you're the perfect one (you just can't believe it)

Суть в том, что Эл и эмоции — почти что лучшие друзья. Эл и грусть в последнее время стали самыми настоящими соулмейтами, и Эрика даже иногда шуточно, про себя и ни в коем случае не вслух ревнует. Эл плачет довольно часто, из универа звонит Эрике, а та в ответ отпускает абсолютно не смешные, неудачные шуточки, пытаясь заставить свое красноволосое чудо хоть раз улыбнуться. Суть в том, что с эмоциями Эрика даже не на «вы». Эрика с эмоциями — никогда и никак, за исключением тех случаев, когда доводят совсем до крайности, когда желание лишить дыхания саму себя заполняет каждый закоулочек сознания, не оставляя места даже мельчайшей разумной мысли. Так что, да. Так и живут. Эрика смеется слегка истерично, безумно, отчаянно грустно, и Эл подхватывает небольшие смешки следом. Хоть что-то. Когда Эл в очередной раз садится на подоконник, чтобы попытаться разглядеть хоть какие-нибудь звезды, часы показывают половину второго. Эрика переворачивается на бок, смотрит в сторону окна мельком и медленно вздыхает — вставать рано. Она осторожно поднимается с теплой кровати и чувствует под ступнями прохладу пола. Отопление дали всего полтора дня назад, и холодные ветренные дни все еще дают о себе знать даже внутри квартиры. От кровати до окна несколько шагов, которые девушка делает с такой осторожностью, с какой кот готовится напасть на движущуюся игрушку. — Снова небо? В ответ Эл мягко — едва-едва напуганно — вздыхает и поворачивает голову в сторону Эрики. На ее губах печальная улыбка, которую Эрика, несомненно, любит, потому что на все эмоции, все выражения и образы Эл у Эрики есть особенное место в сердце и разуме, но это вовсе не значит, что такую улыбку она рада видеть. Иногда она готова горы свернуть и со всеми и всем вокруг подраться — лишь бы лучшему человеку в ее жизни было хорошо. Лишь бы она была счастлива. Лишь бы чувствовала себя любимой и драгоценной. Но пока есть только сплошные «лишь бы», собственные репрессированные эмоции, трясущиеся руки и чужие холодные слезы на кончиках пальцев. — Шла домой и подумалось: вот выключили бы разом все фонари, хотя бы на пять минут. Я бы, может, даже звезды увидела, — Эл мягко качает головой. Эрика тянется, берет ее ладонь в свою и мягко сжимает пальцы. — Было бы замечательно. Так хочется. Какое-то время они обе молчат, смотря в окно. В такой час почти все окна многоэтажки напротив темные, скрывают за собой спящих обладателей квартир. Одинокую березу во дворе мягко покачивает ветер. Может через минуту, а может и через полчаса — вряд ли кто-то скажет точно — девушки все еще у окна, только теперь обнимаются. Эрика стоит, уперевшись коленями в батарею под подоконником, уткнувшись в макушку Эл, которая по-прежнему сидит, но уже не смотрит в окно, не смотрит на небо, не смотрит вообще никуда. В комнате до невозможности тихо: упади на пол иголка, и ту бы услышали. — Однажды я увезу тебя в горы, — шепчет Эрика как-то сломленно. — Там небо низкое, фонарей и света днем с огнем не сыщешь, воздух приятный и звезд, — она тяжело вздыхает, — много. Так много. Ты бы знала, я обязательно тебе покажу. Точно-точно. Обещаю. Эл улыбается. Эрика лица ее не видит, но чувствует — улыбается. — Разведу огонь, поставлю палатку, только нужно будет не забыть клетчатую рубашку, а то иначе какой же из меня lumberjack, да? — она ничего не может с собой поделать, не в этот момент, потому что вокруг все давит, потому что изнутри тоже давит, и она понимает, что Эл это тоже чувствует, поэтому продолжает мямлить. — Представь меня с топором в руках, в клетчатой рубашке, м? Как тебе такое? — Эл едва слышно смеется. — Про тебя в доспехах и на коне мы уже думали, теперь думаем про меня в образе лесоруба. — Пошли спать, чудо, поздно уже, — отзывается Эл, и Эрика про себя отбивает самой же себе пять. Вы только посмотрите на эту маленькую победу. — Кто бы говорил. Уже потом, когда они в обнимку лежат под одеялом в нагретой их теплом кровати, Эрика тихо шепчет: «Да у меня даже клетчатой рубашки нет» и не получает ответа. Утром, стоя у плиты и прокручивая в голове события поздней ночи (раннего утра?), Эрика мысленно ударяет себя по лицу, что, признаться честно, она делает довольно часто. Это же надо быть такой глупой, серьезно, как можно было… Но вся утренняя неловкость уходит, когда она чувствует, как к ней со спины прижимается Эл, заключая в сонные объятия. На часах едва ли шесть утра, и поспать им обеим удалось всего пару часов, так что у Эл никакой нужды нет в таком раннем подъеме. — Прости, — заспанным — о господи! лучшее, что Эрика вообще когда-либо слышала! — голосом говорит Эл, и запускает свои еще теплые руки Эрике под футболку, прижимая пальцы к коже живота. Эл любит прикосновения, любит чувствовать, любит объятия, поцелуи и еще миллион разных вещей, и Эрика никак не может заставить себя успокоиться, потому что это все делает Элайзу настолько реальной, существующей, живой. Все ее эмоции, все ее страхи, тревоги, радости и печали, смех, улыбки, милые «мяу» в качестве приветствия, когда она отвечает на звонок, — все это по-настоящему, все это происходит здесь и сейчас, позволяя Эрике знать, быть уверенной в том, что она не бредит и не придумывает себе лишнего, лежа на полу и смотря на стерильно-белый потолок. — Не извиняйся даже, — наконец отвечает она. — Ты же знаешь, что я ради тебя хоть с воздухом подерусь, если он тебе досаждать будет. — Да, — смеется Эл, целуя девушку в плечо. — Это я точно знаю. Но ты не обязана делать это посреди ночи, когда тебе нужно будет рано вставать с утра. Будешь теперь как зомби весь день. Эрика проглатывает тупое «Ради тебя — что угодно», выключает плиту, неловко разворачивается, чтобы не разорвать объятия, и улыбается. — Ты будешь любить меня даже в образе зомби, да? Она много чего не понимает, много чего у нее просто-напросто не получается (пример: успокаивать свою расстроенную девушку так, как это сделал бы любой нормальный человек). Вряд ли у нее когда-нибудь получится, но. — Что вообще за вопрос такой? Все, наверное, будет хорошо. Сказка на двоих и все такое, думает Эрика, вряд ли концовка плохой будет.