А он молчит. Да и надо ли что-то говорить? У Кароль бы все равно не нашлось слов на ответ. Язык будто прилип к небу, а сердце дико стучит в… страхе. Ладони в секунду становятся мокрыми, и Кароль готова возблагодарить все небесные силы, что закатанные растянутые рукава домашней провонявшей кофты так удачно раскатались, пряча следы ее «отпуска». Еще показывать Руджеро, что для нее все не прошло.
— Ты все еще?.. — «куришь» не слышно, но обвинительно повисает в воздухе между ними. Он обреченно, даже устало опирается о косяк двери, исподлобья оглядывая ее. И что же хочешь увидеть, а, Руджерито? Она искривляет губы в фальшивой насмешливой ухмылке.
— Попробуешь запретить? — в ее глазах — вызов. Ей-то уже давно терять нечего. С царственным видом, опускается она в кресло, закидывая ногу на ногу. И пусть вся боль от взорванных оков истинности сжирает ее предплечья взбухшими гнилью пятнами. Пусть страхи отступят на мгновение, на секунду. В Кароль поднялась… воля. Воля вершить свой путь самой. И такое впервые. Позже, намного позже она очнется и поразится собственной храбрости. И смелости.
И назовет это первым шагом в вечность собственной жизни.
— А если и попробую? — и как она пропустила момент, когда Руджеро сломал (вновь) ее облик неприступного холода, нависнув над ней, упершись руками о подлокотники ее царственного кресла? И, нет, пожалуйста, не надо вновь ее мучить этим взглядом. Она не сможет больше. Ее сил едва хватило на одинокое «отпусти».
А хватило ли?
Кароль отворачивается, шумно выдыхая, не находя в себе даже искры мысли на ответ. И почти слышит, как Рудж нагло ухмыляется. И она едва подавляет в себе желание истерично оттолкнуть его и убежать подальше, признавая свою слабость.
— Зачем ты пришел? — одними губами шепчет она. Нет, она не показала и капли удивления, когда Руджеро, внезапно отпрянув от нее, садится по-турецки на пол у ее ног, будто так и надо. Воздух прожжен искрами тура, искрами временного.
Огнем того, чего и быть-то не могло.
— Не мог, — «не прийти». Кароль поджимает губы и откидывается в кресле. Веки будто из свинца — тяжелы, и она ничуть не противится, когда и полумрак комнаты меркнет. — Кара. — воздух сжался в точку. Для нее и маленького вдоха не осталось. Как… как только посмел он назвать ее? — Пожалуйста, не кройся вновь, Кар…
— Не смей. — капает с ее языка будто капля яда. Она не видит, но чувствует почти физическое чувство, источаемое Руджеро. Нужно ли продолжать, если шум его вздохов участился на пару секунд, чтобы сейчас прекратить вообще всяческое нарушение священной тишины?
— Позволь рассказать, — режет он пространство лишним, ненужным. Они и прежде находили друг друга в полумраке нерушимого молчания. Зачем ломать традицию? Кароль поджимает губы, но ничего не говорит. Лишь позволяет себе открыть глаза и взглянуть в полные мольбы глаза Руджа. — я метался. Между тем, что оставил ещё тогда, когда Европа открылась перед нами. Я не понимал этого. Не видел, что нету мне пути в прошлое. Лишь… — рука Кароль дрожит в его, и проклинает она себя, что упустила точку невозврата.
— Хватит, — шепчет она, изо всех сил вырывая мокрые пальцы из стального захвата. Не выходит, и Кароль беспомощно-злобно выдыхает, не надеясь расслабиться.
— Кара, — повторяет Руджеро с трепетом, будто молитву. — Кара… — его горячий лоб обжигает ее холодную ладонь, и она уже не пытается отдернуть. Не сможет. — Кара, — его губы током опаляют тыльную сторону руки. Трудно сдержать всхлип, а где-то в горле только что взбрыкнулась истерика.
— Пожалуйста, прекрати. — одними губами лепечет она, не в силах родить звук не похожий на предвестника плача. Правда глупо? Вот и Кароль теряется. В страхе возвращения в прошлое, где была она одна против самой себя.
Неужели с тех пор что-то поменялось?
— Прости меня. — повторяет должно быть в миллионный раз Руджеро, выпуская ее руку. Почти мгновенно она вскочила, тут же оказываясь у окна, подальше от него.
— Дорого же тебе обошлись твои метанья. — Кароль не давит хрипловатый смех, вытягивая из полупустой пачки на подоконнике
(и почему они буквально во всем доме?) белоснежную палочку, с нескрываемым удовольствием поджигает тонкую сигарету все той же «Zippo», так и не покинувшей ее левый сжатый кулак. Мимолетный взгляд — Руджеро все так же сидит на полу, неотрывно следя за каждым ее действием. — Все сказал, милый? — позже она ужаснется собственной силе в эту секунду, но сейчас ее охватывала эйфория горькости табака, плескавшегося в легких. — Тогда тебе пора. — глубокая затяжка — все вокруг нее поглощает дым, а прохлада стекла окна приятно морозит спину.
Руджеро кривит губы в ухмылке, а в его глазах зажглась искра вызова. Поздно-поздно. Кароль выжигая грудную клетку, с интересом взглянула на теплящийся рыжеватый огонек. В эту секунду она не желала, чтобы хоть кто-то ломал ее тишину ее обители.
— И не подумаю. — эхом отдалось в сознании. Когда Кароль отрывает на секунду взгляд от пламени и натыкается на темный огонь, взвивающийся в слишком знакомых темных как адская бездна, полная чудовищ смертельно опасных и мерзких, глаз Руджеро.
Стоит ли говорить, что в них она теряется? Против воли своей, но находит там слишком жгучее, почти неведомое, непостижимое. Никогда не стремящаяся к тайнам необъятного мира, Кароль тайком, будто рушит свои устои (а, может, и что более надуманное) способна из часу в час изучать те чары, что излучает чернеющее пламенем внеземным, поджигаемым горячечным сердцем Руджеро.
Она упустила момент, когда он вновь взял ее за руку — уже остывшую, но все еще дрожащую. Когда он уткнулся лбом своим в ее, практически вплотную прижимая к оконной раме. И пропустила тот миг, когда слишком живое, слишком горячее дыхание взорвало ее сотканные из табака губы.
— Я помогу тебе, Кара. — ее сигаретный вздох тонет под напором чужих губ. Слабость накатывает внезапно, но с дикой, чудовищной силой, которой ни один живой не способен противостоять. Крепкие руки на ее талии — то единственное, что не дает ей упасть сейчас. Краем сознания, Кароль осознает, что потухшая в пропущенную секунду сигарета уже давно не уродуется в ее пальцах.
Она потерялась во времени, в пространстве, во всем мире, существующем где-то далеко, в неважности бытия. В сознании искрил поцелуй, преисполненный табачной отравы и… терпкого, слишком крепкого кофе. Нет, на самом деле Кароль это волнует мало, что за вкусы смешались промеж этого неправильного действа.
— Нет. — сколько силы сожглось, сколько боли выжглось на сердце, когда Кароль, чувствуя эфемерную, прежде не ощутимую горечь оторвалась от
желанных губ Руджеро. — Разве будет смысл от того, что ты потратишь силы, пытаясь вывести меня к тому, от чего я всю жизнь бежала? Руджеро, пожалуйста… — конечно, она не сдержалась. Этот разговор не мог пройти без отвратительных слез.
Презрение к самой себе, край бездны отчаяния глубокой, непонятное чувство, исполосовавшее всю ее душу, причина которому — лишь Руджеро, — все это взорвало в ней мерзкий, до скрежета в горле ненавистный плач. Все сгинуло за пеленой из собственной слабости, и лишь через несколько минут Кароль находит себя прижатой к так обыкновенно горячей и надежной груди Руджа, а саму себя — чуть ли не свернувшуюся калачиком у него на коленях.
— Никогда больше так не говори. — чуть громче произносит он, вновь целуя ее уже чистейшие соленые губы.
Смытый табак ее больше не потревожит. А шепот грудной, чуть надрывный навсегда погиб в стойком его «никогда».
Неоспоримое
«люблю» уже позже оглашало квартиру, победной одой несясь в пространстве, изничтожая табачную затхлость и
молчание, разбивавшее изнутри всю Кароль. Временное, никогда не бывшее им обернется в постоянство, а то, чего и быть не могло — разразиться неоспоримой истинностью.
Вскрытое сознание отныне-Кары готово к миру. И мир готов к ней.
Болезненность
горения более не потревожит ее.
