Как хорошо уметь читать

Ливень хлынул через несколько минут после того, как Яков Платонович зашел в дом. Хорошо, если Дубельт успел добраться до гостиницы, не попав под шквал воды, а то так недолго и простудиться, хоть и лето. Хорошо, что у полковника в номере был коньяк — если что, пригодится ему для сугрева. Ливень был таким сильным, что, хотя еще и не стемнело, стало казаться, что наступила глубокая ночь. День был неимоверно длинным, и Штольман устал. Самым разумным было лечь спать. Ему опять приснилась Анна, сидевшая под большим деревом вместе с мужчиной. И снова он не понял с кем — или с ним самим, или с Павлом. Павлом Ливеном. Ливен, Ливень — он думал о ливне до того, как заснул. Может, созвучие слов вызвало такое сновидение? Сон уже становился навязчивым. От этого ему было немного неуютно, но не неприятно — как могло бы быть, если бы повторявшийся сон был про гадкие письма, что он получил. Нужно будет попросить Коробейникова порасспрашивать в городе… Утро Штольман решил начать с почтамта. Его не вызвали на службу, значит, пока ничего не случилось. Как сложится день — кто его знает. Он был не единственным, кто поспешил с утра воспользоваться услугами телеграфа. В дверях он столкнулся с полковником Дубельтом. — Яков Платонович, утро доброе. Телеграмму своему знакомому я уже отправил. Буду ждать от него известий. — А я от Белоцерковского, кому собираюсь телеграфировать — попрошу опросить почтальона и проверить вокзалы. — Хорошо. — Анатолий Иванович, Вы вчера не промокли? — Нет, потоп с неба начался, как только я зашел, точнее забежал в гостиницу. Представьте себе, я все еще могу бегать — когда нужно, — улыбнулся Дубельт. — И к Вам в участок забегу — побеседовать с Вашим помощником, во вторую половину дня, скорее, ближе к концу. Если, конечно, он будет на месте. Честь имею! Будет ли его помощник в участке после обеда, начальник следственного отделения не знал, но когда он появился в кабинете, Коробейников был уже там: — Доброе утро, Яков Платонович! — приподнялся он со стула. — Приветствую, Антон Андреевич! Никаких происшествий с утра? — Господь пока миловал. Смотрю, пока меня в городе не было, ничего страшного не случилось. — Ничего такого, для чего было бы необходимо прервать Вашу поездку и отозвать из нее на службу. Кстати, как съездили? — Замечательно! Я ездил на свадьбу к кузине, она вышла замуж за земского врача, — с гордостью сказал Коробейников. — Он приезжал в гости к приятелю в город, где мои родственники живут. У тетки моей мигрень случилась, и доктор, что у соседей гостил тогда, пришел ее осмотреть, так и познакомились. А потом он несколько раз специально приезжал, чтоб с кузиной моей встречаться, и предложение ей сделал. Венчание в его родном городе было, так как у него родни больше и родители старенькие. А с нашей стороны родственников мало, да и жених — человек значимый, уважаемый, нельзя было не поехать… — Ну и хорошо, что съездили. Сами-то там ни с кем не познакомились? — полюбопытствовал Штольман. — Откуда Вы знаете, Яков Платонович? — Да вид у Вас, Антон Андреич, больно цветущий. — Познакомился. Барышня та — родственница жениха, прекрасная барышня. — Что-то непостоянны Вы в своих увлечениях, Антон Андреич, — подначил помощника Яков Платонович. — То дама, которая в одном нашем деле фигурировала, то Анастасия Николаевна, с которой Вы вместе танцевали на нашем приеме… Коробейников вздохнул про себя: он очень постоянен в своих... привязанностях, но только разве такое скажешь Штольману... про его жену? И раньше Анна Викторовна была не про него, а сейчас тем более. Другие барышни — как знать, может, и его ждет счастье с какой-нибудь. Но точно не с Анастасией Николаевной Трегубовой. — С Анастасией Николаевной я только танцевал, больше ничего… Конечно, она барышня видная, только вот Николай Васильевич никогда бы моих ухаживаний не одобрил. Ему другого кавалера для дочери подавай — как тот офицер из гарнизона, который сейчас за ней ухаживает. С позволения ее батюшки, разумеется… Куда уж мне до него, — махнул рукой Антон Андреевич, — штабс-капитан, дворянин… — Штабс-капитан? — Штабс-капитан Розен… который молитвенник князей Ливенов в карты у Никанорова выиграл… Извините, что о таком неприятном моменте напоминаю… — Момент, безусловно, неприятный, — согласился Яков Платонович. — Но Розен — человек порядочный и благородный. И не его вина, что тогда произошло. — Не его. Во всем Никаноров виноват… — Насколько мне известно, Розен помог огранизовать погребение Баллинга, жертвы алчности Никанорова. — Да? Этого я не знал… Но и без этого он мне хорошим человеком виделся, я рад за Анастасию Николаевну, что она с ним встречается. — А та барышня со свадьбы? Очень понравилась? — Очень. Антонина Тихоновна — очаровательнейшая барышня, — улыбнулся Антон Андреевич. — Как оказалось, в соседнем уезде живет. Мы ведь с ней так и разговорились — про родные места… Потом о многом говорили… Я ее на несколько танцев приглашал, она мне ни разу не отказала… Обратно мы вместе в поезде ехали, только она на предыдущей станции вышла… Могли бы пообщаться лучше… душевнее, только, к нашему несчастью, в том же вагоне Ребушинский ехал. Видел, что я разговаривал с барышней, к которой интерес имел, но раза три к нам подходил, разговор прерывал… Ребушинского не было в городе, вот, наверное, почему накануне в «Затонском Телеграфе» не появилось статьи о том, какая служба была у Его Сиятельства князя Ливена — о чем по Затонску уже поползли слухи. Или же, даже если он был бы в городе, он не посмел бы написать про службу князя? Интересно, куда он ездил? — Сочувствую Вам, что Ребушинский так бесцеремонно вмешивался в Ваши беседы с барышней… Откуда он возвращался? — Из Москвы. Он туда за последний месяц второй раз ездил, сокрушался, что так денег не напасешься. — Второй раз за месяц в Москву? — насторожился Яков Платонович. Москва была одним из городов, откуда были отправлены мерзкие письма. Он не думал, что Ребушинский сам мог их посылать, зачем ему это? Штольман, незаконный сын князя, какой-никакой, а герой для его статеек… И все же упускать из виду тот факт, что Затонский писака бывал в Москве, не стоит. — А в ближайшее время он еще куда-то ездил? — Кажется, только в Тверь. Тверь — еще один город из списка… — Антон Андреич. у меня к Вам будет просьба. Именно просьба, а не поручение. Вы не могли бы… аккуратно, не привлекая внимания, поспрашивать в городе, кто в последний месяц ездил в Москву и еще несколько городов, — Штольман написал список и отдал Коробейникову. — И кто оттуда приезжал в Затонск. Это моя личная просьба. — Понимаю, Яков Платонович, — кивнул Коробейников, — Вам это нужно для дела, только официально Вы такой информации собрать не можете… — Именно. И поэтому прошу Вас помочь мне. — Всегда готов, Яков Платонович. Я Вам сразу скажу про кого знаю. Купец Игнатов приезжал из Москвы по своим делам. Знакомый Трегубова из Твери на воды. Помещик один на ярмарку в Тверь ездил за лошадью, имя его из головы сейчас выскочило… Я на пристани поспрашиваю, я же там билетным кассиром был, меня там хорошо знают. Ну и на вокзале тоже поинтересуюсь, как Вы сказали, аккуратно. Конечно, только про те города, откуда в Затонск можно напрямую добраться… Еще потихоньку обойду гостиницы и постоялые дворы, там тоже можно много чего выяснить… — Премного буду Вам благодарен. — Может, тогда я пристань схожу, я мигом обернусь. — Что ж, сходите, Антон Андреевич, только заодно проверьте, не появился ли дома Брянцев — свидетель по делу об ограблении в Слободке. А то его показаниям у меня веры нет. Жена говорила, что он должен во вторник-среду вернуться. Если дома, пусть городовые его в участок доставят. — Будет сделано, Яков Платонович. За несколько дней Коробейников соберет хоть какие-то сведения, при этом, так как он местный, его вопросы многим не будут казаться подозрительными, как если бы их задавал следователь Штольман. Размышления Якова Платоновича прервал стук в дверь. В кабинет начальника сыскного отделения зашел молодой помещик Юрий Григорьевич Дубровин с мальчиком лет четырех. Ребенок был на него очень похож — такие же светло-русые волосы, добрые голубые глаза, веснушки на лице. Одной рукой он держался за молодого человека, а второй прижимал к себе игрушечный паровозик. Дубровин погладил мальчика по голове: — Егорушка, постой пока. Затем обратился к Штольману: — Добрый день, господин Штольман. Вы очень заняты? — Нет, господин Дубровин, проходите, располагайтесь. С чем пожаловали? — Поговорить опять хотел с Вами, если не буду Вас слишком отвлекать… Как видите, у меня… новые обстоятельства… Новые обстоятельства спросили: — Тятенька Юлий Глигольич, где мы? — Егорушка, мы в полицейском управлении, пришли навестить знакомого, Якова Платоновича. — Он меня у тебя не забелет? — Не заберет. Не волнуйся. Сядь вот на стул тут у окна. Господин Штольман, можно? Штольман кивнул. Дубровин поднял мальчика и посадил на стул, который стоял у круглого стола у окна и был дальше всего от стола следователя. — Ты смотри в окошко, а потом мне расскажешь, что видел. Не успел он сделать пары шагов, как ребенок снова спросил: — Тятенька Юлий Глигольич, ты куда? — Егорушка, я посижу с Яковом Платоновичем рядом, нам поговорить нужно. А ты там или в окошко смотри, или с паровозиком играй, только не шуми. — Егорушка, может ты чаю хочешь? — спросил Штольман и, пошарив в ящике стола, добавил, — с печеньем. — Хочу. — А Вы? — И я не откажусь. — Принесите три кружки чаю, — крикнул в коридор начальник следственного отделения. Дежурный принес чай, Штольман поделился с мальцом печеньем. Поставил тарелку и стакан с чаем на круглый стол, где стоял графин с водой и стакан. — Тятенька Юлий Глигольич, чай голячий. — Ну так подожди, пусть остынет. Егорушка, смотри в окошко, может, нашу Акулину увидишь, она в лавку пошла и на рынок. Я ей сказал тебе петушка на палочке купить. Ты уж смотри хорошенько, не пропусти ее. Ребенок уставился в окно. В ожидании Акулины с гостинцем. — Тятенька Юрий Григорьевич, значит… Что ж, поздравляю Вас с новоприобретенным отцовством, — улыбнулся Штольман, глядя на девятнадцатилетнего юношу, которого величал тятенькой четырехлетний малыш. Он подумал о том, что дю Плесси стал отцом для детей жены тоже в девятнадцать, а разница с ее старшим сыном была, как сказал Паскаль, двенадцать лет. У Дубровина пятнадцать, но у него другая ситуация — в отличии от дю Плесси, который женился на вдове с детьми, его самого могли посчитать отцом ребенка, чего он и опасался. — Яков Платонович… Можно я Вас по имени-отчеству буду называть? Штольман кивнул. — Яков Платонович, давайте только разговаривать негромко. А то вдруг он услышит да поймет что-то… Я ему пытался разъяснить, что я его брат, а не отец, да все без толку. Это бабка Марья его надоумила. Когда он у нее плакал сильно, говорила ему, что барин Юрий Григорьевич к нему скоро приедет, будет к нему как тятенька относиться. Только подождать надо. Видно столько раз это повторяла, что у него в голове это отложилось. Правда, не совсем так, как она говорила. Я приехал, а он ко мне бросился: «Тятенька Юрий Григорьич, наконец ты приехал!» Вцепился в меня и с того момента никуда не отпускает. Домой ехали, всю дорогу за руку держал, даже когда спал. А дома хвостиком за мной бегает. Везде. И каждый раз называет меня тятенька Юрий Григорьич. — Ну, видимо, не воспринимает он взрослого, хоть и молодого человека как брата. Мужчина — значит отец. И этот отец ему так сильно нужен, что по-другому он Вас называть отказывается. — Так все бы ничего. Только на нас уже коситься стали… Он же везде так меня называет, а не только дома. В лавку пришли, спрашиваю, каких конфет ему купить. А он: «Тятенька Юрий Григорьич, купи мне в синенькой бамажке». А потом у цирюльника ножниц больших напугался: «Тятенька Юрий Григорьич, он мне ушко отрезать хочет…» — Да уж… А почему он спросил, не заберу ли я его? — В деревню к родителям Петька Зайцев приезжал, он теперь городовой в Сосновске. Бабка Марья его увидела и сказала соседке, как бы Егорку в полицию не забрали. Раз такая беда случилась. Егорушка подслушал и запомнил. — Какая беда? — Я ведь почему поехал туда спешно… Я письмо получил, которое бабка Марья попросила Пахомыча написать… чтоб я ехал скорее, так как Дуняшка… вроде как от безысходности… — Руки на себя наложила? — нахмурился Штольман. — Да, может, это и к лучшему было бы, хоть и звучит… немилосердно… Нет, работу себе нашла в городе… в доме одном… — И какая в этом беда? — Так дом-то терпимости… Я в борделе до этого ни разу не бывал, а теперь вот пришлось. Поехал туда с ней поговорить. Вышла она ко мне, и не узнать ее. Наряжена, накрашена как… последняя… — Ну так она сейчас и есть последняя… — чуть скривился Яков Платонович. — Не одалиска же в элитном заведении… — Я ее спросил, зачем она в заведение пошла. Неужели во всем городе лучше места не нашлось. А она сказала, что в этом я виноват. — Вы?! Каким образом? Не Вы же ее из поместья попросили, а, вероятно, новые хозяева. — Виноват, что ребенка ей сделал, а после этого одна дорога — к маман. — Интересно девки пляшут… Значит, это не отец Ваш, а Вы таким… сладострастным оказались? — Да, она пытается сейчас представить, что это я — отец Егорушки. Говорит, что об этом все узнают… Именно, чего я и боялся… — Ну так что ж, он и так Вас тятенькой называет, какая уж тут тайна… — Ну да, это, можно сказать, уже не тайна… А то, что я ее толкнул к тому, что она продажной девкой стала… после того, как ее силой взял — это да… И если не хочу, чтоб об этом стало известно, должен раскошелиться. Штольмана переднуло внутри — снова продажная… особь и шантаж, как же ему это надоело. Совсем недавно он узнал от Белоцерковского о шантаже Стаднитского малолетними продавцами плотских утех, которых ранее они считали жертвами его порочной натуры… Но он постарался спросить спокойным тоном: — И на сколько, если не секрет? — На десять рублей. — И за десять рублей она эту якобы Вашу тайну собирается хранить? Невелика цена. Я бы сказал, что это еще… умеренно… — Десять рублей в месяц. Каждый месяц. — А вот это уже, конечно, верх наглости. Но Вы ведь ей платить не собираетесь? — Так если бы даже хотел, у меня таких денег нет. Я ей так и сказал. А она ответила, что если ублюдка барского есть деньги взять, то и ей найду. И что делать — ума не приложу… — И каким образом она хочет эту тайну обнародовать? — В полицию заявить. — Насчет изнасилования, которое якобы имело место пять лет назад? Не слишком ли она… подзадержалась с таким заявлением? С такой бедой надо сразу бежать, пока доктор освидетельствовать может… На что же она рассчитывает? — Да ни на что. Только чтоб мою репутацию погубить, если откажусь платить. — Подождите, так репутация Вашего отца в городе, наверное, тайной за семью печатями не была. И он сам говорил, что ребенок его. Даже вон нашел пьяницу, чтоб мальчик незаконнорожденным не числился. При всех его грехах хоть как-то участь незаконному сыну облегчил. С чего бы людям сейчас ей верить, что это Вы отец мальчика, да еще ставший им таким премерзким способом? — Так она не в Сосновске, где моего папашу и меня знают, это угрожает сделать, а в Затонске. К Вам в участок письмо послать. Как я сказал, здесь меня плохо знают, поэтому поверить могут. Она так думает. Я ведь к Вам собственно по этому поводу и пришел. Спросить, что мне делать… — Ничего. Пусть пишет. Откроем дело о попытке шантажа и клевете. Если до суда дойдет, думаю, люди из Сосновска подтвердят, что Ваш отец хоть сына от Дуняшки официально и не признал, но не отрицал, что он его. Только Вам в этом случае будет нужен хороший адвокат, чтоб Вашу защиту правильно выстроить. Виктор Иванович в таких делах весьма компетентен. И я Вам его рекомендую не потому, что он мой тесть, а потому что знаю его как хорошего проверенного, который своих доверителей защищает добросовестно, и порядочнейшего человека. А насчет вознаграждения не беспокойтесь, потом с ним этот вопрос уладите. — Знаете, Яков Платонович, я после того, что Дуняшка удумала, засомневался насчет того, как все произошло. Возможно, тогда не совсем насилие было… — Это как — насилие, но не совсем? — не понял Штольман. — Ну что Дуняшка как мужчину барина не желала, это понятно. Какая женщина бы его желала, если он уже поистаскался весь… да и от спиртного не просыхал… Но, возможно, пошла с ним, так как думала, что ей от барина милости какие будут… А когда вместо милостей барин ее байстрюком одарил, решила пустить слух, что он снасильничал… Папаша ведь, если честно, сам никогда не признавался, что взял ее силой. Говорил, что имел право… первой ночи, если сказать более прилично. И хвастался, что с первого раза ребенка девке сделал. Может, потому бахвалился, что для него это было доказательством, что он… все еще мужчина… А поскольку, как я уже Вам сказал, женщина, тем более девица сама бы с ним ради плотских утех не пошла, то и вроде как само собой разумеется, что пошла она не по своей воле, что принудил ее барин… Я не пытаюсь папашу оправдать. Не заслуживает он подобного. Но мне было бы легче, если бы выяснилось, что Егорушка появился в результате не насилия… а слияния барской похоти и… холопского… корыстолюбия… — Да, — согласился Штольман, — думать так было бы менее… неприятно… — Яков Платонович, я думал про Вас после нашего разговора. Каким хорошим человеком был Ваш батюшка князь, о Вас так позаботился, что Вы благодаря ему вон каким человеком стали — образованным, на приличной службе… А наш не то что об Егорушке, даже обо мне не думал, хоть я и его единственный законный сын… Я ведь совсем не образован. Меня сначала матушка дома учила, а потом в гимназию отдала. Я там два года проучился, а потом она умерла. Папаша решил, что нечего на меня больше деньги переводить… да еще коляску, на которой меня в город Степан возил, в карты проиграл. А до города около часа было ехать… А потом уже и не до учебы стало — то сеять надо, то траву на сено косить, то урожай собирать… — А полевые работы к Вам какое отношение имели? — Как какое? Папаша-то ведь все деньги спускал, мужики от нас поразбежались, подались к тем хозяевам, на которых надеяться можно было… Рук не хватало, а есть хотелось… Ну я, бывало, с мужиками и работал. Штольман посмотрел на юношу, который был довольно хорошо развит физически — теперь понятно, откуда у него такие мышцы. И откуда в его речи столько простонародных слов — от постоянного общения с крестьянами. — А отец Ваш чем занимался? — Так то в городе куролесил, то в имении… — Это что же Вы, дворянин, сын помещика с мужиками в поле работали, когда он пьянствовал и девок портил? — Ну да… — А деду своему в Затонск почему не пытались сообщить? — Так стыдно было про такое рассказывать… — Написать о таком стыдно, а с мужиками и бабами, значит, вместе снопы вязать не стыдно? Юноша одарил Штольмана своеобразным взглядом. Видно, что он, городской житель, не понимал очевидного. — Нет, не стыдно. Что ж в этом стыдного? Я ведь тоже ел хлеб, который из того зерна пекли… А день упустишь, ненастье наступит, да не на день-два, а на недели зарядит, и весь урожай поминай как звали… Да и барчук какой-никакой, а хозяин. Мужики меня слушались, как и старого Пахомыча, который после того как управляющий к другому помещику сбежал, стал вместо него мужиками и бабами заправлять. Не потому что папаша мой жалование ему за это платил, а так как деда моего, Иллариона Ардалионовича очень уважал. Пахомыч говорил, что он был хозяин каких поискать. Он поместье от своего отца, Ардалиона Адриановича унаследовал, тот его сам вырастил, без жены, она родами умерла, а он после того так и не женился. Поместье при Илларионе Ардалионовиче процветало, порядок в нем был. И Пахомычу, видать, было больно, как имение, в котором он всю жизнь прожил, в упадок приходит, так как сын барина его любимого совсем его забросил. Еще говорил, что только на меня у него и надежда… Сильно переживал, когда мне пришлось в Затонск переехать, сказал, что без меня и вовсе все коту под хвост пойдет… Так, видно, и случилось, так как когда я уезжал год назад, имение еще было наше, а когда на похороны папаши в прошлом месяце приехал, оказалось, что уже чужое… — И кто сейчас им владеет? — Племянник соседей наших Савраскиных — тех, у которых сын девкам дворовым детей наделал. Он жениться надумал, хотя, думаю… скорее не надумал, а приходится ему — по слухам… Говорят, он у кого-то в городе закладную на имение выкупил. — Что значит, говорят? Вы бумаги видели? — Ну дал он мне что-то, только я в таких делах совсем не разбираюсь… Смотрится все вроде как правильно… — Что же Вы адвоката не наняли? — На какие деньги? Нет у меня таких… Яков Платонович покачал головой: — Так нужно было срочно попечителю писать. — Я не догадался, а подсказать некому было… — Юрий Григорьевич, эти бумаги обязательно должен посмотреть поверенный. Вдруг в них не все по закону? Раз Вы человек, который в таких делах не компетентен и адвоката не могли нанять, чтоб удостовериться, что все правильно, Вас могли и обмануть. — Каким образом? — Этого я не знаю. Но поверьте, подобное бывает. Я бы Вам настоятельно посоветовал обратиться к Виктору Ивановичу. Как я уже сказал, об оплате его услуг Вам сейчас не нужно беспокоиться. Штольман подумал, что Миронов мог хотя бы взглянуть на документы — не покажется ли ему в них что-то подозрительным. Интуиция подсказывала ему, что молодого неопытного человека, которого некому было защитить, могли и облапошить. — Тятенька Юлий Глигольич! Там Акулина в окошке! Она мне петушка купила? — Купила, наверное. А если нет, пойдем и сами купим. Ты только паровоз свой не забудь, — Дубровин снял мальчика со стула. — Пойдем мы, Яков Платонович… Вы уж извините, что пришел к Вам… Наверное, не нужно было… — Очень даже нужно. Хорошо, что пришли. И знаете, как Анна Викторовна вернется, приходите как-нибудь к нам домой в гости, вместе с Егорушкой. Мы оба будем рады Вас видеть, — почему он так сказал, Штольман не понял и сам. Это получилось само собой. У них в доме бывали только родители Анны, доктор Милц и Коробейников. Ну и Павел. А еще Дубельт. — Тятенька Юрий Глигольич! — подергал Егорушка Дубровина за полу пиджака. — Там еще балин Глиголий Лалионыч… Он шатается, болеет… — Да не болеет он, напился опять в стельку, вот и шатается, — не задумываясь, буркнул Юрий. Потом понял, что сказал это про умершего человека, и добавил: — Егорушка, не выдумывай, нет там больше никого… Вы не обращайте на него внимания, Яков Платонович. Это он… от переживаний, наверное… От переживаний ли? Не обращать внимания? Наоборот, на это стоило обратить внимание. Еще один… Егорушка с видениями… — А раньше у него такое бывало? — Не припомню. У меня самого такого тоже никогда не было. А вот папаше по пьяни мерещилось, что вроде как его отец Илларион Ардалионович с того света к нему приходил, бранил его за пьянство и распутство. Так в таком состоянии, до какого папаша, бывало, напивался, к некоторым и черти приходят, а не только покойный родитель. Это, конечно, могло быть простым совпадением. А если нет? У Штольмана появилось несколько вопросов, ответы на которые, возможно, могли дать более веские основания для только что возникших у него… подозрений. — Юрий Григорьевич, а сколько было лет было Вашему отцу? — Сорок два. — Сорок два? Вы уверены? Вы его описывали чуть ли не как старика, а, получается, тот случай с Дуняшкой произошел, когда ему было лет тридцать семь. — Верно, тридцать семь. После смерти матушки он ударился во все тяжкие и за несколько лет сильно постарел, уже тогда выглядел за пятьдесят и изрядно поистаскавшимся… Поэтому я и сказал, что женщина не стала бы с таким сама… Яков Платонович прикинул — сорок два, если бы больше, то вряд ли. А сорок два — не так уж невероятно, если и другие мужчины из семьи женились рано. — А Ваш дед, он так же как и Ваш отец в молодом возрасте семьей обзавелся? — Да, дед Илларион Ардалионович женился молодым, на соседской барышне Лидии Даниловне, к которой с юности испытывал чувства. Бабушка была некрепкого здоровья, только одного сына родила — моего отца. Я ее плохо помню, она умерла, когда мне лет пять было. А дед, когда восемь, его лучше помню. — А прадед Ваш, у которого жена умерла родами, тот до глубокой старости дожил? Вы его застали? Чем он занимался? Все ли время жил в поместье? Как его жену звали? — Нет, до моего рождения умер. Ардалион Адрианович был офицером, в имении стал жить постоянно только когда в отставку вышел. Знаю, что в Москве служил, так как дед помнил, как они с отцом в Белокаменной жили. — А женился он в Москве? — Возможно, и там, но точно не скажу. Он про свою женитьбу и жену не любил говорить, видно, больно ему было вспоминать. Дед даже про свою матушку ничего не знал. Только то, что поженились родители по любви, а через год она умерла, когда он родился. По словам Ардалиона Адриановича, была красивая женщина, добросердечная, любила бы своего сыночка, но Господь прибрал ее. Имя у нее было редкое, но какое — не помню. — Не Ираида случаем? — Может, и Ираида. Мудреное какое-то имя было… Штольман хмыкнул, конечно, Илларион и Ардалион имена простые, не то что Ираида. — Тятенька Юлий Глигорьич, пойдем, а? — снова дернул Дубровина за полу пиджака Егорка. — Пойдем мы, Яков Платонович… Петушка купим, если Акулина не купила. Да в библиотеку зайдем, мне книгу возьмем и сказок каких-нибудь, чтоб Егорушке читать. — Конечно, — кивнул Яков Платонович. — Вы когда будете в городе, заходите, буду рад Вас видеть.