Как хорошо уметь читать

Штольман чуть ослабил галстук. Длинный день, не тяжелый, а просто долгий. От него только что ушел новый знакомый. Не в его привычке было приглашать домой людей, с которыми он встретился не далее как несколько часов назад. Да и приглашать к себе кого-либо вообще… Но Дубельту он отказать не смог. Хотя мог найти причину, как и сказал ему — у начальника сыска дела могли быть в любое время суток. Однако обманывать полковника ему не хотелось. Зачем было начинать знакомство с маленькой лжи, если он был не прочь продолжить его в Петербурге? Дубельт ему понравился, широких взглядов, умный, наблюдательный, проницательный — хоть и больше, чем ему бы хотелось. Но, как ему представлялось, своей проницательностью в личных целях он не пользовался, поскольку она была вкупе с порядочностью. Более того, в определенных ситуациях он осторожно делился своими мыслями и наблюдениями с теми, кого они касались, притом так, чтоб человеку не было неловко. Как это было в случае с ним самим. До разговора с Дубельтом Яков считал, что в столице к внебрачному сыну князя многие будут относиться с высокомерием и надменностью, или, чего он не исключал, с презрением. Еще с любопытством, подобным тому, какое преобладало у жителей Затонска. Но по словам полковника, интерес некоторых персон к нему как к племяннику князя Ливена будет иметь совершенно конкретную цель. Дубельт сказал, что Павел Александрович очень разборчив насчет того, кого впускать в узкий круг своих приятелей и друзей. И быть в этом кругу, как он понял, хотели бы далеко не пара человек. Как же, не просто князь, а приближенный к самому Государю, пусть и благодаря своей должности, а не личным связям. Но это не какой-то граф или барон из провинции, который, возможно, и видел Его Императорское Величество лишь однажды откуда-нибудь издалека. Дубельт, по-видимому, полагает, что кое-кто решит, что теперь появилась возможность подобраться к Его Сиятельству через его племянника. Попытаются завязать приятельские отношения со Штольманом, а он приведет их к князю Ливену… Нет, подобного не случится. С новыми знакомствами нужно будет быть осторожным. И со старыми тоже. Как раньше. И даже еще больше. Далеко не все люди порядочные и искренние, какими хотят казаться, он знал об этом наверняка. Дубельт, к счастью, не из таких. Он рассказал о себе и своей семье больше, чем обычно говорят новому знакомому. Возможно, потому, что хотел дать Штольману понять, что его искренность настоящая, а не показная, а, возможно, и потому, что, зная тайны Ливенов, он посчитал нужным сообщить ему то, чем, вероятнее всего, делился далеко не с каждым. В любом случае это доверие, и оно многого стоит. А то, что, как он подозревал, отношения у Дубельта и князя Ливена были ближе, чем полковник сказал ему, на это были веские основания — особенности службы обоих. У него самого были особенности службы, о которых он не распространялся. Служба. Раньше для жителей Затонска Штольман был только начальником сыскного отделения, и они обращались к нему по делам, в которых он должен был разбираться, находясь на своей должности. Теперь люди к нему шли и со своими проблемами и переживаниями — как Аристов, чье письмо лежало у него в кармане и ожидало, когда он его прочтет. «Милостивый государь Яков Платонович! Благодарю Вас за беседу со мной и Ваши советы. Осмелюсь еще раз отнять у Вас время и рассказать, как сложились мои дела. Не обессудьте, рассказ мой будет подробным, так как кроме Вас своими новостями мне поделиться не с кем. После разговора с Вами я не мог успокоиться. Думал, как уговорить Афанасия принять мою помощь. Чтоб это не казалось ему подаянием и не оскорбило его достоинства. И надумал. Афанасий по службе всегда имел дело с калькуляциями и преуспел в этом. Только вот найти место, где бы ему платили приличное жалование, или через время попросить прибавки, он был не в состоянии. Работал честно и усердно за жалование, что было положено ему при найме, и до тех пор, пока хозяин держал его. Я подумал, что мог бы по достоинству оценить его знания и умения. В том моем имении, где сам я бываю нечасто, сменился управляющий. В хозяйственных делах он разбирается лучше некуда, а вот с бумагами, особенно где цифры, у него затруднения. Я уже подумывал искать другого, но пришел к мнению, что Афанасий мог бы стать его помощником, чтоб вести дела, особенно по части счетоводства. Этим ведь может заниматься и человек немолодых лет с уже некрепким здоровьем. Должность дала бы Афанасию не только жалование, но и хорошее жилье в усадьбе и столование, да и присмотр, если занедужит. Предложить место, это же не подаяние дать. Решил из Затонска ехать прямо к нему, даже не заезжая домой. Ох не зря батюшка беспокоился об Афанасии, сразу было видно, что он в очень затруднительном положении, съемная комнатка маленькая, в ней почти ничего. Выглядит осунувшимся, здоровье его явно подводит, а средств на лечение, по-видимому, не хватает, если они вообще имеются. Он очень удивился, что я приехал, но был рад. Только его радость была какой-то тихой, словно он стеснялся ее проявить. Предложил мне чаю с дороги, извинился, что к нему ничего нет. Я себе чуть по лбу не постучал, знал ведь, что он нуждается, а даже гостинца не принес. Тут вспомнил, что на станции купил калач и круг колбасы, но отломил лишь по кусочку. Негоже подобное в качестве гостинца на стол выкладывать, но лучше это, чем совсем ничего. Сказал, мол, не побрезгуйте, Афанасий Савельевич, торопился, даже в лавку не зашел. Положил на тарелку свои припасы и заметил, как он посмотрел на еду — голодными глазами и сразу отвел взгляд в сторону. Я подумал, что, скорее всего в последнее время он даже простой пищи вдоволь не ел. Решил, что заберу его в любом случае, согласится на ту должность или нет. Сил-то сопротивляться у него все равно нет. Я справился у него насчет его службы. Он ответил, что помогает одному купцу, когда здоровье позволяет. А когда бывает слабость, и ноги плохо слушаются, на службу не ходит. Но того, что платит ему купец, на жизнь хватает. Я подумал, что хватает не на жизнь, а на жалкое существование. Рассказал ему про должность в моем поместье. Сказал, что мне нужен человек знающий и честный, которому можно доверять. Что дел с бумагами много, но безотлагательных нет, ими он может заниматься в те дни, когда ему легче. И что доктор в том уезде замечательный, разные хвори лечит и ему поможет. Что лечение будет за мой счет. Что хотел бы, чтоб он переехал в поместье как можно скорее. Афанасий ответил, что место, безусловно, хорошее, только на него я могу легко найти опытного и честного помощника управляющего, работа которого не будет зависеть от его самочувствия, и на которого не нужно тратиться на доктора. Я попытался настаивать, но он заявил, что дальний родственник ему ничем не обязан, чтоб в его лице взваливать на себя обузу. И тут я не выдержал и высказался, что я обязан ему своей жизнью и счастьем моих родителей. И что кровный отец это не обуза. И заберу его все равно, хоть на должность, хоть так. Он спросил, откуда мне известно, что он мой отец. Я пояснил, что когда матушка была совсем плоха, то поведала мне, что в молодости была влюблена в Афанасия, но когда он попросил у родителей ее руки, ему отказали. А когда она им призналась, что в положении, они принудили ее выйти замуж за мужчину с приличным доходом — или за Харитона Трифоновича, родственника ее несостоявшегося жениха, или за старого вздорного соседа. Харитон Трифонович стал ей хорошим мужем, у них появились взаимные чувства, сына жены он считал своим родным и просил ее не говорить Афанасию о ребенке. Афанасий вздохнул — глубоко и горько. Я поинтересовался, не держал ли он на матушку обиды, что она вышла за другого. Афанасий ответил, что подозревал, что решение о замужестве не ее собственное, так как Оленька не была меркантильной особой, чтоб променять любовь на деньги. Что потом видел, что она полюбила мужа и была счастлива с ним, а он с ней. И что позже понял, что несмотря на свою сильную любовь, сам он не смог бы сделать ее такой счастливой как Харитон, что ничего не смог бы дать ей для счастья. Я заметил, что он сделал ее счастливой, дал ей ребенка. Ей и ее мужу. И что мне жаль, что от него скрыли, что у него есть сын, и что он узнал об этом только через сорок пять лет. Афанасий ответил, что когда увидел Оленьку с мальчиком, то подумал о том, что если б он был ее мужем, это был бы его сын, а не Харитона. А затем о том, что жена может родить ребенка и не от мужа, а от того мужчины, с кем была близка кроме него. Как, возможно, и случилось с Оленькой. Но он не хотел рвать ей душу своими расспросами, не хотел вмешиваться в их семью, тем более, что Харитон любил ее и ее сына. Если бы не любил, не принял мальчика, то рано или поздно он бы вероятно насмелился спросить Оленьку, не по той ли это причине, что сын ее мужу не родной. Но Харитон был мальчику прекрасным любящим отцом, и Афанасий решил, что ворошить прошлое и вносить возможный разлад в семью Оленьки он не имел права. Я переспросил его, правильно ли я понял, что он предполагал, что я мог быть его сыном. Он ответил, что допускал такую возможность. Не знал только, подозревал ли Харитон, что сын мог быть ему не родным. Но поскольку Харитон относился ко мне с отцовской любовью, он и был моим настоящим батюшкой в любом случае. Я спросил его, неужели он не хотел знать наверняка, его ли сын у Ольги. Он вздохнул, что, разумеется, хотел. Хотел и боялся узнать правду. Если б сын оказался его, он бы думал, что лишился не только невесты, но и ребенка. И что это еще больше разбило бы ему сердце. Признался, что он человек слабого характера, нерешительный и несмелый, пожалуй, единственное, что он сделал вопреки своей натуре — это уговорил Оленьку быть вместе до венчания, так как полюбил впервые в свои двадцать два года, полюбил так сильно, что потерял всякий разум. Хотел делить любовь со своей суженой, иметь с ней семью и не предполагал, что ему могли отказать, ведь он хотел жениться на Оленьке, испытывая к ней сильные чувства. А что для женитьбы кроме сердечных чувств еще должно было быть что-то за душой, чтоб содержать жену, даже не задумывался. О чем в первую очередь задумались Ольгины родители, прямо сказав ему, что воздыхатель, который не в состоянии обеспечить их дочь, ее в жены не получит, как не получит и ее приданого, на которое он якобы рассчитывал. И потребовали, чтоб он, проходимец, оставил их дочь в покое, а если заявится еще раз, его просто выгонят в шею. Афанасий в дом к Оленьке больше не приходил, встречался с ней в городе еще два раза, надеясь, что она принесет добрые вести, что смогла уговорить родителей на их брак. Но родители были непреклонны. Потом он получил от нее записку, что им лучше более не видеться, поскольку вместе им быть все равно не суждено. А через две недели после этого узнал, что Оленька вышла замуж за его троюродного брата Харитона. Узнал от их общего родственника, который был приглашен на свадьбу в имение, где молодые и стали жить. С одной стороны, мне было жалко Афанасия, с другой, я подумал, что если бы матушка стала его женой, она бы только мучилась с таким рохлей, который даже не сделал попытки бороться за свое и ее счастье, а тут же отступил. И что вся его жизнь по сути не сложилась именно из-за того, что он не мог постоять за себя, что при любых трудностях опускал руки и пускал все на самотек, авось все как-нибудь само собой уладится. И что такая незавидная жизнь могла быть и у моей матушки, выйди она за него, и у меня самого. Хорошо, что Харитон Трифонович стал ей мужем, а мне отцом. И все же об Афанасии нужно было позаботиться, нельзя было оставлять больного старика одного. Я твердо сказал, что хочет он того или нет, увезу его в свое поместье. Что это воля батюшки, позаботиться о нем, и я ее нарушать не стану. Если не хочет быть помощником управляющего, настаивать не буду, это его право, соглашаться на это место или нет. А мой долг — дать ему стол и кров. И что я принял решение и не изменю его. Что помогу ему собрать его вещи и, если откажется идти сам, донесу его до коляски, все равно у него ноги плохо ходят. Тогда он еще раз вздохнул и сказал, что я истинный сын своего батюшки Харитона Трифоновича, весь в него характером, и что он гордится мной. Согласился ехать, но только при условии, что будет помогать управляющему с бумагами, чтоб не быть нахлебником. И что у него есть просьба. Я пообещал, что если это в моих силах, то выполню ее. Афанасий сказал, что хотел бы взять толкового юношу, желательно сироту, чтоб учить его всем премудростям ведения дел, чтоб со временем тот мог сам заниматься ими. Я посчитал его просьбу разумной — с одной стороны, Афанасий научит молодого человека всему, что знает, с другой, за ним самим будет пригляд. Через четыре часа мы были уже в поместье. Я разместил его в гостевой комнате в усадьбе. А он, разобрав свои нехитрые пожитки, сразу попросил дать ему конторские книги. Сейчас с ними и разбирается, пока я пишу Вам письмо. Завтра повезу его к доктору, чтоб осмотрел. Жене и детям решил про наше с Афанасием настоящее родство не говорить. У меня как был единственный отец Харитон Трифонович, так навсегда и останется. Но Афанасию сказал, что когда буду приезжать в имение один или с семьей, с женой и детьми, он будет сидеть с нами за хозяйским столом. Он согласился и признался, что о такой чести и мечтать не смел. И что его сердце радуется, что Харитон воспитал сына человеком достойным, порядочным и добрым, каким и был сам. Яков Платонович, письмо я отдам своему егерю, он сегодня же едет поездом по делам и оставит мое послание в Затонске у дежурного по станции. Надеюсь, его Вам передадут. В своей следующий визит в Затонск я хотел бы непременно встретиться с Вами и еще раз поблагодарить Вас за Ваше участие и помощь. С истинным к Вам почтением, А. Аристов» Яков Платонович свернул письмо Аристова и положил его в конверт. Он считал, что помог Аристову лишь тем, что выслушал его. Даже в его советах он по сути не нуждался. Сам бы пришел к какому-нибудь решению, а затем приступил к его выполнению. Как, по-видимому, поступал имевший стержень Харитон Трифонович, отец, который воспитал его, а не слабовольный Афанасий. Он подумал и своем отце князе Ливене, у которого, судя по всему, как и у Афанасия Аристова не было твердого характера, и который позволил своему родителю распоряжаться его жизнью. Что и послужило причиной того, что он не смог иметь семью с любимой женщиной и их сыном. Но в отличии от Афанасия, который даже не набрался мужества узнать, не он ли являлся отцом виденнего им не раз ребенка своей бывшей невесты, а так и предпочел оставаться в неведении, князь Ливен, как только узнал о существовании внебрачного сына, принимал участие в его жизни — так, как ему позволяли обстоятельства, и любил его, пусть и тайно. Яков подумал и том, что если бы Дмитрий Александрович и Катя стали близки, и она ожидала ребенка, он бы женился на ней даже вопреки воле отца. Обвенчался бы с ней тайком от него. Не бросил бы свою любимую женщину и их будущего ребенка на произвол судьбы и не позволил, чтоб его отпрыск стал безотцовщиной. Законный сын, это не бастард, которого нужно было скрывать от деспотичного отца. Да и Александр Николаевич со временем, скорее всего, смирился бы с браком сына, если уж в нем появился законный наследник, хоть и не от той невестки, какую он желал. Возможно, не оставил бы старшему сыну такого большого состояния, какое тот получил, но совсем уж наследства не лишил — как угрожал ему… Но Дмитрий Александрович по настоянию отца расстался с Катей до того, как у них все зашло слишком далеко. Но это все равно случилось, когда Катя уже была замужем. И формальным отцом сына, который появился в результате единственной ночи, проведенной Катей с князем, был навязанный ей родственниками муж, а не сам Его Сиятельство. Муж, который не простил ей измены и не принял княжеского байстрюка, хоть и дал ему свою фамилию. Больше детей в этом браке не было, и Якова интересовало, почему. Платон Павлович не простил жену, не принял ее сына от любовника — это можно понять. Но ведь можно было родить по крайней мере еще одного ребенка, на этот раз настоящего Штольмана. И после того, как Екатерина Владимировна была так виновата перед мужем, она вряд ли бы отказала ему. А что до чувств, так и до той ночи с князем она ложилась со Штольманом в супружескую постель только потому, что это был ее долг, а вовсе не из желания разделить радость блаженных мгновений с любимым мужчиной… Или супружеской постели у Штольманов не было вообще, даже в начале брака? Платон Павлович приходил в спальню жены, когда она его туда допускала. А допускала она его, все еще храня свою любовь к князю, явно не часто. По крайней мере этого было недостаточно для того, чтоб появился ребенок Платона Павловича, а не тот, которого она принесла ему в подоле от князя. И этот ребенок так и остался у четы Штольманов единственным. Возможно, после его рождения у его родителей супружеских отношений не было совсем. Яков силился припомнить, проявлял ли отец по отношению к его матушке как женщине хоть какое-то внимание. И не вспомнил ничего. Отец даже к ее руке не прикладывался, что, казалось, было само собой разумеющимся. Значило ли это то, что Платнону Павловичу было неприятно даже дотрагиваться до жены, не говоря уж о том, чтоб вступать с ней в близость? А уж тем более иметь с ней общего ребенка? Или все было по-другому — что родив сына от любовника, Екатерина Владимировна не могла больше иметь детей, и от этого муж был на нее еще злее, ведь из-за рождения ублюдка князя он лишился возможности иметь своего собственного наследника. Если дело обстояло именно так, то можно понять, почему Якова для него словно не существовало. Раз у Штольмана не могло быть своего сына, то и сына жены… как бы тоже не было… Ни тогда, когда жена еще была жива, ни после ее смерти, и уж тем более когда он отвез его с глаз долой в Петербург, в пансион, который оплатил ненавистый ему князь Ливен… Штольман прожил с женой в браке лет семь-восемь, браке, который, скорее всего, большую часть времени был супружеством только на бумаге. Но, овдовев, в новый брак не вступил и законными детьми не обзавелся. По крайней мере об этом известно не было. Продал усадьбу, оставил службу, уехал и пропал. Умер тоже не ясно как, где… и даже когда… Как-то на последнем году своего пребывания в Императорском училище правоведения воспитанник Штольман был вызван к директору, генералу-майору Языкову. По пути в кабинет он думал, в чем мог провиниться. Не вызвал же его директор за такую малость, как опоздание за занятия. Конечно, для этого была другая причина. Генерал-майор сказал сухо и кратко: «Штольман, довожу до Вашего сведения, что Ваш отец скончался и уже похоронен. Вы были его единственным родственником. Наследства он Вам не оставил, но не оставил и долгов. Ваше обучение полностью оплачено». Он был ошеломлен этим известием, хотя за десять лет его жизни в столице отец не напомнил о себе ни разу — ни лично, ни хотя бы письмом. К тому времени отец стал для него совершенно чужим человеком, хотя близким никогда и не был. И все же иметь отца, которому он был не нужен, было не то же самое, что остаться совершенно одному. Он стоял столбом в кабинете директора, пока тот не сказал: «Штольман, Вы свободны». Уже потом, в дортуаре он сообразил, что, видимо, будучи не совсем в себе от потрясения, он даже не спросил, что же с отцом случилось. Он хотел, было, пойти к директору, но потом передумал. Если бы Языков знал, что произошло, и хотел бы уведомить его об этом, он бы сделал это. Но генерал-майор никакими подробностями с ним не поделился, видимо, они были ему не известны. Сейчас, двадцать лет спустя начальник сыскного отделения поставил другой вопрос — откуда Языков вообще узнал про смерть Платона Штольмана. Не на хвосте же сорока принесла эту весть. Вероятнее всего, в Училище пришла какая-то бумага. Только вот какая и откуда? Почему ее ему не показали? Из-за ее содержания? Если так, то что в ней было такого примечательного, о чем было не положено знать сыну умершего? Или потому, что ее… никогда не существовало? Что ему сказали о смерти отца, потому что так… было нужно? Для чего-то. Или кому-то. Самому Штольману, который предпочел, чтоб сын его жены считал его умершим и больше не появился в его жизни? Князь Ливен, который не хотел, чтоб его внебрачный сын искал своего приемного отца, бросившего его? И у Штольмана, и у Ливена могли быть подобные… пожелания, однако кто бы пошел на подлог документов, чтоб сделать одолжение князю, а уж тем более какому-то Штольману. А ему по окончании Училища выдали бумагу, в которой помимо прочих сведений были и сведения о его происхождении — о том, когда и где он родился, из какого он сословия и кто его родители. У обоих родителей были указаны год рождения и смерти. Для чего последнее было нужно, он не знал. Возможно, для того, что закончивший Училище правоведения круглый сирота в качестве служащего для чиновников Министерства юстиции и полиции был в какой-то мере более предпочтителен, чем имевший поддержку семьи, так как держался бы за свое место руками и ногами, да и отдавался бы службе с большим рвеним… Как, собственно говоря, и было в случае с ним самим. Теперь его съедало любопытство, что же было в документе о смерти Платона Штольмана. Он мог бы написать в архив Училища и попросить посмотреть его личное дело. Но почему-то он решил, что будет лучше, если он появится в архиве Училища сам и без предупреждения. А то как бы его личное дело вдруг не пропало или не оказалось уничтоженным в результате пожара или затопления. Яков мог просидеть на лавке, предаваясь рассуждениям, еще долго, но стал накрапывать дождь. С момента, когда ушел Дубельт, тучи заметно сгустились и потемнели, и он препочел уйти в дом, пока не начался ливень.