, оно не знает границ, не знает предела! А предел должен быть у всего. Нет абсолютно несчастных и абсолютно счастливых людей. Мера должна быть. А у Дюпен-Чен меры, наверное, просто нет. Или она ее не обозначила. Не пришла еще к этому. Ах, какое же она ещё дитя! Твердила себе о расчетливости, спокойствии, уверенности. Ей следует продумывать все свои ходы наперед, предполагать возможные последствия, но она решительно выкинула это все из головы, когда Ляиф — черт бы его побрал — произнес заветные слова. Одобрение. Маринетт до этой минуты представить себе не могла, насколько она способна забыться. В своей деревушке она держалась подчёркнуто церемонно. Разве что с подругой, Альей — единственной не уступающей ей по своевольнсти характера — она могла позволить себе быть искренней. Но хорошего понемножку — семья Сезер имеет свою торговую лавку, к тому же, после смерти матери мулатке пришлось занять ее роль, помогать отцу и плюс ко всему присматривать за младшими сестрами. Не только присматривать — воспитать! Ведь они так малы… Словом, обязанностей у Альи хватало по горло, однако несмотря на это изобилие, она совершала подвиг — раз в две-три недели находила свободную минутку, чтобы встретиться с ней, с Маринетт. Которая дни проводила в служение Богу. По сравнению с ношей Альи ежедневные молитвы казались такими… жалкими. Не приносящими пользу. Пустой тратой времени. Жизнь в молитвах — это жизнь где-то вне пространства и времени. … и жизнь ли это вообще? Нет. Больше походит на волочение бессмысленного существования в погоне за несуществующим идеалом. В погоне за Богом… жаждой угодить Ему, очистить свою душу и в конечном итоге попасть в Рай. И если уж на то пошло, то немногие по-настоящему служат Богу. Но без исключения все служат себе. Что значит духовное развитие, когда твоя семья голодает? Нет уж, это все не для Маринетт… самосовершенствование для людей творческих, высоких, знающих толк в искусстве. Она же земная. И смотрит на вещи поверхностно, с предубеждением, не умеет читать меж строк. Пусть так. Но она неплохой человек. Она не стремится попасть в Рай. Просто пока что она все ещё человечна. И это самое главное. Она остаётся человеком не для признания окружающих, похвалы приемного отца или даже Бога. Она остаётся человеком для самой себя. В этом и есть смысл. Маринетт никогда по-настоящему не принадлежала Богу… Едва ли можно это объяснить. И она могла бы копать глубже, размышлять об этом, пока не устанет, но неожиданно расширившиеся зрачки Нино, радужка его глаз, налившаяся кровью, вытянутые в струнку губы — все это кричало о намерении взять ее кровь силой здесь и сейчас. Произойдет то, чего она так боялась. Мозг выпрыгивает из пространства, а шепот рассудка прячется под давлением немыслимой силы вампира. Девушка вжимает голову в плечи — сердце совершает волнительные кульбиты, но она готова к тому, что вот-вот должно произойти. Нино сразу же находит пульсирующую вену на тонкой девичьей шее, и горячий поток алой жидкости вливается в его рот. Его движения резкие, небрежные, он стискивает ее тело в объятиях с такой неистовой силой, что с виду можно подумать, что он не питался не два-три дня, а лет пятьсот, и это с учётом недавно выпитой крови из кубка. Кажется, вот-вот, и он ее раздавит, а Мари и не против. Это не сравнится с укусом комара — это не сравнится ни с чем. Боль. Она такая острая, чудовищная. Каждой клеточкой своего тела она ощущает, что из ее нее вытекает жизнь, душа, стремления, мечты, цели, грехи… Это не ритуал очищения, это и не смерть тоже. Какая-то пугающая правильность происходящего успевает ударить Маринетт по голове, сознанию, разуму, прежде чем очередная волна боли захлестнет ее. В ушах звенела тишина — но тишина давящая, устрашающая, как затишье перед бурей — гул вампиров стих, и немудрено. Кровь Дюпен-Чен запачкала губы Нино, смешиваясь с его слюной струей стекала по подбородку, на рубашку — как будто бьёт ключом ручей. Кровь Маринетт заполнила все пространство, подавила остальные запахи, и разум каждого хищника помутнился. Для девушки все закончено — это финал ее безумным планам, желанию спасти себя и лучшую подругу. Как раньше уже не будет. Никогда. Кто-то в мгновение ока рывком поднимает ее на ноги — но не успевает она толком принять вертикальное положение — чья-то рука с омерзительным хлюпканьем пронзает ее живот насквозь. Незнакомец откидывает ее в сторону — и она падает на роскошный ковролин. Маринетт проваливается в беспамятство. Рана стремительно затягивается.