Укусы любви не заживают

Память отшибло напрочь. Растворились здравые мысли в какофонии чувств — таких смешанных и тесно переплетённых между собой, что Маринетт явственно ощущала — она бьётся головой об стену. Пока что безуспешно. От нее ускользает нечто важное, но что же? Что?.. Рывком осев на постели, она резко выдохнула с такой силой, что почти весь воздух покинул ее лёгкие, точно шарик проткнули иглой. Что-то не так. Что именно — она понять была не в состоянии, но там, где-то за зрачком глаза, в черепной коробке ее сознания потерялось нечто важное. Так… странно. Девушка кончиком языка провела по верхней солёной губе, предприняв обречённую на провал попытку попробовать свое новое состояние на вкус. Глупая. Как будто можно ощутить эмоции языком. Язык… Он у Маринетт влажный, не как обычно, во рту скапливается обильная слюна, точно она голодный хищник, перед которым маячит потенциальная жертва. Так быть не должно. Дюпен-Чен осторожно встала на кровати, и ноги ее подогнулись от осознания крышесного и пульсирующего в голове похлеще, чем гул вампиров на пиру — вот оно что! Собственная масса показалось ей значительно больше. Вытянула руки. Морально умерла дважды. Какого черта она п… потолстела? Неизведанные доселе ощущения обрушиваются на голову шквалом вопросов. Судорожно осмотрелась. Ах, какая жалость! В комнате нет зеркала. Маринетт уже начинает закипать, и едва ли не переходит эту тонкую грань паники, пока в ее хор из догадок не врезается чужой голос. Он громок и раздается в барабанных перепонках, за пазухой с такой яростной отчётливостью, что она хватается за виски, шипя и щурясь, как кошка, сцепившаяся с собакой. — Быть может, это первый раз в жизни, когда я доволен тем, что ты не исполнил мой приказ. Адриан. Это он! Сомнения отлетают в сторону, когда Мари взглядом спотыкается о дверь. И как она не увидела ее ранее? Закусив губу, осмотрела помещение более пристальным, даже критическим взглядом. Будь комната живым человеком — несомненно смутилась бы. Хозяин здешних земель обитает тут. Потому что… просто потому что, не будет она оправдываться перед самой собой. Подошла, прислонилась ухом и притихла, забыв самое главное — Агреста ей не провести, не в ее это силах, даже если Нино читает ее насквозь. — Статься, это действительно так, — отвечал знакомый голос спустя длительную паузу. Единственный в этом замке родной голос с толикой хрипотцы металлическим шариком впечатался ей меж лопаток. Боли не было. Только облегчение. Такое колоссальное, что она позволила себе забыть о своих изменениях. На секунду, наверное. Голос Ляифа, как спасение — точно спичка курящему. Наконец-то! Чтобы с ней не произошло — здесь ее наставник, и он несомненно ей поможет, он на ее стороне. Маринетт ничего не угрожает. Так ведь? — Кто знал, что могло бы произойти, если бы ты ее изнасиловал. Я уже не могу быть уверен ни в чем на ее счёт. — Входи, — сказал, как отрезал. Слово. Одно лишь слово. Оно повисло в воздухе, как заточенная сталь в руках умелого бойца, готовившегося нанести сокрушительный удар. И Маринетт отшатнулась. Ей казалось, будто внутри у нее вдруг наступила зима. Это было обращено к ней. Помявшись с секунду, она пришла к выводу, что скрываться смысла нет, ведь ее уже обнаружили. Расправив плечи, уверенно и бодро она распахнула дверь, и в лицо ей ударил… абсолютный мрак. В той комнате — комнате, принадлежащий Адриану, пропахшей его запахом — было светлее. Дверь она не притворила за собой, поэтому контраст света завораживал взор. Она непроизвольно поймала себя на том, что тупым и неосмысленным взглядом вперилась в пол, словно в нем было что-то прекрасное.  — А вот и виновница торжества. Смешок Адриана Агреста струйкой взвился в прохладный воздух. Маринетт игнорировала укол. Она смотрела на хозяина этих земель с улыбкой, граничившей с наглостью. Внутри нее бурлили чувства — они отдавались в груди ударами тысячи барабанов, и вместе с тем — пустота. Совершенно ничего. Она хочет знать, что с ней произошло, и она вытянет информацию из этого ублюдка, кем бы он ни был. Хотя стоит обратиться к Ляифу, но Мари знала — знала на интуитивном уровне, что его лучше сейчас не трогать — да и притих он вовсе. — Разве я… не умерла? Что вы со мной сделали? Я теперь вампир? — Ты и была вампиром. С самого рождения. — Холодный голос, точно зимний ветер, скрипит на зубах солью, пронзает до костей настолько, что Маринетт даже закрывает глаза — длинные ресницы касаются ее щек — не в силах глядеть на вампира. — Что, не можешь на меня смотреть? О, гляди во все глаза, если жизнь дорога. Она исполнила его приказ. Пересилив себя. Заметив, как во тьме засветилась гадкая улыбка. Что-то в его тоне навело на вывод, что лучше бы ей сейчас не спорить. Слишком многих вампиров она разозлила за рекордный срок. — Что? Вампиром?! Безумие… Я не нуждаюсь в крови, зачем вы мне лжёте?! — слова буквально прыгали в горле у Маринетт, пытаясь разом оттуда выбраться. — Вы, подлый, омерзительный, бесчувственный га… Что? Она не это хотела сказать. Но сказала. Почему вдруг ни с того ни с сего принялась сыпать его оскорблениями? Ч ё р т в о з ь м и. Ведёт себя, как ребенок, выкрикивает какие-то несуразные обвинения, а потом вжимает голову в плечи от стыда. Прячет за копной темных волос щеки — щеки, которые пошли красными пятнами от чувства унижения — и всхлипывает. Клянет себя за это. Почему она такая жалкая? Размазня. Ну почему? Думай о другом. Лёгкие будто слизью наполнялись. Сердце пережевывало кровь с бешеным рвением. Тысяча чертей. Маринетт так хотела держаться с холодным величием, точно аристократические вампиры, а чего ради? Она всего лишь человек. Или уже не совсем?.. В любом случае, необходимо признать их превосходство над ней. Все лучше, чем строить из себя того, кем ты не являешься априори. — Пардон, мадемуазель, полувампиром. Адриан исправился спустя вечность, наверное. Потому что. Тянул слова и с таким пренебрежением поправил ворот рубашки своими дурацкими, бледными, тонкими пальцами, что у Маринетт волоски дыбом встали. Не вязалась мягкая улыбка с языком телодвижений. И не знай Мари, кто он на самом деле, то непременно посчитала бы, что он вежливо смущён. До нее, наконец, дошел смысл его слов. Со всей силой так резануло осознание ножом мясника по башке. Почти что физически. Но… но… полувампиром?! Это невозможно! Такого не могло произойти. Только не с ней, с дочерью священника. Она открыла рот, чтобы возразить, но Адриан опередил ее: — Это возможно — ты тому живой пример. Посмотри на себя. Никто тебя не обращал. Он читает мысли будто. — Ладно, — прошептала Маринетт, ощущая, как ее омывает волна горестного страха, пока ей приходилось признавать свое поражение. Он не лжёт. Для убедительности она еще раз ощупала свою шею, грудь, плечи. Ни-че-го. К ней не прикасались вампирские клыки. Кроме Нино. Но… он выкачивал кровь, а не обращал. Однако произошло нечто другое, не менее важное.— Я… я поправилась? — Мы дали тебе человечьей крови. Ты ожила на глазах. Видимо, это то, чего тебе не хватало. Сколько тебе? Семнадцать? А выглядела, как подросток, на четырнадцать-пятнадцать. Тебе не хватало крови. Это изумительно. Ты могла потреблять человеческую пищу, но так же твой организм нуждался в чужой крови — хотя бы капле. У тебя так же высокий уровень регенерации, но нет наших сверхспособностей. Обычные человеческие органы чувств. В общем, тебя одну можно использовать для утоления жажды. Ах, да — ты можешь жить вечно. Главное — капля чужой крови в твоём организме. В глазах Дюпен-Чен рвались фейерверки — один за другим. Искрами рассыпались у ног. Внезапно! Память услужливо подбросила картинки. Те самые, из беззаботного детства. Которые Маринетт не воспроизводила очень давно. Поначалу ей вообще не верилось, что такие воспоминания остались у нее в голове. Они, казалось, стёрлись, уступая место более важной информации. Но нет. Луг. Теплый ветерок раздувает легкую ткань длинного платья и платок поверх головы, тугим углом завязанный на шее, словно имел задачу — задушить ее, коль она осмелиться вести себя как-то неподобающе. Жарко. Сезер не одевают так, как ее, Маринетт, — как воспитанницу монаха. В тайне Мари завидовала мулатке, но она держала эти черные чувства в узде, а затем они и вовсе пропали — за заливистым смехом и играми. Перепачканные лица у обеих. Тогда ещё была жива мать Альи. Две закадычные подружки резвились неподалеку от церкви. И батюшка не был против. Он разрешил ей пропустить службу — ах, а ведь он так редко снисходил до ее уровня! — и даже позволил пообщаться с девчонкой из, вроде бы, неплохой семьи, но при условии, что они будут в поле его зрения. Это устраивало всех. Только Дюпен-Чен была недовольна платком и слишком длинным платьем. Ну, ладно. Это можно и потерпеть. И вот, решив посоревноваться в скорости, задорная Алья издала воинственный клич: «Кто первый до того дерева — тот и победил!» … и, улыбнувшись во все тридцать два с хитринкой, присущей лишь ей одной, рванула с такой силой, что Маринетт уловила касание воздуха на своей коже. Не успела малышка пробежать и пары метров, как — внезапно! — споткнулась о камешек и упала с расцарапанной коленкой. Первая реакция — шок и онемение. Это напугало Маринетт даже больше, чем если бы подруга заревела, но нет — она молчала, а губы ее дрожали натянутой стрункой арфы, которую дёргала неумелая исполнительница, силясь вырвать красивый звук. И вот он — звук. Только не красивый. Напротив. Страшащий. Дюпен-Чен подбежала к дочери торговца и присела на корты, не заботясь о том, что непрестанно обнажать свои ноги девочке. Мысли — Алья. Ее крик, который острой иглой полоснул по ушам. Маринетт растерялась и не знала, что ей делать. Просто возникло тупое желание заткнуть рот подруги пробкой, прекратить этот ужасный звук, который вытеснял отголоски здравого ума из головы. Поэтому Мари сделала первое, что фотовспышкой явилось перед глазами… Она просто видела, как алая, жидкая кровь стремительным ручейком бежит по коленке Сезер. И не может сдержаться. Просто. Хочет. Заткнуть. Этот крик. Простозаткнисьумоляю. Порыв — и Маринетт хватает брыкающуюся подругу за ногу, игнорируя ее нехилое сопротивление, припадает губами к разодранной коленке. Как… как она могла забыть этот отвратительный и вместе с тем восхитительный привкус металлической крови во рту, как чужая жизнь и энергия постепенно переливаются в нее, она становится частью этого лихорадочного безумия? Невероятно… Дочь священника тряхнула головой, вновь возвращаясь в мрачную обитель вампиров. Скрип стула вернул ее в реальность окончательно. Перед очами прояснилось, и она ровным, не совсем ещё понимающим взглядом наблюдала за тем, как Адриан поднялся с насиженного места и шагами грациозными, точно хищник, определившийся на сегодня, кто будет его ужином, двинулся на нее. Она даже не успела испить чувство страха, которое пустило свои корни внизу живота, до дна, когда Адриан оказался прямо перед ней — лицо его в нескольких дюймах от ее — его шумное дыхание дрожит и замирает на ее щеке. — С ума сойти. — По-хозяйски положил руки на ее плечи. Вдавил в землю с силой буквально, как будто ее тело — пушинка, и в противном случае она бы улетела. Властность и контроль над ситуацией читаются в каждом движении. Смотрел на нее сверху-вниз, лицо вылизывая словно, запоминая каждый изгиб. Затем он сделал то, чего она от него никак не ожидала — прижался горячими губами ко лбу. Как близкие люди в последнюю встречу. — Передо мной стоит дочь женщины, которую я всегда любил. А ведь все могло бы быть по-другому, и ты была бы моей… «Дочь женщины, которую я всегда любил» — эта фраза припечатывает к месту, вот так просто, без всяких задних мыслей, босыми ступнями Маринетт неожиданно ощущает холод готического кирпича во всей красе. Дрожь пробирает до костей, до озноба. Такое чувство, что она не в замке вампиров, а как минимум на краю севера, совершенно без теплой одежды. Милостивый Господь! Что он несёт? Нет, нет, нет… — пластинкой в голове прокручивается, не замолкая ни на секунду. Информация. Ее слишком много, она сгущается и концентрируется вокруг мозгов Дюпен-Чен, как желчь. Адриан, не обращая на ее внутренние метания и противоречия, уходит из комнаты, хлопнув дверью с такой силой, что Мари едва ли не подпрыгнула на месте. Куда он? Пусть вернёт свои слова назад! Конечно же! Он обязан объясниться! Потому что она сейчас не понимает ровным счётом ни-че-го. Ей и так хватило новости о том, что она всегда была полувампиром. Хм, полувампиром… значит ли это, что она гибрид? Девушка напряжённо сжала руки в кулаки и испустила волнительный полувздох-полустон. Принялась лихорадочно рыскать на полках в своей памяти, силясь отыскать хоть какую-то информацию о смешанной крови — может ли союз человека и вампира привести к рождению на свет таких тварей, как… как она, Маринетт. Ха. По сути, она ведь и сама сейчас является наполовину той, кого так боялась, ненавидела и презирала. И при всем при этом носила на своей шее крестик. Обращалась к Богу. Жила рядом со священником… Столько иронии, столько грязной иронии в ее жизни. А затем поймала себя, точно за непристойностью, что нет. Нет, в этот момент ее голову занимают совсем другие, более интимные помыслы. Она не думает о вампирах или людях, гибридах и каких там ещё земля тварей только терпит, она с румянцем на щеках размышляет о… о своем новом теле. О набухших, потяжелевших грудях, которые так и манили, зазывали прикоснуться к себе. Соски бусинками явственно проступали сквозь полупрозрачную ткань приятной на ощупь сорочки. Только присутствие Нино сдерживало ее оттого, чтобы не потрогать себя другую, здоровую и женственную. Костяшки больше не выпирали, ребра и подавно. Хоть она и не видела себя в зеркале, но готова была поклясться — теперь она похожа на девушку, а не на нескладного подростка. Даже кожа приобрела нормальный оттенок. Пугающая бледность, как у мертвеца, пропала. Интересно, что скажет Алья? И вообще… узнает ли ее? А затем Маринетт закусила внутреннюю сторону щеки до боли, едва ли не крови, и это немного отрезвило. Ее родители. Мама и папа. Кто они? Кто на самом деле породил ее на свет такую… неправильную? Бессмертную, с поразительными способностями к регенерации, и без вампирских сил? Кто. Она. Вообще? Естественно, будучи ребенком, Маринетт донимала батюшку распросами о том, кто же ее родители, но он всегда — подчёркнуто всегда, абсолютно каждый раз — с несвойственной ему резкостью пресекал все попытки ребенка узнать, от чьей он плоти. Отвечал святой отец с сухостью — «не знаю». И лишь сейчас Мари себе позволила хоть кончиком пальцев прикоснуться к этой мысли, а затем отдернуть руку, точно от огня. Ложь. Он знал. Приемный отец всегда знал, кем являются настоящие, биологические, самые что ни на есть родные мать и отец Маринетт. Но скрывал. Почему? Есть в этой истории что-то нечистое. Но Маринетт не успела продолжить логическую цепочку. — Что он имел в виду? Услышала голос. А затем поняла, что это ее собственный. Тон на удивление обыденный, как будто не у нее только что голова трещала по швам от обилия вопросов. Она сосредоточила внимание на Ляифе, а затем… не смогла отвести взгляда от его сгорбившегося за столом изящного стана, вдумчивого взора и сильных рук, которыми он сейчас обхватил свой затылок. Походил в этот момент на непризнанного гения, отшельника или ученого в отставке. В мозг пулей влетели слова Адриана — она не обладает вампирскими способностями, но почему в комнате уже не полумрак, а непроглядная тьма, а она все ещё может весьма отчётливо различить силуэт господина перед ней? Очевидно, ее органы чувств обострились. — Ты полувампир, черт возьми! — Впервые в ее присутствии Нино позволил себе эмоцию удивления. Вскочил с места рывком, будто доселе сидел на электростуле и сжал кулаки с такой силой, что кости, кажется, характерно хрустнули. Держал речь не так, как это делал раньше — со снисхождением и сдержанностью, а с остервенелой пылкостью неприрученного жеребца. Это… вводило в красочное недоумение. — Это невозможно… это противоественно. Это в корне меняет порядок вещей, к которым мы привыкли. Я устал от тебя, устал объяснять тебе все. Пусть это сделает Адриан. Ты — его проклятье, не мое. И он ушел в след за Адрианом, оставив Маринетт в смешанных чувствах. Он так и не ответил. Сердце Маринетт упало. Нино никогда не игнорировал ее вопросы. Никогда.

***

Адриан Агрест. Смехотворно до коликов в боках. Прожив тысячу лет, он так и не решился на последний шаг, который бы окончательно и уже бесповоротно завершил бы его обращение — отказ от эмоций, от любого проявления неравнодушия к живому или неживому. Ах и ох! Какая горечь. Ему представлялось столько возможностей не обременять себя проявлениями чего-то человеческого, а он упустил все эти подарки судьбы — все до единого. Назад не повернешь теперь. Он избрал свой путь, и это его самая дурацкая слабость, порочность, боль. Импульсивность. Он подыхал, превращаясь в нечисть, конечности выворачивало, тело точно пожирали изнутри первобытные твари… И в тот момент он был зол. Как же, блять, зол. Горели огни, и пламя отражалось, и пело, и плясало в его глазах. Зелёный сменил красный, и не было в этом взгляде от человека ни капли — хотя у него ещё был шанс отказаться от жизни, длинною в вечность, напоенный кровью, муками и развратом. Страшнее Преисподней в бытие Адриана не было ничего… разве что… Предательство брата. Сукин сын Феликс! Спокойствие, уравновешенность и поразительное самообладание било в нем ключом всегда, даже будучи ребенком, маленьким сопляком он держал все в себе и при себе. Хитрый, проницательный и до одури алчный. Все загребал себе, во всем руководствовался выгодой лишь для себя. Делил наживу нехотя, но Агрест младший, ослеплённый братской любовью к старшему, не замечал этого. Хах! Если бы только присмотрелся вовремя и увидел, что в Феликсе нет даже одной десятой преданности и верности к кому-то, кроме себя, кто знает, быть может, история поменяла бы свой ход? Впрочем, что толку заводить громкие восклицания о былом? Есть настоящее, и кулак могущественного вампира, который впечатывается в дом, простоявший на этом самом месте три века, претерпевший и повидавший множество бесчинств, кровопролитий и событий. И сейчас рушится не просто дом благородного, французского, знатного рода. На глазах, поднимая вихрь пыли, рушится целая история. Кровь не успевает даже выступить, от раны не осталось и следа. Зато есть страх. Животный, необъятный, щемящий. Старушка, проходившая мимо, встала, как вкопанная, судорожно перекрестилась и зашептала молитву, и это стало последней каплей, которая переполнила чашу стойкости. Казалось, она только приоткрыла пасть, и лишь жалкий хрип вырвался из ее горла, как Адриан подлетел к ней и впился в ее подбородок с такой рьяной дотошностью, словно это она — безобидная старушка, которая уже отжила свое и просто случайно оказалось не в то время не в том месте — виновата во всех проблемах его загробного жития. Он резко отпрянул, все ещё упрямо удерживая зубами мягкую, эластичную, обвисшую кожу, и она растянулась, оторвалась от плоти, и это снесло крышу. Вскрик старухи испугал и потряс мир. Притихло все живое, даже ветер повиновался, как будто безмолвно поминая набожную женщину. Все. Всё. Ибо нет ничего страшнее для непорочного создания, как смерть от руки мертвеца. Но люди грешны. И вскоре жучки, букашки и животные вылезли из своих укрытий, продолжая существовать так, как до этого — размеренно и безмятежно. Сухой, отрывистый, развратный смех разнёсся по всей поляне, когда туша упала на землю. Ха-ха. Ха-ха-ха. Почему он не делал этого раньше? Бред! Озарение оказалось столь сокрушительным, что Адриан даже покачнулся на месте. Конфуз! Провал! Позор! К чему на протяжении пятидесяти с лишним лет эти церемонии с ничтожными людишками? Не проще ли было держать их в узде, упиваться их страхом, пожирать, пожирать, пожирать… Убить все деревню — плевать. Как же плевать. Чего стоят их быстротечные, мимолётные, сонные жизни? Каждый день — одно и то же. О! Зачем все это было? Чего ради? Он хочет крови — и он ее получит столько, сколько пожелает его гнилая душонка. Вот ещё! Вести дела с людьми. Считаться с ними. До чего же абсурдная ситуация! Чувство вседозволенности пьянило не хуже самого крепкого рома, и сквозь заливистый, нескончаемый и почти что болезненный хохот до ушей хищника едва дошел смысл гневного, негодующего, надрывного крика: — Как же так?! А мирный договор! Договор с вами, вампирами! В месяц вы будете получать по десять молодых девушек, любых, каких пожелаете!.. — В нескольких метрах от Адриана на коленях сидит чиновник, представитель этой деревни, глава. Знакомые черты лица. Агрест сузил глаза. Прищурился. Верно, это сын человека, с которым когда-то Адриан заключил мирный договор. Его голос был надломлен. Он трусливее своего предка. — Договор… Контракт… У меня есть бумага, ваша подпись… Это незаконно, это варварство, вандализм, убийство! Грех, грех, грех! — Мир с людьми расторгнут. Контракта больше нет. И вашей деревни тоже. Слова древнейшего вампира — это не пустой звук. Их не следует игнорировать или не принимать всерьёз. И пока до старосты деревни доходил смысл сказанного, Адриан уже в мгновение ока оказался позади него и, схватив за кисти рук, вывернул их с таким упоением, так по-садистически медленно, что мужчина закричал. Пронзительно. Настолько, что кровь в жилах стыла, тело немело от необъятного ужаса. И кричал так до самой смерти. В тот день содрогнулось все живое. Деревни не стало. Оставшиеся в живых бежали в лес.