Как хорошо уметь читать

Коробейников вернулся в управление почти ни с чем — свидетель Брянцев дома так и не появился. Что касалось просьбы Штольмана, билетный кассир Водопьянов на вскидку вспомнил только помещика Давыдова, что приобрел лошадь, купца Харитонова, в конторе которого Антон Андреевич когда-то служил, и начальника почтамта Печкина, ездившего с семьей к родственникам. Все они покупали билеты до Твери. — Может, еще кого-то припомнит, но я сомневаюсь. Ему надо было дать фамилию Водкопьянов, так как любит за воротник закладывать. Я в другой раз на пристани дворника Силантия спрошу, он глазастый, кого-нибудь да видел — кто сам уезжал или встречал кого. Вы не беспокойтесь, Яков Платонович, хоть и не так быстро, но составим список. Или Вам это спешно? Но если спешно, то аккуратно вряд ли получится… — Нет, Антон Андреич, лучше аккуратно, чем спешно. Время терпит. Вы пока текущими делами займитесь. Антон Андреевич открыл одну из папок и начал просматривать дело, попутно делая пометки в записной книжке, подаренной князем Ливеном. В папке еще оставалась половина листов, когда его к себе вызвал Трегубов. В это же время следователю Штольману принесли телеграмму из Петербурга от Белоцерковского. Если перевести скупой телеграфный стиль на обычный язык, получалось следующее. Почтальон в доме недавно сменился, прежнего пока не нашли. На вокзалах Тани не видели, Белоцерковский их уже проверил сам, сделав для себя Каверина подозреваемым номер один. Стандитский пошел по знакомым, кто жил неподалеку от Карелиных, и ювелирным лавкам в округе. В одной вспомнили, что промышленник Мамонтов, забирая заказанное для дочери бриллиантовое колье, купил и отдал безделушку девочке, которая разглядывала ее. Белоцерковский выяснил, что Мамонтов даже не был знаком с ней. Один из приятелей Стаднитского видел, как похожая на Таню девочка днем стояла и разговаривала на улице в нескольких домах от того, где жила, с высокой стройной дамой, что была в темном платье и шляпе вуалью. Точного дня он не помнил, возможно, это было накануне или в день трагедии, а не после нее, и женщина — мать Тани. Вот ведь как — Стаднитский решил помочь в поисках Тани. От Владка Садиста Штольман такого не ожидал. Наверное, то, что у него самого появилась дочь, подтолкнуло его к этим действиям. Владек узнал немного. Но даже то, откуда у Тани появилось желанное украшение, и что его даритель — случайный человек, который не мог быть причастен к ее исчезновению, сужало круг возможных подозреваемых. Была ли девочка, увиденная прохожим, Таней — было неясно. Если это была она, женщина, которая беседовала с ней, могла оказаться ее матерью или знакомой матери. Жаль, что лица дамы не было видно из-за вуали, иначе они могли бы определить, кто это был. Своими новостями Штольман поделился с полковником Дубельтом, который, как и обещал, пришел после обеда. — Не так уж много, полковник, но хоть что-то… — Да, хотя бы мужчину, подарившего Тане украшение, можно исключить из круга подозреваемых… Теперь я еще больше думаю про Каверина, что девочка отправилась к нему. Но вот то, что ее не видели на вокзалах — плохо. Если бы видели, было бы хоть направление, в котором искать далее. Имею в виду направление, куда с того вокзала ходят поезда. — Очень надеюсь, что о направлении сообщит Ваш знакомый офицер. — Да теперь надежда только на это, — согласился Дубельт. — Будем ждать. А где Ваш заместитель? — Решили-таки побеседовать с ним? — Ну не могу же я приходить в участок все время лично к Вам, — ухмыльнулся полковник. — Полицмейстер, хоть, как Вы и сами знаете, умом не блещет, все же может заподозрить в моих визитах и иной интерес кроме профессионального. Так что разговор, хотя бы формальный, с Вашим помощником необходим. — Коробейников как раз у полицмейстера, думаю, будет с минуту на минуту. Антон Андреевич не заставил себя долго ждать. Увидев в кабинете полковника, он решил, что тот пришел к Штольману. — Простите, я не хотел вам помешать. — Антон Андреевич, это полковник Дубельт Анатолий Иванович, он, собственно говоря, пришел к Вам. — Да, я хотел поговорить с Вами о деле курьера и погроме в ресторации. Ведь эти дела вели Вы? — Да, Ваше Высокоблагородие, я. Яков Платонович этого делать не мог… в виду определенных обстоятельств. — Вот поэтому, господин Коробейников, я и хотел задать Вам несколько вопросов. — Ваше Высокблагродие, Вас господин полицмейстер к себе требует! — донесся из коридора голос дежурного. Штольман вышел, Коробейников сел за свой стол, а Дубельт, расположившийся на стуле у стола начальника сыскного отделения, повернулся к нему. — Господин Коробейников, что Вы думаете по поводу смерти Баллинга? Отчего это произошло? — Доктор Милц сказал, что сердце не выдержало. Я склоняюсь к тому, что это случилось по той причине, что он лишился большой суммы денег, которую вез для купца из соседнего уезда, и вещей князей Ливенов, что он должен был доставить Якову Платоновичу. Молитвенник, говорят, старинный и очень дорогой. Кроме того, как оказалось, Его Сиятельство, батюшка Якова Платоновича вписал его в фамильное древо, а это, знаете ли, было семейной тайной. Может, испугался, что тот, кто его ограбил, будет шантажировать этим князей Ливенов. — Не Штольмана? — Так что с Якова Платоновича было взять-то? Разве что револьвер, фотографический аппарат да пару костюмов… Это князья со средствами, с них можно было попытаться много вытянуть… Только вот не поддались бы они на шантаж. Да, впрочем, шантажировать их и смысла не было. — Почему? — Так Его Сиятельство Павел Александрович и так признал, что Яков Платонович — его племянник, сын его почившего старшего брата. Как приехал в Затонск, всем представлялся дядей Якова Платоновича. Он не из тех высокородных господ, кто будет отрицать наличие незаконного родственника или стыдиться его. Только Баллинг, конечно, этого уже не узнал — ранее умер. — Вы с таким… пиететом говорите о князе Ливене, будто сами с ним знакомы. — Имел честь быть представленным Его Сиятельству, — высокопарно сказал Коробейников. — Его Сиятельство не посчитал ниже своего достоинства зайти к нам в участок. Князь, при важной должности, а человек наиприятнейший и обходительный. Все так говорят, кто его видел… «Да, уж Ливен может произвести впечатление, он это умеет, — усмехнулся про себя Дубельт. — Наиприятнейший человек — для тех, кто его… в гневе не видел. А когда князюшка мечет гром и молнии, лучше рядом не находиться, а то от подобного и шарахнуть может. Праведного гнева Его Сиятельства курьер и испугался до смерти — прямом смысле этого слова». — А что можете сказать про Никанорова? Какое впечатление он на Вас произвел? — Мерзкий он человек, хоть и офицер… Нельзя таким мундир носить, они только позорят его… Он ведь не только курьера ограбил, но и на Якова Платоновича поклеп возвел. Что Штольман ему якобы семейный молитвенник в карты проиграл. А потом у нас в кабинете даже вспомнить не мог, что про какого-то Штольмана по пьяни нес… — Штольман при этом присутствовал? — Присутствовал, — согласился Коробейников, — но… не вмешивался… в ведение допроса… Сдержался, значит, незаконный Ливен. Морду похмельную не набил и по стене подонка не размазал, хоть без сомнения кулаки чесались. — Хорошо, больше у меня к Вам вопросов нет. Коробейников выдохнул — он понимал, что при желании полковник мог задать ему очень каверзные вопросы. Но не сделал этого. Даже не возмутился тому, что Штольман, которого во время допроса не должно было быть в кабинете, находился там. Видимо, сочувствовал Штольману, что тот попал в такой переплет из-за офицера, у которого не было ни стыда, ни совести. Дубельт не стал дожидаться Штольмана — они, вроде бы, уже все обговорили, да и кто знает, сколько его продержит у себя полицмейстер. Может, вызвал его по делу, обсуждение которого займет продолжительное время. Никакой особой причины для приглашения в кабинет начальника сыскного отделения кроме беспокойства относительно появления армейского полковника у Трегубова не было. Полицмейстер боялся, что полковник попытается запутать Коробейникова, и тот скажет то, чего бы не следовало. А к чему это приведет — только Богу известно. Штольман заверил полицмейстера еще раз, что, как ему виделось, у Дубельта не было намерений найти какие-то огрехи в ведении следствия по обоим делам. Если бы были, он бы вел себя по-другому с самого начала. — Думаю, ему просто нужно отчитаться перед начальством, как говорится, поставить галочку, что он имел разговор с полицейским, занимавшимся этими делами, только и всего. Вернувшись к себе, Яков Платонович обнаружил, что кабинет был пуст, в нем не было ни Коробейникова, ни Дубельта. Он вынул из ящика дело об ограблении в Слободке. Следует перечитать показания Брянцева, возможно, удастся поймать его на противоречиях. Нужно будет также затребовать из архива дело о краже коллекции монет у местного помещика и расспросить об этом Коробейникова. Вряд ли он служил в полиции в то время, но, не исключено, что мог слышать об этом деле как обычный горожанин. О том же он спросил Виктора Ивановича, который принес ему сверток с пирожками от Марии Тимофеевны. — Да, такая кража была года три назад, по осени. У меня брали показания по этому делу. — Показания? Вы что же подозреваемым были? — уставился Штольман на затонского адвоката. — Нет, как свидетеля опрашивали. Гаврилов в начале сказал, что он показывал мне свою коллекцию. А я ее и глаза не видел, даже о ее существовании не знал, пока мне об этом в участке не сказали. Так же как и доктор Милц, который, по словам Гаврилова, тоже ее якобы видел. У Петра Степановича после этой кражи вроде как разум помутился. Ему казалось, что он собрание монет показывал всем, кто в его доме бывал. А бывало у него очень мало народа, в основном только по делу, он не любил приглашать к себе, нелюдимым был человеком. Сам я был у него в доме раза два-три, когда он хотел с соседом судиться за луг — вроде как тот луг раньше их имению принадлежал, да раздумал потом тяжбу начинать. Доктор Милц, понятно, в доме был больше раз, чем я. И самого Петра Степановича пользовал, и челядь его. Потом вроде бы выяснилось, что коллекцию, но и то не всю, а небольшую ее часть он показывал Никитину, председателю дворянского собрания, и учителю истории из гимназии. И управляющий видел несколько монет, они на столе в кабинете Гаврилова были, когда тот его к себе вызвал. Он тогда основным подозреваемым и был, поскольку и монеты видел, и уволился накануне той кражи. — А откуда у Гаврилова была коллекция, не знаете? Сам ее собирал? — Точно не знаю, вроде бы от какого-то родственника в наследство досталась. А почему Вас это старое дело интересует, Яков Платонович? — Пока сам не знаю. Узнал о нем на днях случайно, и мне не дает это покоя… — Бывает… А я ведь что к Вам зашел, Яков Платонович. Помнится, в последнюю нашу встречу мы говорили про помещика Дубровина, который собирается привезти своего брата и опасается, что люди подумают, что мальчик — его сын. И я предложил во избежание этого… громко поговорить об их истинном родстве… — Поздно, Виктор Иванович. Он уже привез мальчика, а тот называет его тятенькой. Миронов вздохнул. — Тятенькой, говорите… Да, теперь слухов не оберешься, даже если мы свои добавим. Жаль юношу, он поступает от чистого сердца, а злые языки его с грязью могут смешать… И не отрежешь ведь их. — Да, не отрежешь, это причинение вреда здоровью, подсудное дело, — согласился Штольман. — У него кроме этой теперь и другая проблема есть. — Какая же? — Мать мальчика, похоже, задумала шантажировать Дубровина. Устроилась в их городке в бордель, а теперь собирается обвинить Юрия в том, что ей туда пришлось поступить, так как якобы это он изнасиловал ее, и ребенок — результат того насилия. И чтоб сохранить это в тайне, хочет от него ежемесячного вознаграждения. — Яков Платонович, Вы это серьезно? — Более чем. — О каком насилии может идти речь сейчас? Лет пять прошло. Даже если оно и имело место, что ж она сразу на насильника не заявила и от безысходности в дом терпимости не отправилась как ребенка родила, а то и до этого… И как она хочет это… провернуть? — Дубровин говорит, что если он откажется платить, то отправит письмо в полицию, в наш участок, чтоб погубить его репутацию. — Как бы она кроме этого другое не учудила. В Затонск не переехала и к Аглае Львовне в заведение не подалась. — Что?! — Ну так слухи-то самой распустить проще… чем с полицией связываться… Да и само ее присутствие на Дубровина будет оказывать более… впечатляющее воздействие… Надо бы с Аглаей Львовной переговорить на этот счет. Ей точно не нужна девица, с которой не оберешься неприятностей. Нужно будет зайти к ней как-нибудь. — И не думайте, Виктор Иванович. Зайдете, а до Марии Тимофеевны сплетни дойдут, тогда Вам самому неприятностей не избежать. Лучше я сам туда зайду, я ведь в заведении уже не раз бывал по полицейской надобности. В последний раз это было после их с Анной ссоры, когда она, вся в расстроенных чувствах, придумала себе, что он мог пойти за утешением к девицам… Лучше будет сказать ей, что у него к маман дело, касающееся его службы. — Анна-то не приревнует? — усмехнулся тесть, словно прочитав его мысли. — А то ведь кто-нибудь донесет ей, что ее супруга видели в заведении… как и Марии Тимофеевне бы про меня донесли… Мол, жена уехала, а Вы по девицам отправились… — Ну так дождусь ее, не навечно же она к Павлу Александровичу уехала. Думаю, скоро вернется, возможно, и на этой неделе. Павел Александрович все же человек занятой, чтоб подолгу заниматься гостями. В кабинет снова заглянул дежурный: — Ваше Высокблагородие, еще одна телеграмма. Почтальон извиняется за задержку. Он, дурачина, сначала ее к Вам домой доставил, а уж гораздо позже сообразил, что нужно было ее сразу в участок нести. — Так что же когда он первую телеграмму приносил даже не сказал, что мне еще одна есть?— недовольно спросил Штольман. — Так первую-то приносил наш почтальон, что обычно в участок приходит. А это другой, видно, тот, кто к Вам домой письма носит. Если в телеграмме про что-то безотлагательное, то мы его… к ответственности привлечем. — Нет, голубчик, ничего безотлагательного. Это не по службе, ступай, — махнул Яков Платонович рукой. — Телеграмма от Павла Александровича. Анна завтра приезжает. Я ее встречу. — Думаю, мы с Марией Тимофеевной тоже. Не усидит она дома, когда я скажу, что Аня возвращается. У нее ведь столько вопросов будет, — улыбнулся Миронов. — Кроме того, вдруг у Вас и возможности не будет, служба-то у Вас, сами знаете, непредсказуемая… — Верно говорите, Виктор Иванович — непредсказуемая. Попрощавшись с тестем, Штольман пошел к Трегубову — уже во второй раз за день. На этот раз, чтоб отпроситься у него на пару часов для встречи Анны Викторовны. Полицмейстер, радостный от того, что полковник Дубельт не стал копать глубоко, был более чем щедр и дал начальнику сыскного отделения целый свободный день, добавив при том, что если, конечно, произойдет что-то, с чем Коробейникову будет не справиться самому, ему придется прервать свой выходной. Штольман понимал это и без пояснения Трегубова. Служба есть служба. Дома Яков Платонович не знал, чем себя занять, чтоб быстрее наступило завтра, когда вернется Анна. Он снова вытащил свои сокровища. Он непременно покажет их Анне и расскажет ей, что они для него значат. Яков осторожно взял в руку танцовщицу Кати. Интересно, почему матушка так любила эту фигурку? Не потому ли, что ее подарил ей Дмитрий, как, возможно, и ту фарфоровую статуэтку, где мужчина склонил голову на колени барышне? А, может, и другие тоже были его подарками, ведь они стоили немало. Но, возможно, что-то из этой коллекции Катя унаследовала и от своих родителей. Но он был уверен, что ни одна из них не была подарена ее мужем Платоном Павловичем. Даже если бы он и хотел сделать жене подарок, он не стал бы тратить деньги на такие глупости. А вот Дмитрий Александрович стал бы — просто чтоб порадовать свою возлюбленную. Яков подумал, что не исключено, что когда князь ухаживал за Катей, он дарил ей и украшения. Носила ли Екатерина Владимировна их при муже или прятала, как кольцо, которое получила от Его Сиятельства в их единственную ночь? Она их прятала. По крайней мере одно украшение — Яков внезапно вспомнил, как однажды матушка достала откуда-то из ящика со своей одеждой бархатный мешочек и вынула из него медальон. Внутри медальона был портрет молодого мужчины. Матушка сказала, что когда Яков вырастет, то будет похож на него. Он тогда не спросил, кем был тот человек. Его больше интересовал сам медальон, на крышке которого был рисунок из сверкавших камешков. Теперь он был более чем уверен, что частью того орнамента была латинская буква L. Вернул ли Штольман после смерти жены князю медальон вместе с кольцом? Понял ли Платон Павлович, кем для князя Ливена была его жена, которой тот отдал перстень княгини, предназначавшийся законной супруге? Скорее всего понял. А вот сам Яков не понимал очень много. Платон Павлович Штольман, потомственный дворянин, у которого была своя усадьба и неплохая служба, внешне весьма привлекательный мужчина, который должен был пользоваться успехом у дам, не был женат до сорока лет. Почему? Любовницы же у него явно были. Ни одна из них не была настолько хороша, чтоб стать мадам Штольман? Или та, на ком он бы и хотел жениться, предпочла другого? Или уже была замужем? Или же он сам не был столь завидным женихом? Он женился на молоденькой особе, к которой, как представлялось, имел чувства, но которая не отвечала ему взаимностью, более того, любила другого мужчину. Женился после того, как этот мужчина ее скомпрометировал. До ее романа с князем ее руки не просил. Возможно, не считал себя подходящей партией барышне Ридигер из-за своего возраста. Или же ее родственники не рассматривали его как возможного кандидата в мужья для племянницы, хоть он и был их знакомым. А когда Катя познала ласки любовника, а он оставил ее, Платон Павлович внезапно превратился в желанного жениха — защитника доброго имени барышни Ридигер, которая, возможно, барышней уже не была. На первый взгляд, спасти барышню от бесчестия, вступив с ней брак, благородный поступок. Но только на первый. Катя не сама согласилась выйти замуж за Платона Павловича, ее к этому принудили родственники — те, которые, кстати, ранее не препятствовали ее довольно фривольным отношениям с князем. Муж, с которым заставили обвенчаться, когда еще и сердце отдано другому, не самый лучший вариант. Штольман, будучи неглупым человеком, в свои сорок лет должен был понимать это. Насильно мил не будешь. Или он не был умен и считал себя настолько неотразимым, что Екатерина Владимировна забудет князя, как только он наденет ей обручальное кольцо? Не любила бы Катя Ливена, возможно, у Штольмана со временем и появился бы шанс на взаимность чувств, на которую он надеялся. Или же дело было не только в чувствах, но и в более приземленных материях — в приданом барышни Ридигер и ее происхождении? Павел сказал, что Катенька не пришлась по вкусу их отцу, так как была лишь дочерью кузена графа и имела небольшое приданое. Для князя Ливена брак старшего сына с такой особой был бы мезальянсом, поэтому он и не допустил его. А для нетитулованного дворянина Штольмана? Женитьба на родственнице графа для него, наверное, была бы продвижением вверх. А приданое Екатерины Владимировны? Небольшим по каким меркам оно было? По меркам Его Сиятельства князя Ливена, который владел несколькими имениями, усадьбой под Ригой и особняком в Петербурге, а кроме них наверняка счетом в банке и, скорее всего, не одном и, вполне вероятно, какими-нибудь ценными бумагами на приличную сумму. Каков был размер приданого Кати для Штольмана? Тоже небольшим или достаточным, чтоб закрыть глаза на то, что у его обладательницы была не самая безупречная репутация? Наличие у Штольмана усадьбы не означало, что она приносила доход — угодий около нее не было, по крайней мере, в то время, что помнил Яков. Были ли они ранее, он не знал. Он не исключал, что усадьба могла быть заложена, и Платон Павлович нуждался в средствах, чтобы ее выкупить или хотя бы погасить долг частично, и потратил на это деньги, полученные в качестве приданого жены. Продал же он усадьбу вскоре после того, как отвез приемного сына в Петербург для получения им образования за счет князя Ливена. Возможно, продал бы и раньше, но князь настоял на том, чтоб его сын до отъезда в пансион жил в родном доме… и, возможно, отчасти компенсировал Штольману затраты на содержание дома… И, в чем теперь у Якова не было почти никаких сомнений, давал деньги на содержание сына. Почему такая мысль пришла ему в голову? Потому что сейчас он смотрел на некоторые события, произошедшие в доме, под другим углом. Когда он оправился от длительной болезни, настигшей его через какое-то время после смерти матушки, в его комнате произвели ремонт и превратили ее в комнату для занятий и игр. А из соседней, до этого пустовавшей, сделали спальню. В обеих комнатах поставили новую мебель. Стал бы Штольман так тратиться для нелюбимого им сына жены? Однозначно нет. Даже если бы и понадобилась классная комната и был нужен ремонт, мебель в замене не нуждалась. Оплатил бы князь расходы на то, чтоб у его сына были лучшие условия? Более чем вероятно. Кроме комнат, в которых находился Яков, ремонта в доме не было нигде, и мебель также нигде не меняли. Одно из кресел в гостиной просело, и когда он забирался на него, он оказывался как бы в яме. Сидя в этом кресле, он смотрел не только в окно, выходившее в сад, но и на трещину на стене у того окна. А в кабинете отца между стеной и полом была щель. Когда отец как-то отчитывал его в своем кабинете, он подумал, достаточно ли она большая, чтоб там жила мышка. Если бы Платон Павлович затеял ремонт сам, он бы прежде всего позаботился о гостиной и своем кабинете, а не комнатах приемного сына. Когда классная комната была готова, у Якова появился гувернер, как оказалось, жалование которому платил Его Сиятельство. Прислуга же осталась та же, что и была. Агаша, которая была вроде горничной матушки, а также его нянюшкой, и Марта, которая убирала дом, стирала и готовила. Мужской прислуги в доме не было. Ни лакея, ни садовника, ни конюха. У отца была лошадь и маленькая коляска, он сам чистил лошадь и запрягал ее, а стойло убирала Марта. Она же изредка занималась небольшим садом, который после смерти матушки стал приходить в запустение. Яков вспомнил, что матушка хозяйствовала саду, бывало даже, когда ей нездоровилось. И, как он теперь предполагал, не столько из любви к садоводству, сколько по необходимости. Видимо, за проживание свое и своего сына в доме мужа Екатерине Владимировне нужно было вносить посильную лепту. К Якову пришли воспоминания, как матушка подстригала кусты, а он сам складывал в кучу обрезанные ветки. Как они с матушкой вдвоем поливали розы, посаженные у входа в дом, рядом с крылатыми львами и шиповник возле беседки, где они пили чай, в том числе и заваренный из плодов дикой розы. Матушка поливала цветы из большого ведра, а он из маленького ведерка, которое мог донести от колодца. Бывало, она останавливалась со своим ведром передохнуть и говорила, чтоб он не торопился, поскольку она за ним не поспевала, и что гордилась, что ее сын сильный маленький мужчина. У нее самой, вероятно, было не так много сил, чтоб нести ведро, полное воды. Для него работа в саду была скорее игрой или развлечением, для матушки, по-видимому, обязанностью, и при ее неважном здоровье довольно тяжелой. После смерти матушки в саду он никакой работы не выполнял. Он только гулял там с гувернером Иваном Карловичем, который рассказывал ему о тех растениях и цветах, что в нем росли, по большей части предоставленные сами себе. Он нехорошо усмехнулся, в каких бы цветастых выражениях высказался Его Сиятельство князь Ливен, если бы обнаружил, что ранее Штольман использовал труд не вполне здоровой жены и ее маленького сына вместо того, чтоб пригласить садовника хотя бы для выполнения тяжелой работы или делать это самому. Интересно, а как поначалу Платон Павлович относился к молодой жене? Старался завоевать ее расположение, проявлял внимание, был участлив и ласков? Или при малейшем недовольстве высказывал ей, что облагодетельствовал ее, женившись на ней, и она была ему обязана этим, как говорится, до гробовой доски? Если последнее, то неудивительно, что она кинулась в объятья князя, когда он к ней приехал. Павел сказал ему в их первую встречу, что Штольман относился к Кате сначала хорошо. Но откуда это было известно? Ведь Дмитрий не мог этого видеть сам, Штольманы жили довольно далеко. Он, возможно, мог знать об этом от каких-то общих знакомых, но то, что они видели, могло быть совсем не похоже на то, что происходило за закрытыми дверьми дома Штольманов. Он мог полагаться на слова Кати. Но как у нее с мужем было на самом деле, кто его знает. Катя могла не говорить Дмитрию правды, чтоб не расстраивать его, или боясь спровоцировать его на какие-то поступки, у которых могли быть самые нежелательные последствия. Например, на дуэль. А что, вызвал князь Ливен потомственного дворянина Штольмана на дуэль и застрелил его. Госпожа Штольман — вдова, князь женится на своей любовнице… где-нибудь на поселении в Сибири, куда он сослан, будучи обвиненным в убийстве ее мужа, поскольку после смерти Штольмана в полицию приходит заявление, в котором тот пишет, что Ливен уже не раз пытался расправиться с ним, а в этот подстроил дуэль… Или Штольман убивает любовника жены, на что, скорее всего, по мнению общества, он имел право. И так, и так большого счастья у Екатерины Владимировны бы не предвиделось… За время брака она, судя по всему, была счастлива всего одну ночь, ту, что провела с любимым мужчиной, и после которой у нее появился сын с зелено-голубыми глазами — маленький Ливен, носивший фамилию Штольман. Сказала ли Катя своему мужу об измене, как только поняла, что у нее будет ребенок от князя? Или молчала до последнего, когда уже не было возможности скрывать это? Допытывался ли Штольман, кто наградил жену ублюдком, или же сразу понял, что это был князь Ливен, а когда плод греховной связи появился на свет, лишь удостоверился в своих подозрениях? Платон Павлович признал сына жены от ее любовника-князя своим. Снова благородный жест. И снова на первый взгляд. Каковы были настоящие мотивы его поступка? Только ли не обречь ребенка жены на участь незаконнорожденного? Или же оградить себя самого от вероятных неприятностей? От слухов и сплетен, от возможного презрения со стороны знакомых и сослуживцев. От того, чтобы его считали рогоносцем, перешептывались за его спиной, а то и вовсе говорили в лицо гадости вроде того, а на что он надеялся, женившись на молоденькой дамочке, у которой любовник был с титулом, с деньгами да еще моложе его лет на десять. Сам виноват, если по глупости возомнил себе, что сможет затмить князя. Возможно, Штольман решил, что лучше притворяться, что сын его, и далее быть уважаемым местным обществом, чем подвергаться унижению и насмешкам. А по какой причине Платон Павлович оставил в своем доме ребенка жены после ее смерти, теперь ему было ясно — по настоянию князя, от которого он, судя по всему, получал компенсацию. Яков подумал, что после его столь глубоких размышлений образ Платона Штольмана как благородного человека, спасшего репутацию его матушки, а затем и принявшего участие в его судьбе, дал трещину. Как он считал, он не был пристрастен, не пытался намеренно очернить приемного отца, лишь потому, что он не был ему нужен. Он пытался анализировать факты, что у него имелись, и делать на их основании выводы. А также выявить истинные мотивы поступков Платона Павловича… А мотивы, к сожалению, благородными больше не казались… Он вздохнул. Анна, исходя из своих видений и его прежних воспоминаний, была неплохого мнения о Платоне Павловиче. Стоит ли ей рассказать, к каким умозаключениям он пришел? Это ее безусловно расстроит, а расстраивать жену он не хотел. Но Анна, возможно, сама поймет, что за время ее отсутствия с ним что-то произошло, и станет допытываться. Он может рассказать ей только про князя Ливена, какое участие в его жизни тайно принимал родной отец. Но и в этом случае Анна сама может понять, что в действительности Платон Штольман был не таким, каким он представлялся ей ранее… Или же лучше обсудить это с Павлом, когда он увидит его в следующий раз? В любом случае у него к Павлу имелось множество вопросов о Дмитрие Александровиче. Если бы не злосчастные письма, Яков был бы бесконечно рад тому, что Анна возвращалась в Затонск. Конечно, он радовался ее приезду, но еще и очень беспокоился за нее. Что если по ее возвращении злопыхатель предпримет более активные действия? Тогда, скорее всего, придется отправить Анну обратно к Павлу. Ему вдруг стало любопытно, попросилась ли Анна домой сама, или же у Павла кончилось терпение сносить выходки неугомонной Анны, и он, сославшись на занятость на службе, решил отправить ее домой. Он не исключал последнего. Он-то сам за два года уже привык к тому, что Анна Викторовна — шебутная особа, и от нее можно ждать любых выкрутасов, а вот Павел Александрович, наверное, и не предполагал, что его новоявленная племянница иногда бывает хуже мальчишки. Наверное, думал, что та вместе с графиней будет вышивать цветочки или обсуждать веяния столичной моды. А она, поди, от скуки стала рассказывать графине про какие-нибудь Затонские расследования, а та от ее живописного повествования лишилась чувств. Князь и подумал, что из двух дам ему лучше оставить графиню, с ней спокойнее… Но даже если Анна и вела себя не так, как подобало племяннице князя, Павел никогда не откажет снова приютить ее у себя, если ей будет грозить опасность, Яков был в этом уверен. Хорошо, что у него теперь есть родственники, на которых он может положиться. Ему снова приснилось раскидистое дерево, под которым на скамье сидели мужчина и женщина. Это были Павел и Анна. Павел поцеловал ей руку: «До свидания, Анна. Я буду скучать». Затем он увидел Анну, сидевшую на скамье у их дома вместе с другим мужчиной. Мужчина поцеловал ей ладонь: «Здравствуй, Аня! Как я скучал!». Этим мужчиной был он сам.