Машина по рубке пейзажей

      Нет ничего удивительного в том, что эгрегоры становятся выше задумок природы, словно собачка на поводке, что привлекает внимание больше, чем хозяин. Есть вещи текучие, живущие по законам: жизнь, эволюция, космос, растения и Земля. Есть вещи-константы, трансцендентальные: божества, сущности, понятия бесконечности, алеф-ноль — понятия, которые не предусмотрены земным, даже слов «небесное», нет, «космическое» может оказаться недостаточно. Но, право, какого числа случилась победа? Когда окружающее стало ничтожным?       В последних лучах солнце наливало долину янтарными и червленными тонами, орошая малые листья, травы и жертвенники небывалыми оттенками, что с каждым мигом раскрывали новые очертания естества, готовясь вот-вот пустить зелёную вспышку и окатить последним ядовитым взором небольшой омут. Потерявший бывалую гордость омут, отныне живущий меж жизнью и смертью, где лишь ива поникшая к Стикс, стояла в эпицентре. От бывалого не осталось ни Родосса, ни Маяка, нет, это больше не одно из Чудес Света. Это обрубок.       Едва качающиеся колосья трав ритмично ласкали грандиозные пьедесталы, обнимали мхом монументы, и лишь вытоптанные ушедшей эпохой тропы нарушали гармоничный порядок природы, что с каждым годом все больше и больше поглощала укутанные кратерами поля заповедника. Но… что же это? Уже упомянутые и такие инородные…       В головокружение форм и икон обратилось угасшее во тьме дум и вырезов исполинское древо, будто некто одиозный решил потешить себя воображаемыми манускриптами. Пуще Стоунхенджа вокруг столпились древние алтари, статуи никогда не ходивших по лугам существ, безбровые силуэты женщин, кричащие монстры со ртами несуразных размеров и даже неописуемые шогготы со множеством глаз и щупалец, если это вообще они.       Ритуальные маски причудливых форм, процивилизационные приспособления и разбросанные то тут, то там высохшие от плоти атамы. Все вокруг твердило о религиозной культуре, напавшей на землю, построившей свою интерпретацию восторга и ужаса, где грехами разрушали оптимизм и клятвами искушали народ. Вымерший народ, где числа и буквы в неясной последовательности от нуля и выше на каких-то желтых бумажках решали вопрос статуса и главенства каждого божества. Разложившиеся вокруг мускул белоснежной фигуры венки, воскрешающие из самих себя новую жизнь — лишь тому подтверждение.       Заветы и нравы диктовали здесь все. Плодовых культур, ныне прошедших стадию домашних животных и приобретших свободу за столько-то веков, было до смешного мало. Нет, все пространство и страсть были отданы в угоду золотым тельцам, идолом стала не мать, идолом стали воображаемые друзья, чтить которых не просто обязательно, просто… такой порядок вещей. Пусть горит лес, пусть сгибает зверь в угоду никому, но зато не сгоришь ты сам.       Но — ах, как сладка и иронична Фемида — недолго осталось торжествовать идолам разумных тварей и их возвышенным творениям. Что-то блестнуло в кронах, словно глаз кошки во тьме, и последние листья погибшего древа зашуршали, порождая вибрации многих дюжин децибелов. Пространство, некогда цельное, на глазах начало увядать, а из обрубка громозкого пня… фракталами начали взрываться новые ветви! словно слитые воедино с оригиналом. Будто ковшом загребали теорию относительности и тут же на её место ставили нечто иное, но, в то же время, такое подходящее.       Из ртов, ушей и глазниц посыпались градом древесные прутья, словно пожиравшие монументы, пока в плотной завесе цветов и веток не осыпались последние крупицы мрамора, и изваяние жизни мешком не попадало на земь, продолжая порождать символы природы, разрастающиеся, как благородная плесень на язве омута. Ветер преображался, превращаясь в облака листьев, накрывших долину, что смерчем вращались вокруг искупленного и возвышающегося с каждой секундой древа, после чего поникшей мелодией осыпались на землю. А колосс жизни — центра экосистемы — продолжал тенью накрывать округи, и даже заходящее солнце не могло совладать с ним в скорости.       Изумрудным сном окутывались луга, изматывая до смерти последние отголоски цивилизации, чьи зовы спасения и мольбы отзывались лишь треском камня и порчей письмен библии. Но, однако, не все было так просто.       Будто блевотней, из дупел и дыр волной цунами посыпалось… куча, нет, море гниющего… мусора. Полиэтилен зашуршал в такт вместе с бушующими листьями, пластик поскакал по холмам, расцветки всевозможных тонов и эмблем огромной кучей рухнули на растущую землю, заполоняя весь омут грязными отходами. Фекалии, моча и использованная бумага пластами покрывали их сверху, излишки ядерных производств кубарем скатывались с возвышенностей и с ломом опадали на равнины, просачиваясь в озёра и ручейки.       Сколько это будет разлагаться? Сотню? Две? Пятьсот лет? Уже не важно, однако природа как всегда возвращает все в землю, и теперь на месте ужаса и преисподнии возродиться новая жизнь. Возможно, с мутациями. Возможно, с болью, но она все равно приспособиться и пускай пройдёт хоть тысяча лет, но отходы не пойдут даром. И лишь меланхоличные завывания тельца напомнят, что здесь что-то было.