Охота на лис

Ему хотелось, чтобы сон его был вечен. Чтобы тьма, пускай и одинокая, слепая, была ему единственной подругой, которая баюкала бы его и обнимала, подобно матери. Чтобы весь мир исчез, рассыпался прахом — чтобы нигде не осталось ни единой живой души, от которой Цзян Чэн ожидал бы удара или оскорбления. Чтобы он остался один — вместе со своей болью, которая, как ему казалось, тяжёлыми цепями окутала его истерзанную грудь и ослабшее сердце. Ему стало дико на земле — он понял это, пока утихала изуродовавшая его боль — и он ничего не смог поделать с этим. Он просыпался лишь трижды, но каждый раз воспринимал реальность подобно страшному кошмару. Чёрный шёлк. Высота. Три серебристых колокольчика.       Когда чудовищное клеймо отпечаталось на его глазу, чувства покинули Цзян Чэна лишь ненадолго — спустя 15 минут он вновь пришёл в себя, но не понимал, что происходит. Слёзы сочились из правого глаза, оставляя блестящую дорожку на переносице и ожоге. Холод и изморось успокаивали его запястья, на которых остывала кровь от содранной цепями кожи.       Вокруг всё шумело, мерцало, дрожало и вспыхивало, словно фейерверк, но Цзян Чэну не было абсолютно никакого дела до этого. Ему казалось, будто все его чувства вмиг сгорели, подобно охваченному пламенем лотосу, оставив после себя лишь пепелище. Каков дом, таков и хозяин.       Кровавое зарево застилало ему глаз — кажется, в толпе произошла какая-то неразбериха, которая разом охватила всё вокруг. Словно кто-то начал драку и устроил погром. Или взбунтовался, не в силах сдержать в себе злость от несправедливости, расправившейся с изнурённым и измученным Цзян Чэном.       Незнакомец в чёрном бархатном плаще, взорвав фейерверк прямо в толпе и вызвав неразбериху, в один прыжок забрался на сцену. Его союзник, накинувшийся на Вэнь Чжао, с едкой ухмылкой, укрытой тенью капюшона, перевёл внимание Вэнь Чжу Лю на себя, играясь с ним, словно кошка со слепой мышью. Цзян Чэн почувствовал, как к его шее прильнули прохладные пальцы, прощупывающие пульс. Он вздрогнул. Зажмурился.       Мятежник деловито цокнул языком и рассёк цепи, окутывающие кровавые запястья и ослабшие щиколотки. Перебинтовывать руки не стал — времени не было, да и Вэнь Чжу Лю наконец-то очнулся от обманки и бросился на них, словно цепной пёс. Незнакомец рыкнул, взвалил тощее тело Цзян Чэна себе на спину и вскочил на свой меч — рукоять была закутана бинтами, чтобы никто не узнал об, очевидно, известном владельце, что таки решился на сопротивление. Его напарник поступил точно так же и, откинув Вэнь Чжао к Сжигающему ядра, поспешил исчезнуть с места преступления, юрко нырнув в переполошившуюся, как стая глупых пугливых куриц, толпу.       Затем высота, в которой они порхали, словно свободные птицы. Кое-где проступило солнце, пламенное солнце, сверкающее, словно золотистый пион в белоснежных шелках. Когда Цзян Чэн очнулся и увидел под собой мерцающие ленточки рек и осколки озёр — голова у него закружилась, и он в болезненном страхе прильнул к чужим плечам, словно к своему спасению. Незнакомец чуть вздрогнул, очевидно, не ожидая такой настойчивости от едва ли живого мальчишки. Успокоив собственные чувства, он строгим и низким голосом спросил: — Как ты? Можешь нормально дышать? Но Цзян Чэн, удивлённый, поражённый, благодарный, лишь тихонько дрожал, не находя в себе сил на усмешку. — Это ты, Цзинь Цзы Сюань? Твой голос… Да, это точно ты… Вечно… в неприятности… — Эй, не смей засыпать! Цзян Чэн! Цзян Чэн!       Но голос Цзинь Цзы Сюаня меркнет, словно затерявшаяся в иле рыбка. Цзян Чэн не слышит — лишь в исступленной благодарности утыкается в его прямое плечо и вновь погружается во тьму, засыпая под знакомый голос, наполненный высокомерием и толикой брезгливости ко всем окружающим. Конечно, это Цзинь Цзы Сюань. Цзинь Цзы Сюань, на которого он однажды едва ли не накинулся с кулаками, но теперь… Его бархатный плащ словно тьма. «Цзян Чэн, Цзян Чэн, Цзян Чэн…» «Не смей засыпать!» Цзинь Цзы Сюань… Цян-цян-цян. Колокольчики звенят, как далёкие воспоминания. Ими играется ветер, забегающий в комнату через открытое окно и шелестящий в знамёнах, развешанных под потолком. Цян-цян-цян…       Всё тело Цзян Чэна налито свинцом и намертво приварено к кровати, на которую его заботливо положили. На изуродованной половине лица что-то холодное и тёмное, мягкое… бинты?.. Запястья, щиколотки и лодыжки туго перемотаны. Пуховое одеяло. Звон колокольчиков.       Он заёрзал под одеялом, в которое был укутан, и тут же поморщился от громкого шума над собой — задремавший Цзинь Цзы Сюань подскочил со своего кресла и присел на краешек постели, внимательно и строго разглядывая лицо Цзян Чэна. Потом слегка потрепал его по здоровой щеке и, услышав в ответ недовольное мычание, сдержанно улыбнулся. — Да уж, мальчик, ну и досталось же тебе, — он строптиво хмыкнул, нахмурив тонкие брови. — Мы уж было подумали, что ты не очнёшься. Как ты себя чувствуешь? Разбитый Цзян Чэн расфокусированным взглядом окинул помещение, а потом перевёл взгляд на Цзинь Цзы Сюаня, как бы спрашивая: «Где это мы?» Цзинь Цзы Сюань слегка пожал плечами, словно бы подавляя в себе чувство неловкости, и затем неуверенно ответил: — Мы не знали, где можно тебя спрятать. Потом я вспомнил про своё поместье на севере и принёс тебя сюда. Вэнь Жо Хань не знает о существовании этого места, а отец сюда не сунется — уж слишком ему не нравится здешний климат. Цзян Чэн улыбнулся — и тут же закашлялся, вздрагивая всем искалеченным телом. Цзинь Цзы Сюань, скинувший с себя золотистую мантию ордена, неспешно поднялся. — Цзэ у Цзюнь, — деловито обронил он, обернувшись на Цзян Чэна в дверях, — Попросил сообщить ему, если ты вдруг проснёшься. Не трепыхайся без толку и отдыхай. Он скоро придёт. Здесь тебя никто не съест, не дрожи как осиновый лист. Он горделиво хмыкнул и исчез, оставив после себя лишь едва ли заметное ощущения спокойствия. Цян-цян-цян…       Цзян Чэн, судорожно вздохнув, неспешно поднялся, не чувствуя в себе ни сил, ни жизни. Ноги его и вовсе не слушались — лежали на постели мёртвым грузом, не шевелясь и даже не вздрагивая. Цзян Чэн чувствовал их лишь из-за жгучего холода, лижущего ступни и пальцы. Откинув с себя одеяло, юноша, едва подавляя чувства, впился ногтями в свои исцарапанные ступни. Он растирал их, старался согреть или хотя бы поранить — чтобы понять, кошмар ли всё это или же явь.       Глаза обожгли подступившие слёзы и кровь, что багряным лотосом расцвела на его повязке. Тогда, окончательно потеряв самообладание, Цзян Чэн позволил всем своим чувствам внезапно нахлынуть на него, как морская волна, и тогда всё: и боль, и обида, и вина, и беспомощность, — все эти отвратительные чувства накинулись на него, словно дикие звери. Он вцепился в размокшие от крови бинты и взвыл диким волком, от боли, от унижения, и свободной рукой прижался к виску, ощупывая грубо обрезанные волосы, топорщащиеся теперь в разные стороны. Всё то, что он держал в себе, вмиг скатилось по его щекам хрустальными слезами, жгучими, солёными, как морская вода. Его сжирала обида и чувство позора, что каменной могильной плитой легло на его сутулые, вздрагивающие от всхлипов плечи. О, небеса, как же ему было холодно и страшно!       Цзян Чэн плакал, растирая по лицу кровь и слёзы, в исступленном отчаянии хватался за ледяные ступни, за плечи, за топорщащиеся волосы — и всхлипывал, словно желая облегчить свою боль, что сводила его с ума. Весь мир сузился до его кровавых слёз и холода, жгучего холода, в котором таяли все остальные чувства, которое опаляло его, заключало в клетку из чувства бесконечного одиночества.       Хватаясь то за ступни, то за волосы, то за плечи, он словно бы пытался удержать себя, рассыпающегося на части. Он чувствовал себя таким жалким, таким разбитым, что казалось, будто спустя мгновение он развалится на части. Он безуспешно пытался унять дрожь, которая с каждой секундой становилась сильнее; прижимал руки к глазам, но слёзы и кровь ручьями текли по его красному лицу; закусывал губы и лишь громче всхлипывал. Не было на свете существа более несчастного, чем Цзян Чэн в ту секунду.       Молодой господин Лань нашёл его беспомощно сжавшимся в комок, словно котёнок. Цзян Чэн его не видел — собственный плач заглушил ему мысли.       Но мужчину сразу же обдало тем могильным холодом, которое окутывало сокрушённого Цзян Чэна, едва он переступил порог комнаты. На тёплые карие глаза вмиг навернулись слёзы сострадания, и кончики пальцев тут же чем-то кольнуло.       Он присел на краешек кровати и уже было протянул руку к затравленной лисице, но Цзян Чэн, едва заметив это, шарахнулся от него, словно от чужого. Дыхание сбилось, а сквозь пелену перед глазами он даже не смог разглядеть, кто пришёл к нему. Он видел лишь белоснежную фигуру в голубых бликах, очерченную чёрной полосой. — Господин… Лань? — всхлипнул Цзян Чэн, совершенно путаясь и всё больше пугаясь.       Но Лань Си Чэнь лишь с едкой горечью на языке протянул ему руку — осторожно, словно обращаясь с диким котёнком, которому в дикость была ласка. Он печально вздохнул и промолвил: — Это я. Не бойся, это всего лишь я. Тише, тише… Цзян Чэн жмурится — и протягивает руку. Холодную, как лёд, дрожащую и окровавленную.       Лань Си Чэнь стискивает тонкие губы и начинает гладить чужую руку своей — изящной, чистой, словно высеченной из белого мрамора или нефрита. Он гладит совсем осторожно, словно пытаясь заново понравиться Цзян Чэну, показать свои добрые намерения.       От запястья к кончику каждого пальца, поочерёдно. Кружок по ладони, кольцо на запястье. Затем сделать лодочку из своих ладоней вокруг чужой. Всё в тишине, в безмолвии, под тихое переливчатое пение колокольчиков.       Лань Си Чэнь даже не вздрогнул, когда навернувшиеся на тёплые глаза слёзы сорвались с ресниц на точёные щёки. Цзян Чэн их не видел — а значит, на какое-то время их не существовало. — Мы думали, — едва ли сдерживая всхлип облегчения, вздохнул Лань Си Чэнь, накрывая ладонь Цзян Чэна своей, — что уже не увидим тебя. Мы думали, что они убили тебя…       Не выдержав, Лань Си Чэнь резко потянул Цзян Чэна на себя и изо всех сил прижал к груди, словно не веря, что ненадолго всё закончилось. Кровавые слёзы въедались в белоснежную мантию с плывущими облаками, до которой абсолютно никому не было дела. Лань Си Чэнь неровно дышал, гладил сутулую спину, обнимал, прижимал, зарывался точёным носом в растрёпанные перья волос и всё так же не верил — не верил, что держит в своих руках настоящего феникса: разбитого и вновь воскресшего.       Он правда не хотел навредить ему. За все дни, когда Цзян Чэн оставался исчезнувшим с лица земли, Лань Си Чэнь едва ли не искромсал собственную душу, не находя себе ни места, ни покоя: он искал, он обращался светлым соколом и парил в небесах, он расспрашивал реки и ветры, и тихонько погибал, когда не видел и не слышал ответа. И сейчас, сжимая в собственных руках этого напуганного ребёнка, он всё никак не мог поверить в то, что их обречённая на провал затея всё-таки удалась.       Цзян Чэн теперь в безопасности. Он в окружении мягких и белоснежных рукавов, что согревали его, словно любовь. Лань Си Чэнь тоже плачет, хоть и от счастья — и он целует его чуть выше брови, чуть выше скулы, чуть выше краешка губ. Эмоции Лань Си Чэня — словно пенящаяся волна, которая наконец-то обрела свободу. Он тихонько отстранился и посмотрел на лицо Цзян Чэна, перемотанное бинтами. Он рассматривал каждую точку, каждую морщинку, каждую царапинку, высеченную на перепачканной кровью коже и, мягко улыбнувшись, вдруг прошептал: — Я перебинтую твои раны.       Пряча за душой пылающее облегчение, Лань Си Чэнь неспешно поднялся с постели. Он уже хотел было утереть мокрые и раскрасневшиеся щёки своим белоснежным платком, но внезапно замер, почувствовав, как чужие дрожащие руки тянут его за рукав. Дыхание Цзян Чэна было рваным, неровным, однако, взглянув на лицо юноши, Лань Си Чэнь тут же вздрогнул не то от кольнувшей сердце боли, не то от любовного восхищения. Цзян Чэн старался дышать глубже. Быстро-быстро моргал, стараясь подавить сочащиеся слёзы. Старался. — Позже… Пожалуйста… Не сейчас… С губ Лань Си Чэня сорвался беззвучный стон боли, которую он разделял с этим ребёнком. Слегка кивнул головой. Остался.       Цзян Чэну было так легко в его руках, так легко. Дикая боль, хоть и не прекращалась, но всё же становилась хоть немного мягче, тише, спокойнее. Лань Си Чэнь обнимал сильно, но не грубо — он прижимал его к своей груди, словно статуэтку из хрусталя или фарфора, пытался сохранить, уберечь. — Не бойся, я рядом, — оглаживает его плечи, целует в горячий лоб. — Всё будет хорошо, не бойся. Я с тобой, моё сокровище, я с тобой.       Цзян Чэн успокаивается. Медленно и очень болезненно, но всё же успокаивается, слушая бархатистый голос Лань Си Чэня, словно и впрямь начинает верить, что всё прошло, что всё забыто. В искалеченном глазу взрывается боль, и Цзян Чэн отчаянно вскрикивает. — Будет… Какое там? — его голос дребезжит, словно круги на воде. — Не будет, ничего не будет. Посмотри на меня! Меня унизили, растоптали… У меня абсолютно ничего нет! У меня нет ордена, у меня нет дома, у меня нет даже чертового Золотого ядра… Глаз, волосы… — Цзян Чэн покраснел и вновь затрясся, беспомощно падая в руки Лань Си Чэня. — Что… Что мне делать? Пожалуйста, скажи… Что, что мне делать?!       А Лань Си Чэнь так же дрожит, закусывая губы. Из-за стоячих в тёплых глазах слёз он даже не видит кровь на руках и одежде — мир не существовал для него. Гладит Цзян Чэна по волосам и судорожно вздыхает. — Прошу… Позволь мне обработать твои раны. Я стану твоим орденом, домом и силой — по-крайней мере, пока ты не оправишься. Раны заживут, волосы отрастут. Слышишь меня? Не произошло ничего непоправимого. Мы всё вернём. Он целует его — губы солёные и пахнут железом. Им так хочется верить, что их боль пройдёт. Им так хочется верить, что они всё вернут.