Как хорошо уметь читать

На ужин Штольман отправился к Мироновым. Надевать свой лучший костюм как в Дворянское Собрание он не стал, ограничился перстнем Ливенов и тростью с вензелем — теще будет приятно в очередной раз увидеть принадлежность зятя к титулованной аристократической семье. Едва они сели за стол, Мария Тимофеевна спросила, были ли вести от Анны. Яков Платонович ответил, что как раз накануне получил от нее письмо. Мария Тимофеевна немного огорчилась, что дочь не написала ей самой, но вне сомнения была рада узнать, что ей понравилось в усадьбе князя, и что в лице графини она обрела хорошую знакомую. — Яков Платонович, Вы уж не торопите Анну домой, если ей захочется побыть у князя подольше. Штольман заверил тещу, что у него таких мыслей не было и в помине. Их у него не было на самом деле, тем более сейчас, когда он получил несколько писем гадкого содержания. Даже если на следующей неделе больше не придет мерзких посланий, не будет ли лучше Анне пожить у Павла еще неделю-другую… Это дало бы ему время если не найти злодея, то, о чем он очень надеялся, определиться с подозреваемым… Он намеревался расспросить Марию Тимофеевну, которая собирала слухи по всему Затонску, и Виктора Ивановича, который в силу своей профессии мог знать о тех жителях городка, кто бывал там, откуда ему присылали письма, а также слышать о тех, кто приезжал оттуда. Но как начать эту тему, он не знал. Не мог же он об этом спросить напрямую… Он решил сказать, что когда был в Дворянском Собрании, узнал, что Председатель случайно встретил в Москве племянника старухи Бенциановой. Авось, Виктор Иванович сам скажет, кто еще из жителей бывает в Белокаменной. Однако разговор на тему Москвы перешел не сразу. Мария Тимофеевна уцепилась за визит зятя в Собрание. — Яков Платонович, Вы были в Дворянском Собрании? Поверить в это не могу! — Машенька, ну отчего же не поверить? К нашему столу в ресторане Собрания подходил Никитин, приглашал. — Но приглашал-то он Павла Александровича, — сказала Мария Тимофеевна, глядя на кольцо бастарда Ливена у зятя на руке, и осеклась. Но и без этого было понятно, что она имела в виду — что Штольмана туда не приглашали. — Я думаю, он персонально пригласил князя лишь потому, что тот был гостем города. А то, что Якову Платоновичу там будут рады, это подразумевалось само собой, — попытался сгладить неловкость Миронов. — Да, когда мы встретились с Никитиным пару дней спустя, он сетовал, что я так в Собрании и не появился. Я пообещал ему, что загляну, как только представится случай. И вот вчера у меня образовался свободный вечер и я провел его в Собрании… И, знаете ли, не пожалел. К Сафонову на юбилей приехали гости, и одним из них оказался мой знакомый по Петербургу. — Да что Вы говорите? Надо же, как тесен мир! — Вы правы, Мария Тимофеевна. В Затонске-то я его никак встретить не ожидал. — А он, наверное, не ожидал встретить здесь Вас да и не ожидал, что Вы — сын князя Ливена… — ухмыльнулся Миронов. — Да уж, неожиданного в тот момент было немало… Никитин и другие члены собрания не ожидали, что мой дядя Павел Александрович — заместитель начальника охраны Императора, о чем он не хотел распространяться в Затонске, ведь он приезжал сюда как частное лицо. — И откуда же это стало известно? — От Воронова, моего знакомого. Он видел несколько раз князя Ливена в департаменте, где служит. И упомянул о должности Его Сиятельства, не зная, что тот не хотел этого афишировать… — Значит, теперь весь Затонск знает, что Ваш дядя князь Ливен — такое важное лицо? Странно, у меня сегодня в городе никто об этом даже не спросил, — недоумевала Мария Тимофеевна. — Обычно такие новости… мимо людей не проходят. Яков Платонович усмехнулся: — Ну, Мария Тимофеевна, еще и суток не прошло… В понедельник, думаю, в «Затонском Телеграфе» появится статейка. Тогда Вам в городе прохода не дадут. — Да и Вам, Яков Платонович, тоже, — добавил Миронов. — Такое родство как у Вас с Павлом Санычем представляет интерес даже для жителей губернского города, не говоря уж об уездном как Затонск. Вы уж не сердитесь, если наши жители пойдут к Вам… со своими вопросами… теми, что далеки от Ваших служебных обязанностей. Штольман подумал о том, что по таким поводам люди ранее не обращались к начальнику следственного отделения, но пошли к внебрачному сыну князя Ливена. — По каким это вопросам кроме служебных можно обращаться к Якову Платонычу? — полюбопытствовала Мария Тимофеевна. — Да по любым… По личным, полагаю… И в том числе вообще без вопросов… — Витя, ты о чем? — В начале недели, после выхода в газете статьи про Якова Платоновича и князя Ливена, в полицейское отделение был просто наплыв… потерпевших. — А что произошло? — Ничего, просто приходили полюбопытствовать, посмотреть на сына и племянника князя. — Виктор Иванович, неужели и до Вас слухи об этом дошли? — Не дошли, а сами пришли. Узнал, как говорится, из первых рук. Ко мне обращался мой клиент, имени я, конечно, называть не буду… Он был одним из тех, кто приходил заявить, что у него что-то было украдено, из тех, с кем Вы, Яков Платонович, вне кабинета беседовали. Спрашивал, будут ли какие-то последствия за его… выдумку. Тем более что таких как он там было несколько человек. Сказал, что, должно быть, начальник следственного отделения был очень разгневан. Я его успокоил, что если протокола не составляли, дела не заводили, то преследования не будет.  — Витя, а мне ты почему не сказал? — Потому что это дела между поверенным и доверителем. А Яков Платонович сам знает, кто это может быть. Да и столько времени прошло, в городе про это, должно быть, многие слышали. — Я — нет. — Маша, я тебе удивляюсь, ты и не слышала… — подзавел Миронов супругу. — Представь себе, не слышала, — Мария Тимофеевна поправила прическу. — И что, Яков Платоныч, много человек приходило? Что же хотели? — Маша, ну что хотели? Как я и сказал, лицезреть сына князя, конечно. Не ручки же целовать как наследнику престола, — в очередной раз усмехнулся Виктор Иванович. "Еще бы ему ручки целовать решили. Ему хватило и того, что ему самому пришлось целовать ручки гимназисткам, пришедшим за автографом". — Говорят, к Вам Карелин приходил. Он человек обстоятельный, с глупостями бы не пошел. — Нет, не с глупостями приходил, по серьезному делу. — Адвокат ему нужен? — спросил Миронов. — Нет, адвокат тут не поможет, у него другой случай. А вот еще одному человеку может понадобиться, — Яков Платонович подумал про юного Дубровина. — Но пока я не знаю, вправе ли говорить, кто это. Но скажу сразу, это не по уголовному преследованию. Это скорее семейные или наследственные дела… — Ох уж эти наследственные дела… — вздохнул Миронов. — Один мой клиент, Захаров, в прошлом месяце ездил в Москву на похороны, с надеждой, что дальний родственник, который был к нему расположен, оставил ему хоть что-нибудь, но тот предпочел отписать все более близкой родне, хоть и был с ними в неособо хороших отношениях. Так вот, он тоже случайно видел Татаринова. А на обратном пути из Москвы в поезде он ехал вместе с Самохваловым, и тот не утерпел похвастаться, что его-то родственница оставила ему старинную икону, которая стоит хороших денег. А после Самохвалов приходил ко мне, узнать, нельзя ли как-нибудь продать ее, так как родственница завещала ее с условием, что Самохвалов передаст ее потом старшему сыну. Я говорю об этом, поскольку сам Самохвалов не делал из этого тайны и разболтал об этом своим знакомым. — А по делам наследства многие ездят в другие города? Или есть и такие, что приезжают сюда? Как Татаринов, который надеялся на наследство тетушки? — ухватился за тему Штольман. — И так, и так. Но в другие города, конечно, ездят все же больше, у людей же родственники по всей Империи раскиданы. Бывает, что какой-нибудь совсем уж дальний родственник что-то оставит, такой дальний, что про него даже и забыли, а то и вовсе не знали… Был у меня подобный случай, когда одному крестьянину то ли троюродный, то ли четвероюродный дед, про существование которого он даже не подозревал, завещал имущество на Урале. Он тогда пришел ко мне с письмом, спросил, может ли быть такое. Я написал поверенному, от которого было письмо, он ответил, в общем уехал тот крестьянин с семьей на Урал… Но все же больше, конечно, достается родственникам, которые поддерживают отношения друг с другом. Вот к помещику Кручинину не так давно приезжал из Курска сын его двоюродной сестры Андрей Анатольевич. Помещик вдовый, прямого наследника не имеет, уговаривал молодого человека перебраться жить к нему и начать вникать в особенности управления хозяйством, поскольку при своей службе в небольм чине он еле сводит концы с концами и не имеет амбиций продвинуться по службе. Мария Тимофеевна добавила, что у Кручинина, скорее всего, более далеко идущие планы. Со стороны покойной жены у него была племянница Варенька, барышня без приданого, но с добрым сердцем и кротким нравом, какая подошла бы скромному молодому человеку, такому как Андрей Анатольевич. Вероятно, Кручинин надеялся, что молодые люди понравятся друг другу, и он сможет устроить их брак, тогда они будут жить в его доме, а после унаследуют его имение. Штольман сказал, что такая забота о родственниках достойна похвалы, и он будет рад, если чаяния Кручинина не пройдут даром. Он также поинтересовался, не ездили ли сами жители Затонска в ближайшее время куда-нибудь. Мария Тимофеевна припомнила, что не так давно Ильины ездили на свадьбу племянницы в Орел, а Соколовские — к сыну-офицеру в Тверь. Изо всех упомянутых Мироновыми персон Штольман знал лишь Кручинина и Самохвалова. Кручинин как-то заявлял о краже плуга, а Самохвалова задерживали за драку. Плуг так и не нашли, вероятнее всего, его украли какие-то гастролеры. Конечно, из-за утраченного плуга пострадавший мог и осерчать на начальника следственного отделения, но Штольман не мог представить, чтоб Кручинин, который, судя по всему, был человеком незлобливым, стал бы посылать полицейскому чиновнику гадкие письма. Самохвалов был хвастливым, несдержанным, лез на рожон… Прийти побить Штольмана за что-то — это да, мог, а организовать отправление подметных писем — нет, для этого нужны и ум, и терпение, а таковых у Самохвалова не наблюдалось. У него самого хватило терпения, чтоб выслушать несколько сплетен, не имевших отношения ни к нему, ни к людям, которые его интересовали. Но уходить сразу после того, как он узнал хоть что-то полезное для него, было и невежливо, и подозрительно. Привлекать лишнее внимание к важной для него теме он не хотел, как и выглядеть зятем, который приходит к теще и тестю только поесть, тоже. После ужина Миронов пригласил зятя в кабинет: — По рюмочке, Яков Платонович? Уже в кабинете Виктор Иванович спросил: — А теперь скажите мне, Яков Платоныч, что происходит. Зачем Вам понадобилось знать про тех людей? Штольман был в замешательстве, что сказать. И лгать Виктору Ивановичу не хотелось, а говорить правду и вовсе. — Это ведь не по Вашим полицейским делам? Иначе бы Вы спросили прямо, без экивоков. — Не по полицейским… — Это относительно человека, которому в дальнейшем может понадобиться адвокат? — Нет, он с этим совершенно никак не связан. Но это… — Не Ваша тайна? — Скажем так, не совсем моя, — Яков Платонович имел в виду и Анну. — Но мне это знать очень важно. — Какие города Вас действительно интересуют? Штольман назвал тестю Москву и еще пять городов. — Если я что-нибудь услышу, я дам Вам знать. А что там насчет того господина, что кроме Карелина приходил к Вам? — А вот это действительно не моя тайна. — Мне Вы можете довериться. Дальше меня это не дойдет. Я лишь хочу быть уверенным, что если этому человеку нужна помощь, он получит ее вовремя, а не тогда, когда будет уже слишком поздно. Штольман подумал о том, что Дубровин все равно привезет Егорушку, и что это вскоре станет известно в Затонске в любом случае. — Вы знаете молодого помещика Дубровина? — Не припоминаю. — Это внук помещика Черкасова. — Да, теперь понимаю, о ком речь. Штольман в нескольких словах рассказал про Юрия Дубровина, намеревающегося забрать себе брата по отцу, которого родила девка из поместья. — Опасается, что общество ополчится на него, что он привезет своего единокровного незаконного брата? Ну так о том, что он побочный сын отца, узнают только в случае, если он сам кому-то скажет, или если ему придется где-то предъявлять на него бумаги. А кому здесь нужна его метрика? Если только на учебу определить, так Вы говорите, ему еще четырех нет… — Он боится, что люди подумают, что мальчик — его собственный сын, а не его отца. Адвокат опешил: — С чего ему такое в голову могло прийти? — С того, что он знает более одного примера, когда охочие до плотских радостей, но не думающие о последствиях сыновья помещиков заводили детей в еще более раннем возрасте, чем приписали бы ему. А поскольку мальчик похож на него, он боится, что люди и посчитают его самого отцом. Миронов вздохнул в очередной раз: — Как раз те, кто с девками по сеновалам да баням кувыркается, и не думают, что с их байстрюками будет. Им все равно. А вот такие порядочные люди как этот Дубровин и пытаются… расхлебывать чужие грехи… Знавал я одну семью, из мещан. Там старший братец только по девкам и скакал, всем в любви неземной клялся, всем о семейной жизни говорил, а как наградил одну ребенком, в губернский город сбежал. А его брат, ему тогда чуть за двадцать было — он лет на пять младше того Казановы, на той барышне женился, чтоб ее позор скрыть, дочь его своей признал. Жили они очень хорошо, кроме старшей девочки у них еще двое ребятишек было. А через несколько лет Казанова и спохватился, мол, хочу на дочь посмотреть, брат его и близко не пустил, сказал, что у него нет дочери и никогда не было. А если он упорствовать будет, то прибьет его. — Виктор Иванович, а Вам-то как это стало известно? Вы ведь не секрет своих клиентов мне рассказываете? — Нет, конечно. Тот братец все же ума не проявил, ну и младший его действительно избил. Драка знатная была. Прямо в городе на улице. Что и в каких выражениях они друг другу выкрикивали, Вам лучше и не знать. Но свидетели сцены, а затем и другие жители узнали… всю подноготную семейства. — И что? — А что? Ну посудачили об этом да перестали… а потом и вовсе забыли… А вот младший брат неожиданно получил выгоду от того, что вскрылось. — Выгоду получил? — Да, выгоду и немалую. Дед, который до этого не знал, как все на самом деле было, и до которого слухи дошли, не стал делить часть наследства между этими внуками, а оставил свой большой дом младшему, а с домом там также были большой огород и сад, и хозяйство. Мол, тому с семьей, с женой и тремя детьми такой дом гораздо нужнее… Вы говорите, что Черкасов не знал, как его внук живет? — Ну с его слов, нет. — Сомневаюсь в этом. У него было две дочери, одна, которая мать Дубровина, и вторая, она вышла замуж куда-то очень далеко. Мне кажется, что после этого она так к родителям и не приезжала. Так вот то, что Черкасов все имение этому внуку оставил, неспроста. Думаю, и большую часть денег тоже ему, хотя он пока об этом и не догадывается, а второй дочери, скажем так, символически. Полагаю, и о мальчике был осведомлен, и зная характер Юрия, был уверен, что он заберет его в имение, которое ему достанется. Это лишь предположение, но Савелия Васильевича я знал довольно хорошо, чтоб иметь представление о том, что просто так он ничего не делал. И правильно решил попечителя внуку назначить, это уж точно чтоб его собственный отец-кутила не ограбил. — Виктор Иванович, мне кажется, что Юрий захочет стать мальчику опекуном. Это возможно? Я именно это имел в виду, что ему потом адвокат может понадобиться. — Я с таким случаем не сталкивался, когда желающий оформить опекунство сам еще находится под опекой. Дубровин совершеннолетний, но не полностью дееспособный, сам распоряжаться капиталом и имуществом не может. Этот вопрос нужно изучить. Не хочу вводить в заблуждение Вас, а его тем более… — Да он пока, наверное, об этом и не думал. — Скорее всего, думал уже, но Вам не сказал. Ему и так было неловко, что он столько на Вас… вывалил… — Хороший он мальчик, добрый, сердечный… Не хотелось бы, чтоб ему от местных сплетников досталось, тем более из-за того, чего он больше всего боится… Адвокат подумал: — Ну так пока такие сплетни не появились, самим можно другие распустить. — Что сделать? — не понял Штольман. — Ну самим потихоньку то тут, то там упомянуть, что помещик Дубровин собирается привезти брата, сына покойного отца. Штольман посмотрел на тестя. — Яков Платонович, ну что Вы на меня так смотрите? Мы с Вами этого не сделаем, никто не сделает… А потом уже поздно может быть. Когда какому-нибудь идиоту в голову та мысль придет, которой Дубровин опасается. Я к Вам на следующей неделе в участок зайду и как-нибудь в разговоре… при людях… заведу разговор про Дубровина… И если он к Вам еще придет, скажите ему, что если ему понадобится адвокат, пусть не беспокоится, что у него нет денег, как-нибудь потом сочтемся. Нельзя, чтоб мальчишка, которому и так досталось, оказался еще в более неприглядном положении. — Я… я пообещал Дубровину, что напишу Павлу, чтоб он поговорил с его попечителем, — признался Штольман. — Чтоб Павел Саныч встретился с ним? Яков Платоныч, Вы сделали очень правильно. От попечителя в подобной ситуации может зависеть очень многое. Это крайне благородно с Вашей стороны. — Да какое уж тут благородство, — смутился Штольман. — Благородство — это когда князь пойдет с нему. — И с этим согласен. Вот если человек порядочный по сути, то его никакая карьера и должность не испортят. Уж казалось бы князь, заместитель начальника охраны Императора… А таких чутких людей как Павел Саныч я мало в жизни встречал… особенно среди тех, у кого есть власть и положение. Мне он очень симпатичен, да и Маше тоже… Давайте пойдем к ней в гостиную. А то она уже, наверное, думает, что мы не по рюмочке выпили, а весь графинчик опустошили. Мария Тимофеевна, как уже повелось, дала зятю с собой выпечку. На этот раз Яков Платонович получил целый пирог с мясом и картошкой, ватрушки с творогом и печенье. Мария Тимофеевна пообещала, что во вторник или среду Прасковья занесет ему в участок блинчиков и булочек. Штольман решил, что с таким запасом провизии ему уже не нужно в понедельник идти в лавку за пряниками — съесть бы то, чем его потчует теща. Придя домой, он решил не снимать княжеского кольца. Специально. С кольцом позже и пошел спать. А вдруг ему что-то приснится… Сон к нему не шел, он думал про Анну, которая гостила у Павла. Он по ней очень скучал — и как по близкому человеку, и как по другу, и как по любовнице… Что ж, Яков Платонович, придется дожидаться, пока Анна не вернется, и уж тогда показать ей свой любовный пыл… Жили же Вы как-то раньше, когда с любовницами встречались от случая к случаю, как получится. А Анна не на такой уж долгий срок и уехала… Чтоб отвлечься о любовного томления, он стал думать про другое. Про Дубровина с его маленьким братом. И про то, что он сказал, что не ожидал, что мужчина мог сделать для своего побочного сына столько, сколько сделал для своего Его Сиятельство. Ему приснился сон, в котором он увидел себя в доме отца. Сны о своем детстве были у него крайне редко. Может, потому… что ему не особо хотелось о нем вспоминать? Матушки многие годы он почти не помнил, в его пямяти ее образ почти угас и вернулся к нему только тогда, когда по весне Его Сиятельство князь Александр Дмитриевич Ливен отдал ему портрет Екатерины Владимировны. А после ее смерти, возможно, дом и вовсе перестал быть ему родным. Он был тем местом, где он жил, пока не уехал в Петербург… Во сне он был в будуаре матушки. Он стоял перед комодом и перебирал фарфоровые фигурки, стоявшие на нем. Запряженная четверкой лошадей карета, из которой кавалер помогал выйти даме, предложив ей руку. Фарфоровая композиция, где дама сидела в кресле, а кавалер стоял подле нее и держал ее руку в своей, и оба смотрели на часы. Пара статуэток, где дама и кавалер танцевали. Статуэтка, изображавшая кавалера за креслом дамы, читавшей письмо. Композиция, где дама сидела на скамье, а кавалер сидел на траве сбоку от нее и склонил голову ей на колени. Эта статуэтка была матушкиной любимой. Сейчас он подумал, что, возможно, матушка так любила ее потому, что она напоминала ей ее саму и ее возлюбленного — Дмитрия Александровича, или Митю, как предложил ей называть себя он сам. Катенька сидела вот так где-нибудь на скамейке в саду, а Митя сидел у ее ног, положа голову ей на колени… и она гладила его по волосам… так же как его Анна иногда перебирала волосы ему самому… Ему очень хотелось взять эту статуэтку с собой, когда отец сообщил ему, что он уезжает учиться в Петербург. Но статуэтка была довольно большой, и он решил, что отец мог заметить, что он взял ее тайком, без его разрешения и рассердиться. Тогда он спрятал в карман фигурку барышни в бальном платье — она была самой маленькой изо всех и матушке тоже очень нравилась… Яков Платонович выбрался из кровати и пошел в гостиную, открыл один из ящиков комода и достал из него небольшой сверток. В нем было три маленьких сверточка, а в них — все, что связывало его с родным домом и с детством в целом. Он осторожно развернул первый носовой платок. В него была аккуратно завернута та самая фарфоровая фигурка барышни. Он назвал ее Кати — в память о матушке… Как она уцелела — несмотря на столько лет и многочисленные переезды было загадкой. Но она была в целости и сохранности, даже тоненькие ручки, которыми она придерживала пышную юбку, не сломались. Во втором свертке была малюсенькая лошадка, что он получил на Рождество от доброй девочки — внучки их соседа. До недавнего времени он и не знал, что судьба свела его с ней еще раз в юности — она была первой женщиной, с которой у него были отношения — короткие, немного неловкие из-за неопытности обоих и все же такие, о которых на протяжении многих лет у него были приятные воспоминания — до того момента, пока не так давно не появился привкус горечи, когда Павел раскрыл ему глаза на то, кем на самом деле была Лиза — женой его настоящего отца-князя… Содержимое третьего свертка появилось у него не дома в Эстляндии, а уже в Петербурге. На первое Рождество в пансионе ему и еще нескольким воспитанникам, которых родители не забрали на праздники, вручили подарки от благодетеля, как сказал их воспитатель. Все воспитанники помимо сладостей получили разное. Якову достался оловянный солдатик. Он дал ему имя Леопольд, как у герцога из истории, которую им как-то читал учитель. Такой красивой игрушки он до того момента не видел. Когда он вырос, он понял, что это не игрушка, а настоящее произведение искусства. Черты лица и мелкие детали были выписаны с поразительной точностью, что создавало впечатление, что это миниатюрное изображение настоящего человека. Прочитав в юности «Трех Мушкетеров» Дюма, Яков решил, что Леопольд был мушкетером, хотя у него на одежде не было креста. Зато на кирасе, надетой на разноцветный камзол, был какой-то затейливый узор. Еще на фигурке был плащ, высокие сапоги с позолоченными пряжками и шпорами и шляпа с пером. В правой руке у него была позолоченная шпага, а с левой стороны висела позолоченная перевязь. Лицо мушкетера обрамляли длинные локоны. Усы и бородка не скрывали приятного выражения лица. Но больше всего на лице выделялись глаза… зелено-синего цвета… Штольман взял лупу и вгляделся в рисунок на кирасе — теперь он мог разобрать, что в него была вплетена латинская буква L. Что его совершенно не удивило — после того, как он отметил цвет глаз Леопольда. Яков Платонович перевернул фигурку, на основании было два клейма. Ранее он думал, что, возможно, одно принадлежало мастеру, а другое художнику. Но он ошибался — на втором клейме тоже была латинская L. Мушкетер — или кем он там был, был сделан по заказу князей Ливенов. И был подарен сыну князя Ливена, который в тот момент и не предполагал об этом родстве… Мушкетеры, мушкетеры… Роман Дюма он получил на Рождество, когда уже учился в Училище правоведения. Книгу в отличии от фигурки Леопольда он не сохранил, она была большой и тяжелой, чтоб перевозить ее с места на место, да и прятать ее было бы гораздо труднее, чем миниатюрные сокровища. «Мушкетеров» перед окончанием училища он подарил мальчику на несколько лет младше его, отец которого после смерти его матери почти сразу же женился на другой женщине и перестал навещать его. Тому мальчику книга была нужнее. Он очень хотел, чтоб его отец вспомнил о нем, прислал хоть не подарок, а письмо в несколько строк. Но от Платона Павловича за все годы он не получил ничего. Да и если бы он послал ему книгу, она была бы нравоучительного характера, а не про приключения. Книга про мушкетеров была подарком неизвестного мецената, неизвестного на тот момент. Сейчас же он был более чем уверен, что им был князь Дмитрий Александрович Ливен. Как и в том, что дарителем книги про английских королей тоже был он. Яков книгу не читал, а только просмотрел. Книга ему не понравилась, и он решил не тратить на нее свое время. Ладно бы в ней рассказывалось про военные подвиги монархов или про государственные дела, а то ведь про бесконечные амуры и про детей от них, включая не подающееся подсчету количество бастардов у некоторых. Тогда Яков подумал о том, что еще бы в Англии был порядок с престолонаследием, если монархи вместо того, чтоб издавать полезные указы или заниматься другими важными делали гонялись за юбками и плодили детей направо и налево. Он тогда отдал книгу товарищам, ведь кое-кто из них уже бегал на свидания и, возможно, мог проявить интерес к таким историям, То, что у кого-то из юношей, многие из которых были года на два старше его, к тому времени могли быть свои собственные бастарды, пятнадцатилетнему Якову и в голову не приходило. Книга потерялась, но Яков об этом не жалел. Он был рад, что осталась закладка. В виде меча с нанесенным на него красивым узором. Такую вещь нельзя было отдавать никому, да и показывать, собственно говоря, тоже. Он дал ее рассмотреть только Роме Никольскому, которому доверял. Рома сказал, что закладка, судя по всему, серебряная и дорогая. И что ее нужно держать подальше от завидущих глаз. Закладка сейчас была, насколько он помнил, в книге об искусстве фотографии Левицкого. Яков Платонович перерыл сундук и почти на дне обнаружил книгу, а в ней ту самую закладку. Он снова взял лупу и стал рассматривать узор на серебряном мече. Был ли он удивлен, что частью узора на гарде была латинская L? Нет, он предполагал ее там найти. Он был бы удивлен, если бы ее там не оказалось. Он стал вспоминать про остальные подарки, которые получал за годы, проведенные в пансионе и Училище правоведения. На именины подарков он не получал никогда. А вот на Рождество — каждый раз. На второе Рождество в пансионе он получил… ночную рубашку, мягонькую и очень теплую, в не особо хорошо отапливаемом дортуаре спать в ней было гораздо теплее и приятнее. Он спал в ней в холодное время года, пока не вырос из нее. Толстые пушистые носки, которые были в одном подарке с рубашкой, и которые он также надевал на ночь, стали малы ему гораздо быстрее… Неужели князя заботило, как спалось его незаконному сыну, не мерз ли он по ночам? И не мерз ли он вообще? На следующее Рождество он получил теплый шарф и перчатки. Большой уютный шарф хорошо закрывал его шею от противных петербургских ветров, а кожаные перчатки на меху при игре с ребятами в снежки намокали не так быстро как вязаные варежки… Он был уверен, что и шарф с перчатками были также подарены ему князем Ливеном — его настоящим отцом. Штольман понимал, что дорогие подарки, такие как фигурка мушкетера или серебряная закладка для книг, князь ему часто дарить не мог, не потому, что был не в состянии этого позволить или был скуп, а чтоб не привлекать к ним ненужного внимания, так как пытался сохранить свое отцовство в тайне, особенно от своего деспотичного родителя… А ночная рубашка или шарф — что в этом необычного, такого, что не может быть подарком от благотворителя, который знает, что нужно мальчику-сироте, про которого не вспоминают родственники? Разница лишь в том, что предметы одежды, которые получал именно он, как сейчас ему казалось, были не просто куплены… а выбраны тщательно… и с любовью… Яков Платонович вздохнул. Ему вспомнилось, как Его Сиятельство писал о том, как приехал посмотреть на своего сына издалека. Сына, который позже на прогулках носил шарф и перчатки, которые послал ему… Почему в Училище правоведения он больше не получал подобных подарков? Вероятно, потому, что подросший Яков уже мог задуматься, откуда, точнее от кого эти подарки действительно были… Книги — более нейтральный подарок. А что касается серебряной закладки — так кто знает, может, какой-нибудь аристократ решил отдать ее на благотворительность потому, что она не была новой, и на ней была пара царапин, а себе купил другую, еще более изысканной работы… Надо будет показать его сокровища Анне, когда она вернется домой. Она не будет смеяться, что полицейский чин столько лет хранил подобные безделушки… Может, подарить ей такую же красивую серебряную закладку? В виде ажурного цветка? А то в качестве закладки она использовала цветок, который он сорвал для нее с клумбы Разумовского… Ой, подарок — он чуть не забыл полить пальму, которую принес ей вскоре после их переезда в этот дом. Благодаря заботам Анны, пальмочка уже не выглядела такой чахлой и немного подросла, Яков Платонович подумал, что когда они переедут в Петербург, Анна захочет взять подаренную им пальму с собой, хотя в столице можно будет приобрести комнатные растения на любой вкус.