Молчание

      Дни растянулись в вечную бесконечность. Протекающее в никуда существование как патока растеклась в каком-то безмерном пространстве. Вся Кароль в нескончаемую беспрерывную постоянность. Не могла она сказать и сколько дней назад свершил свой перелёт за океан тот злосчастный самолёт, сколько дней назад Хиованна, совершая очередной громадный подарок, вывела ее на тропу окончательности. — Хиованна? — переспрашивает мама в один из бесконечных аргентинских вечеров. — Очень милая девушка, Кароль. Я рада, что у тебя наконец-то появилась такая хорошая подруга, — Кароль чудом удаётся не рассмеяться. Воистину, Хио — прирожденная актриса. Кому бы еще на ее месте удалось бы мило поддержать унылую беседу матери о будущих карьерах. Вечная кривая улыбка-усмешка растаяла в чистоте красивой и милой улыбки «воспитанной» девушки. Короткий взгляд — и Хиованна тут же заводит разговор о самостоятельности будущего выбора. Кароль давится лимонадом, чувствуя, как подруга ненавязчиво зажигает огонек веры во взрослость ее — Кароль у собственной матери. Она знает, что секрет непостижим как звездная чернота космоса — все тайны в хрипотце голоса Хио, во тьме неосознаваемого мудрого сознания. — Конечно, если Кароль хочется, вы можете снять вместе квартиру. — счастливая улыбка расцветает на мгновение.       Все, что она имела раньше пошатнулось и рухнуло. Весь невообразимый хаос, что терзал ее, истлел, растаял. Все гнилое погибло, растаяло в агонии под взором тьмы глаз Руджеро. И… должна была она благодарить за такой щедрый дар, но…       Некого.       Не к кому прижаться, как привыкла, за тот вечный тур. Не у кого спрятаться в нежности крепких объятий. Не у кого выслушать сбитый оглушающий стук сердца. Не с кем разделить полуночную теплоту. Никто не избавит более ее губы от горечи сигаретного дыма.       Никто более не спасёт ее трусливую пропащую душу из темноты собственных демонов.       Тишина вокруг давит. Она непривычна. Слишком резка и громадна. В ней оглушающий гром собственного сердца, тяжесть дыхания, отвратно смешанного с редкими всхлипами, миражом прокатывающимися в неспешность пространства. Константа молчания вселенной рушится громкий треск сжигающейся бумаги на самом кончике сигареты.       Она не так давно перестала крыться, и выгорающая внутри истина, провонявшая сотнями, тысячами изничтоженных ядовитых как само существование Кароль сигарет.       У неё дома туман. У них с Хиованной дома он — тихий третий житель. Впервые за все время его травящие силы ничто не держит. Едок и горек он. Губы окончательно отравлены вечной сигаретой. Дымом теперь пропитано все её существо. Вместо воздуха — едкость табака. Мысли мутны и вялотекущи. Кароль часами смотрит в стенку просто потому что не видит смысла делать что-то еще. Изредка на ее лице расцветает отрешенная улыбка, причины которой известны лишь ей одной, прежде, чем Кароль вновь погасит ее фильтром промеж губ, создавая все новые и новые клубы привычной для нее отравы, что теперь была ее сутью.       Кароль не выходит из квартиры. Ее комната — вечная обитель всех дымов планеты. Глаза уже давно не слезятся от их постоянства. У нее есть необъятные полтора месяца до съемок, в которые она вольна делать все, что пожелается. Но… ей ничего не хотелось. Желания, бередившие когда-то смутный разум, покинули ее. Инстинкты поесть-поспать — все, чем она живет, в перерывах между тухнущими сигаретами.       Целые блоки сжигаются целыми днями, уходя своим дымом в глубину ее легких. Может… может стоит выкурить? Выкурить все. Легкие, здоровье, сердце? Смола, отвратительная смола, кажется, поселилась в грудной клетке, обволакивая своей липкостью все. Противно-противно. Как же все это жалко и мерзко. Кароль вновь противно от самой себя.       Чертова аромантичность — иллюзия глупого сознания предала ее. И гибнет Кароль. Гибнет в трясине собственноручно созданных бед и горестей. От них не убежать не спрятаться. Не закрыться на привычной крыше, забывая обо всем, что ниже вышины, обдуваемой всеми ветрами, мощью своей ступающих в Буэнос-Айресе.       Горячий удар. По ладони рассыпается белесой чернотой пепел сигареты. Испещрённая краснеющими взбухшими волдырями рука уже не дрожит. Ожоги, отвратительно-реальными метками очертившие все запястья, теперь — ее украшения. Сжигающую силу их не чувствует более. Но знает их отвратительность. И длинные кофты укутывают руки, скрывая от Хиованны то, что сделала с Кароль слабость.       Да какая к чертям слабость? Резкий взмах — в руке снова истлевает дымом сигарета. Нет-нет. Это не слабость. Дурость, идиотизм, доверчивость. Но не слабость, не в коем случае. Оголенные предплечья сверкают взбухшими волдырями под неярким от табачного тумана светом солнца. Как забавно.       Она ли придумала это наказание сама себе? Когда зажегся на бледной после Европейского тура краснеющий своей нездоровостью коже ожог? Кароль не помнит. Клуб дыма резко взвился под потолок. Хмыкнув то ли своим мыслям, то от всей ситуации, она проводит по следам. Взбухшие желтизной волдыри нежатся в солнечных лучах. Маленькие ее уродства.       Сколько часов она тут сидит? Или не часов? Дней и ночей? Недель или месяцев? Разница… какая разница? Кароль не хочет знать. Ведь все, что сейчас — мгновенная аксиома. Ничто не поменяется. В дыму душном, но уже до боли родном потонуло все, что было, а сожженным пеплом обратилось все, то гордое своей погибшей одою «если бы…». «Если бы» очень многое. Его мощь свербит в сознании, гниющими ранами вспарывая, вздымающуюся лишь от ядовитой силы табака, грудь.       Если бы. Руджеро был бы тут. Рядом. Вновь подарил бы чудную иллюзию. Дал бы обмануться и спастись от собственной дурости. Сжёг бы след праха на ее губах своим горячим поцелуем и согрел бы всю ее в своих объятьях. Чернеющая бездна позволила бы ей утонуть, дав забыть ровным счётом обо всем. А голос его — мерный, спокойный, словно океан безбрежной силы жизни. Если бы…       Черт! Резкий взмах — на синих, высеченных, словно чернилами, венах, на бледном предплечье с хрустом рассыпается отгоревший пепел сигареты. Краснота едва видимым пятном расцветает под белесыми останками. Боли не было. Уже давно не было.       Апатия сжимала Кароль в своих душных объятьях. Кокон ее был плотен, тягуч и лишал суровости реальности. Мысли не шли, и это было поистине прекрасно. Не вникать, не размышлять. Кто прав, кто виноват. На кого злится, кого прощать и кого ненавидеть. Все безразлично ей. Дым взвивается тонкой струйкой под потолок, оседая где-то в ее волосах.       Вся в дыму. Вся из дыма. Кажется, сейчас просто растворится в нем. Станет таким же вольным и свободным. И лишь атмосфера будет сдерживать ее. Как же по-идиотски это звучит. Даже в голове. Хриплый, словно старческий смех прокатился по комнате. Не таким он должен быть у нее. Не таким… Длинная затяжка скрежещет сжигаемой папиросной бумагой.       Не такая она. Жалкое-жалкое оправдание. Кароль прикрыла глаза, откидываясь на спинку кресла. Пепел, все ещё искрящийся и горячий опадал прямо на оголенное колено. Улыбаясь своим мыслям, Кароль не глядя откинула сигарету в уже полную, чуть замызганную пепельницу и не оборачиваясь покинула собственную провонявшую спальню.       Хиованна знала, прекрасно знала, что происходит с Кароль. Но не предпринимала ровным счетом ничего. Не потому, что ей было все равно. А потому, что знала: Кароль сейчас глуха для всяческих мудростей. — Не хочешь сходить куда-нибудь? — спрашивает будто бы вскользь Хио, смакуя крепкий горьковатый кофе. Естественно она знает ответ наперёд. Кароль морщится, отворачиваясь к окну. Они обе знают, что Хиованне ее не спасти.       За окном только-только проглядываются первые блики густых для теплого Буэнос-Айреса сумерек, но Хиованна уже так внезапно рано пришла от Лино*. И когда только успели?.. Кароль слабо представляет, почему Хио с удивительным постоянством каждый вечер приходит в их провонявшую табачным дымом квартиру и изо дня в день вытягивает Кароль из комнаты на… поговорить? Выпить в честь сгущающейся над их головами ночи? — Нет, нет, — Кароль отмахивается, стараясь отвернуться от пронзительного взгляда Хио. Все равно не скрыть от неё. Не сбежать. — у меня… много дел. — мямлит дикую несуразицу она, буквально кожей чувствуя расцветающую чуть ехидную улыбку Хиованны. — Как хочешь. — звучит где-то на краю сознания, но все равно. В пальцах снова сигарета. Шелест входной двери. Что же… Хиованна вольна покидать. Секунда, и огонек чертит пространство полумрака. Кароль закрывает глаза. А что ей, собственно говоря, еще нужно для душевного спокойствия?       Словно бы неспешно и нехотя она переходит в свою комнату. Обитель дымов. Туманов. Ее пристанище и убежище. За окном почти возгорелась ночь, и Кароль с отрешенным интересом с высоты многоэтажки чертит взглядом прямые линии проспектов, пробегающих прямо рядом с домом.       Вдох-выдох. Затянуться, расслабиться. И повторять еще и еще. До бесконечности. Наверняка голос ее уже до невозможности хрипл. Должно быть, и вся ее одежда будто соткана из дыма — настолько сильно табак вгрызся в ее существование.       Перед глазами больной нитью растягиваются события канувших за океаном узких улиц. Дымом переулков мелькнула как наяву теплота объятий. «Кара,” — шепчет тьма ночей Европы. Сладостью вязкой и желанной несется неразборчивый ряд однотипных полумрачных номеров, исписанные чистейшей страстью.       Нет! Со всей силы Кароль разбивает недокуренную сигарету об белоснежное предплечье. Она не морщится, не шипит. Пепел как трава рисует новый узор. Оторваться невозможно. Воистину прекрасное. Прекрасное дерьмо слабости и трусости на собственной руке.       Спокойствие. Вдох-выдох. Вытянуть из пачки девственно-целую ядовитую палочку. Щелкнуть зажигалкой. И вновь забыться в дыму разума, отдаляясь от мира. Дальше от чувств, тягостей собственных ошибок и дурости, которую Кароль… не хочет преодолевать. Ведь зачем? Чтобы изменилось, укрепи она свою волю?       Ровным счетом ничего.       Едва-едва сознание цепляет шорох двери. Какая разница, куда пропадала милая Хио. Кароль не будоражит интерес. Бередит ее разум тишина. Молчание стало ее коконом вновь. И улыбка теплая, чуть радостная освещает ее лицо. — Кара. — шепот в безмолвии квартиры подобен грому. И пробирает ее дрожь. Потому что голос из миража не может быть явью. Нет, она не отвернется от понятных развернувшихся пред ней красот города.       Язык отяжелел и хриплый шёпот слетает с губ: — Руджеро?