Томные воды

      Лукасу можно было всё.       Когда ему что-то запрещалось? Он не мог уж и вспомнить. Возможно, в детстве?.. Нет, вряд ли. Родители довольно рано поняли, что он отличался не только от членов их семьи, но и от всех людей в целом. Стоило его могуществу проявиться — и отцовская строгость вмиг отступила, передав поводья страху. С тех пор дома так и повелось: если Лукас хотел гулять, то он молча вставал и отправлялся гулять. Если не хотел ложиться спать с наступлением темноты — не ложился. Если он хотел есть сладости до трапезы — наведывался на кухню, и слуги, опасаясь за свою сохранность, отдавали ему всё, что бы он ни потребовал, лишь бы поскорее спровадить. Взрослые — такие высокие и властные взрослые, какие пугали любого пацанёнка его возраста, — трепетали и пресмыкались перед ним. Боялись его. И Лукасу, признаться, это нравилось. Иногда он улавливал шепоток рассудка: тот твердил, что всё это было ненормально, неправильно, — но Лукас непременно заставлял его замолчать. Неважно, насколько ненормально и неправильно поступали его родители. Не знать слова «нет» было не так уж и плохо.       — Нет, — кривились воспитатели, когда чумазые ребята, сжимая под мышкой пыльные мячи, умоляли не забирать их с прогулки так рано. Слабые и безропотные, жалкие, они зависели от взрослых, и у них не было права голоса.       — Нет, — с высокомерной ухмылкой на губах отвечал Лукас, когда кто-то, будь тот стар иль млад, обращался к нему с просьбами, которые его не забавляли. Его отклики всегда воспринимались. Этим он, будучи таким же мальчишкой, восхищал редких друзей и пугал частых неприятелей. Единственное «нет», с которым он считался, было его собственным.       До тех пор, пока он не попал под крыло Учителя.       Многое с тех пор преобразилось, многое перевернулось с ног на голову. Но что-то осталось и неизменным.       Безлюдность и духота преследовали Лукаса с детства по сей день. Как и ныне в Башне, в отчем доме прислуга тоже не прибиралась в его покоях, поэтому обычно там царствовал беспорядок — хаос, расположившийся глубоко в тени, отбрасываемой плотным занавесками, где никто не мог разглядеть битых игрушек и разодранных книг. Это была живописная картина. Картина ребёнка, брошенного родными. Ребёнка, наслаждавшегося своей властью и страдавшего из-за неё же. Ребёнка, который был способен сотворить себе с десяток фигурок рыцарей и столько же коней для них, но который предпочитал не созидать, а разрушать то, что было создано до него или для него.       Это были отвратительные времена. Больше них Лукас ненавидел только те, что длились сейчас.       Мрак вынудил неприятные мысли заполонить его голову вновь. Не поддавшись чувствам, он поторопился отмахнуться и, не здороваясь, не оповещая государя о своём визите, пересёк запретный порог. Двери затворились за ним так же глухо, как и открылись.       Лукас был вторым — после Кровавого Рыцаря — человеком, кому дозволялось посещать императорский кабинет без приглашения. А может, и не дозволялось, ведь даже принцессе приходилось стучаться, прежде чем войти… Но это никого не волновало. Лукаса — тем более. То ли Их Величество уже давно раскрыли тайну его происхождения, то ли им в принципе не было до того никакого дела, но Лукас не соврал бы, если б сказал, что ни разу за все годы знакомства с новым поколением де Эльджео Обелия не услышал от императора ни единой предъявы по поводу его бестактности. А Лукас, стоило уточнить, по природе был ужасно бестактный.       Он устало вздохнул.       От беспрерывной работы болели глаза. Виски — тоже. Да и затылок. Тянуло прилечь хоть на минуту и обволочь себя расслабляющими чарами, но слишком много всего уже было сделано, и ещё столько же ещё предстояло наверстать. Прежде всего следовало отчитаться перед Их Величеством о благополучном разрешении недавнего конфликта. Лукасу не особо волновало душевное состояние императора, но ради принцессы он был готов переступить через себя и чуть-чуть попрыгать вокруг того, поддерживая и успокаивая его, как мамочка. Или как папочка — пусть орлёнок сам решит, кто ему был нужнее. Всё-таки у них была одна цель, поднять Её Высочество на ноги… а ради такого уж можно было и потерпеть.       Лукас размялся и быстро заморгал, приневоливая зрение адаптироваться к ночи. Удивительно, но прежде здесь, в кабинете императора, никогда не было так темно. Или же было, просто Лукас не появлялся тут после заката — не хотел. Да и причин не имелось.       После болезни принцессы её нервный отец целиком и полностью погрузился в свои должностные обязанности. Затворник и трудоголик, он запирался в своём кабинете на все замки и, оповестив стражу о том, чтобы никто и ни при каких обстоятельствах не смел ему мешать, не выходил оттуда, точно заключённый. Блюда ему подносили, бросая у входа, и он вкатывал сервированный поднос самостоятельно, как раб. Спал он, стало быть, тут же, в кабинете, на диване. Сведённый с ума горечью, он искал подтверждения и опровержения, искал виновных, пока однажды не перестал удерживать свой хрупкий мирок в равновесии. Тогда-то и вмешался Лукас. К счастью, государь и сам понял, что дальше так продолжаться не могло. Обессиленный, поедающий себя изнутри от ненависти ко всему, что его окружало, он кое-как заставил себя отступить — и передал вопросы поиска виноватых в руки Лукаса. Хотя Лукасу, конечно же, это поручение было ни к чему…       Ведь он и так был занят тем же самым.       Вальяжным шагом добравшись до стола, он остановился.       Мёртвая тишина звенела в ушах. Шорох пера, остервенело скребущего по бумаге — единственный звук, который преобладал в помещении, — оглушал. Казалось, Их Величество подписывали не очередное постановление о выделении средств на нужды народа, а судьбоносный указ о начале войны. С острия пера, соскальзывая, капали чернила, но в руках Клода де Эльджео Обелия они превращались в кровь.       Император не поднял головы, но Лукас всё же совершил поклон. Шелест его волос, съезжающих с плеч, слился со скрежетом письма.       — Разобрались, — доложил он. И выпрямился. — Со всем. Герцога Альфиуса и его девку кинули в темницу. Одного — в правое крыло, вторую — в левое. Сговориться у них не выйдет. А со щенком, если Ваше Величество позволит, я расправлюсь своими способами.       Припомнив о юном лорде, Лукас не смог сдержать злобной усмешки. Ехидство завязалось у него в желудке узлом, когда он представил, чем всё могло закончиться для этого придурка. Наконец-то он оступился!..       Как же Лукас его презирал… Не описать! Всегда и везде, куда бы мальчуган ни сунулся, он портил своим присутствием всё. Заявляясь без приглашения в Императорский город, он бессовестно лез к Её Высочеству: требовал её общества, вламывался в её дворец и без стыда ковырялся в её имуществе. Он слал ей неуместные подарки, преследовал на людных мероприятиях и утомлял бесполезными намёками, которые, как мерещилось Лукасу, ей невероятно противили.       Лукас бесшумно хмыкнул. Он искренне верил в то, что пустить щенка в расход ради принцессы было лучшим исходом для всех. Раз тот настолько жаждал её почтения, то пусть потрудится. Пусть не испугается перепачкать свои белые перчаточки…       В крови.       Хруст бумаги скоро прервался. Император отвлёкся.       — Младший Альфиус действительно может быть полезен? — внешне равнодушный, он опустил перо. Сложив документы в первую стопочку, он принялся безэмоционально сортировать вторую, ровно он вёл беседу о погоде, а не о судьбе заточённых мятежников. — Он может вернуть принцессу Атанасию в сознание?       — Да.       — Как? — немного помолчав, Их Величество недоверчиво сощурились. Топазы сверкнули во мгле ясной отцовской недоверчивостью. — Что ты задумал, колдун? Если лжёшь мне…       Лукас пожал плечами. Чужая мнительность мало кому была мила, но он не упрекал государя в том, что тот относился ко всему скептически. Чья-то малейшая ошибка могла стоить его дочери жизни, а потому он, как и полагалось любящему отцу, избегал непроверенных способов. Но опасаться действий Лукаса ему не стоило: они были заодно. Им нужно было опираться друг на друга или хотя бы просто не мешать.       — Не лгу, Ваше Величество — беспристрастный, он поспешил унять тревогу императора. — Клянусь, я исполню Ваш приказ самым надлежащим образом. Инициаторы революции будут наказаны, а принцесса — спасена, — он приложил ладонь к груди. Кому-то могло почудиться, словно бы его клятва шла от самого сердца, но на самом деле он сделал это не ради того, чтобы отсалютовать. — Лучше обратите внимание на это.       Ловко извлекая из-за пазухи нечто — улику — он пару раз тряхнул кистью, будто выбивая из вещицы грязь, и небрежно швырнул её на стол повелителя. Материалы, которыми император мирно занимался пару мгновений назад, разлетелись, путаясь и сминаясь, а документ, над которым он корпел в данный момент, был безвозвратно испорчен. Лукас принёс сопутствующий ему хаос и сюда, в Гранатовый дворец. Равновесие пошатнулось.       Проследив за траекторией полёта, император даже не шелохнулся, когда предмет приземлился прямо перед ним. Но и не прикоснулся к нему.       — Что это?       — А Вы присмотритесь, Ваше Величество, — настоял Лукас. — Это одно из доказательств причастности второй стороны к самочувствию принцессы. Её Высочество не просто захворала, как судачат в народе. И теперь у нас есть на что сослаться, если дойдёт до суда.       Брезгливый, государь неохотно, точно совершая одолжение, отложил указы подальше. Он был заинтригован, но старательно не показывал этого — хоронился, утаивал, как самую позорную слабость. Когда же он всё-таки переключился на принесённый объект, то настороженно поднял его и пробежался по кайме, хмурясь и рефлекторно напрягая глаза. Искорка любопытства загорелась в его взгляде, но лишь на миг. Интерес его, мимолетный и скромный, почти сразу сменился грозной сосредоточенностью.       Он посуровел. Пред ним предстала маленькая записная книжка. Не новая, не старая — не пойми какая — с изящно выведенным рисунком, но с выцветшим пятном у основания; с чистыми страничками, но с продавленными отпечатками в местах, где удобнее всего было браться. Концы её обложки странно соприкасались друг с другом, а посередине, меж ними, зияла внушительная несимметричная дыра — как будто бы там должно было быть больше листов, но их самым жестоким образом выдрали. Если же надавливать на блокнот и сверху, и снизу, соединяя обе части воедино, получалось плевком выбить из него воздух. Поначалу можно было принять его за обычный блокнот — изуродованный, замызганный, но всё же блокнот…       Вот только в волокна обычных блокнотов не вплеталась чёрная магия.       Император скорчился в отвращении.       Лукас не осуждал его: она была по-настоящему омерзительна — липкая, склизкая… Заразная.       — Где ты взял эту дрянь? Тёмная магия наказуема законом.       — Верно, — кивнул Лукас. — Поэтому Вам стоит знать, что я нашёл это в спальне Её Высочества.       Их Величество вмиг разгневались.       — Кто посмел? — его голос сорвался на рёв, когда он громыхнул кулаком о поверхность стола. Письменные принадлежности задрожали, раскачиваясь и позвякивая.       Крышечка от пузырька с чернилами покатилась к краю и, подскакивая, сорвалась. Лукас вовремя приметил её — распахнул пятерню и, задействовав магию, с лёгкостью отправил обратно. Взмывая в воздух, та уронила несколько синих капель на мебель и в сию же секунду закрутилась обратно.       Лукас плюхнулся на диван.       — Это нам и предстоит узнать, Ваше Величество. Вы ведь сначала не заметили проклятие, которое наложено на дневник? Вот и принцесса тоже его не увидела, — запрокидывая голову, он понизил тон. Тема тёмной магии никогда не была ему близка, но он тщательно изучал и её тоже, чтобы не оставлять в своей компетенции ни единого пробела. — Такие заклятия называют латентными: они слабые, но при частом контакте могут наслаиваться на жертву, впитываться в её кожу или в дыхательные пути. Благо, Её Высочество, видимо, проредила свой блокнот, и его добрая половина отправилась на помойку. Тот, кто вручил ей эту вещь, явно надеялся на иной исход.       Наверное, если бы ситуация не была такой серьёзной, Лукас бы даже посмеялся. Ай да принцесса, ай да дикарка, ликовал он! Кто-то мог бы фыркнуть, мог бы оскорбиться её взбалмошным поведением, но правда была в том, что именно эта искра сумасшествия и помогала Её Высочеству добиваться успехов. Особенно когда успех заключался в сохранении собственной жизни.       Внезапно Лукас вспомнил, как его бедная принцесса спасалась в прошлый раз — как бежала из дворца, как поселилась у Альфиусов, как дни и ночи проводила в компании химеры… И тогда его осенило.       Химера! Как он сразу о ней не подумал?       — Ваше Величество, — не дождавшись ответа, снова заговорил он. — Вы не замечали странностей в Альфиусовской девчонке?       Император скривился.       — Такого тяжело не заметить, — он сжал переносицу большим и указательным пальцами. — Это отродье разбило окно в тронной зале и поломало плитку на полу.       — Вы уверены, что это была она?       — Да. Больше некому. Но это была не магия О’Бела.       Лукас поразился.       Любопытно. Он хорошо изучил ману химеры — не раз снимал её излишки со своей простодушной принцессы, — и эта мана никогда не выглядела так. Беспомощная и глупая, химера была абсолютно бездарна в плане чар и не умела даже контролировать выбросов своей энергии, так что ни про какие проклятия речи отнюдь быть не могло: скорее всего, если бы девка и попробовала провернуть такое дельце, то провалилась бы уже на начальном этапе. Но кто ещё, кроме неё, был близок принцессе? И если же виновной была всё же она, то кто ей помогал? Сама она явно не справилась бы.       Он потёр подбородок, тормоша обленившийся мозг.       Может, он упускал некую деталь?..       На роковом балу, когда и случилась беда, Её Высочество провела вечер в обществе виновницы торжества. Юная леди, которая должна была собирать комплименты и хихикать по углам, неторопливо разгуливала и, чем-то крайне взволнованна, вовсе не мчала танцевать, как другие напомаженные дурочки. Странно это было, странно.       Как же звали?..       Лукас поморщился.       — Хелен… Элен… — начал перебирать он. — Элина…       — Что ты несёшь? — император покосился на него, как на полоумного.       — Елена, — озарённый, щёлкнул пальцами Лукас. — Елена Ирейн, дочь маркиза Ирейна. Ваше Величество знает такую леди? Это она пригласила принцессу Атанасию на бал. И это из её рук леди Дженнет вырвала бокал, из которого после глотнула принцесса. По крайней мере, так говорят.       Государь сцепил руки в замок. Когда половина его лица скрылась за костяшками, он устремил свой холодный взор на собеседника.       — Ты сказал, что на неё наложили проклятие через дневник.       — Так и есть. Но напиток мог стать катализатором. Усилить реакцию, — Лукас с помощью магии изобразил колбу, подтверждая свои слова. В колбу же, сотворив вторую фигуру, влил жидкость из нового сосуда и, когда оба расплывчатых контура лопнули при взаимодействии, отчётливо добавил: — Привести к коме.       Их Величество возражать не стали. На их стальном лице не дрогнуло ни мускула, пусть в груди, вероятно, и свернулось всё в тугой и плотный комок.       Скромное пламя свечей, расставленных рядами вдоль стен, трепыхалось от каждого колебания поблизости, и их желтовато-облепиховый свет расплывался по картинам и тумбам, стоящим неподалёку. Увядающий, воск безмятежно плавился под натиском пламенного пыла.       Качая головой, император скоро встал. Свет от луны, пробивающийся в кабинет из-за занавесок, покрыл его целиком, выбеливая ещё сильнее. И без того бледный Клод де Эльджео Обелия, разбитый и истощённой от непрекращающейся печали, превратился в бесцветное полотно — холст, на котором каждый, кто владел кистью и палитрой, имел возможность нарисовать что-то своё. Что-то желанное.       Лукас мысленно пообещал, что нарисует для него дочь, которая вот-вот вернётся к нему в объятия.       — Хорошо, — согласился император. Обойдя кресло, он замер за его спинкой, забвенно всматриваясь в щёлочку меж штор. — Устроим повторный допрос. Займёшься этой Еленой?       — Нет, — Лукас был единственным, кто не стеснялся напрямую отказывать Их Величеству. Не стеснялся и не боялся лишиться головы. — Отправьте лучше господина Робейна, я передам ему одно зелье. Оно поможет вывести наших лордов на чистую воду.

***

      Дженнет не знала, что холод мог обжигать так же, как и жар.       Когда-то давно, будучи совсем ещё малышкой, она восхитилась одним канделябром. Резной и витиеватый, он стоял высоко — там, куда шаловливые детские ручки не могли так просто дотянуться, — а пламя, пляшущее на кончиках фитильков, задорно раскачивалось из стороны в сторону, гипнотизируя и пленяя. Красивое и сочное, как поданный ко столу апельсин, нарезанный дольками, оно вихляло и бесновалось, но не пугало — притягивало. Всего от взгляда на него рот наполнялся слюной, а на языке проскакивала заветная кислинка…       Дженнет тогда была наивной глупышкой, но уже знала: совать руки в камин не дозволялось. Нянечки также научили её дуть на чай, прежде чем пить его, и никогда не касаться раскаленных щипцов, с помощью которых ей крутили прекрасные кудри, какими обладали все отпрыски рода де Эльджео Обелия…       Однако почему-то никто не предупреждал её о свечах.       Возможно, все находили это очевидным. А возможно, в том был и некий заговор… Но Дженнет хорошо запомнила один вечер.       День ото дня и ночь за ночью она, словно околдованная, застывала у свечей в гостиной. Маленькие и безобидные, как могло почудиться, оранжевые огоньки завладевали ей: её жадностью, её пытливостью и её разумом, — пока однажды она, следуя их зову, не притащила из соседней комнаты стул и, задрав как можно выше подолы юбки, не взобралась на него. Он оказался неустойчивым, но она удержалась. Из последних сил удержалась, чтобы совершить задуманное.       Когда она нагнулась, чтобы поближе всё рассмотреть, пламя поклонилось ей. Правда, в обратном от неё направлении, но её это не смутило — даже, напротив, лишний раз польстило. Она ведь была принцессой, и все вокруг должны были её почитать, должны были ей кланяться. Даже если и делали это неумело.       Когда огонь выпрямился, Дженнет завороженно потянулась к нему. Очарованная сказочностью мгновения, она воображала, как тепло вот-вот разольётся по её коже, как ладошки, объятые лаской сказки, окрасятся в волшебный оттенок… как потом она отнимет руку от канделябра и, взмахнув ею, ровно волшебным посохом, брызнет золотом всюду: себе на туфельки, на энциклопедию Иезекииля, на ступеньки, ведущие в её спальню...       Но этого, само собой, не произошло. Этого просто не могло произойти.       Коснувшись пламени, Дженнет обожглась — обожглась, отпрянула, заплакала. И с тех пор приноровилась всегда спрашивать, прежде чем дотронуться до чего-то неизвестного.       Но это было в детстве, а детство ушло.       На кого же теперь ей было полагаться? У неё никого не осталось! Её предали.       Все предали!       Дженнет приподнялась, пересаживаясь, и неосознанно забилась в угол. Мокрое платье, впитавшее в себя грязь темницы, морозило и липло к бёдрам. Будь сейчас рядом с ней дядюшка, он бы обязательно прикрикнул:       — Вставай, Дженнет! Вставай, иначе заболеешь!       Дженнет и сама догадывалась, что после такого вполне могла заболеть… Но без чьей-то указки ей никогда не удавалось заставить себя сделать что-то против своей воли. Да и не видела она, чего уж таить, в этом смысла после всего того, что ей довелось пережить. Бороться, беречься… Всё отныне было для неё без толку.       И без толку было даже просто жить.       Сжимаясь, она подтянула к себе колени и, горько всхлипнув, уткнулась в них носом. Дрожь прошибала плоть подчистую, и она со временем заметила, что перестала попадать зубом на зуб.       Пока её думы не прервали чьи-то лёгкие и нерасторопные шаги.

***

      Впервые за много лет в Обелии выпал снег.       Лилиан утёрла пот со лба.       — Поглядите, Ваше Высочество, — зашептала она. — У нас наконец-то пошёл снег, как Вы любите. Да и праздник Ваш скоро. На год старше… — она сглотнула. — Станете.       Сколько дней минуло с тех пор, когда она в последний раз улыбалась? А может, и не дней — недель, месяцев?.. Отражение времени стало для неё тяготением, невесомым, витающим над слезами о прошлом и над мечтами о будущем. Сложные нынче выдались годы, ужасно сложные. Они сплелись венком вокруг Императорского города, окутали собой всё, что когда-то было светло и что хоть единожды дарило радость; они породили серое безмолвие, сквозняком вопящее в пустых коридорах, и погубили тепло смеха, которое постоянно разбирало Изумрудный дворец, пока Лили, возмущённая неповиновением, не возвращалась к источнику гама и не цыкала на него:       — А ну-ка не шумите! — грозила пальцем она. — Вы мешаете принцессе учиться!       И маленькие горничные, вечно раззадоренные, тотчас умолкали. Ссутулившись, вжав подбородки в плечи, они уже не гоготали во всю глотку, но тихо хихикали, заправляя постель или развешивая постиранные одежды госпожи по гардеробу…       Однако теперь и им было никак не до смеха.       Лилиан истощённо вздохнула. Пока у неё не кончились силы, она делала попытки казаться стойкой. Она не сдавалась. Всё-таки имелось ещё что-то, что приводило её в движение, — что-то, что подталкивало просыпаться каждое утро и проверять любимую принцессу вновь и вновь. Где-то глубоко внутри неё таился голос, искристый дар, который из раза в раз велел ей не поддаваться унынию. И верить. Верить в господина мага. Верить в принцессу…       И в саму себя.       Не отдавая себе отчёта, она провела по волосам Её Высочества раз. Потом — ещё. И ещё. Гребень из нефрита, старенький, но крайне дорогой сердцу, опять и опять столь складно проскальзывал по прядям, что Лилиан в один момент забылась.       Господин рыцарь остановил её.       — Вы раните себя. Пожалуйста, прекратите… — взмолился он.       Лили подняла на него взгляд.       — Прошу прощения? — переспросила она.       Она не понимала, что он имел в виду. Ранила ли она себя тревогами? Несомненно. Но как же тут было не тревожиться? Принцесса была для неё всем: единственной семьёй, самой большой любовью и самой ответственной обязанностью. Когда та была младенцем, Лили постоянно уверяла себя: дальше будет проще, дальше будет лучше… Когда принцесса повзрослеет, не нужно будет купать её по пять раз в сутки и не нужно будет следить за каждым её шагом, чтобы она, упаси бог, не споткнулась обо что и не поранилась! Но этими заблуждениями, должно быть, тешили себя все мамы и все няни. И зря, ведь это была самая наглая ложь на свете.       Феликс Робейн накрыл её ладонь своей.       — Вы поцарапались, — перевернув её кисть костяшками вверх, он отнял у неё расчёску и, выудив из кармашка белый платок, лихорадочно промокнул порез. На нежном шёлке тут же отпечатались алые брызги, страшные и беспорядочные. — Нельзя же так, право. Нужно быть внимательнее к себе, госпожа Лилиан…       Лили только теперь увидела: она криво держала прядь принцессы, и зубцам гребешка порой цепляла свою кожу. Верно, из-за повторяющихся действий она настолько ушла в себя, что даже не почувствовала боли.       — О боги… Как же я так? — ахнула она. — Благодарю за заботу.       Господин Робейн снова спас её. А ей вдруг стало невыносимо стыдно за своё поведение. Утратив радость и надежду, она погрузилась в бездну своего горя — и варилась там, варилась, позабыв обо всём, что её окружало, захлебываясь скорбью, как волнами в шторм. Лилиан поражалась: с каких пор она так распустила себя? Как она позволила себе относиться ко всему с безразличием? Она перестала замечать ласку солнца, красоту мерцающих звезд на вечернем небе, величие природы и тихие секунды счастья, которые раньше дарили ей бесконечное успокоение. Тоска и дремота, появившаяся от изнурения, стали её постоянными спутниками, а настоящих спутников, нуждавшихся в её помощи, она бесстыдно бросила. Лишившись связи с миром, она стала мельтешить в своем одиночестве, и впускала она туда лишь облака мрачных мыслей да жалость к себе. Она проживала все сутки во мгле, подобно пленнице, а пепел отгоревших дней преследовал её, словно закон — преступника. Она корила себя: разве так должна была поступать главная горничная? Разве могла принцесса гордиться тем, что её воспитывала такая женщина?       Такая жалкая! Такая слабая! Такая эгоистичная!..       Возмущённая самой собой, Лилиан резко поднялась.       — Вы правы, Господин Робейн, — оборачиваясь, она твёрдо кивнула. — Я позорю принцессу!       Рыцарь чуть не поседел от подобного заявления.       — Что Вы! Что Вы! — вытянувшись в струнку, он подскочил вслед за ней и обезоруженно выставил вперёд руки. — Я такого не говорил! Даже наоборот: я считаю, что принцесса была бы счастлива знать, что о ней так беспокоятся близкие! Но она наверняка хотела бы, чтобы мы не забывали и себе…       Его брови съехались к переносице, и он стал совсем похож на грустного рыжего кота.       Лили сообразила, что сказанула лишнего.       — Прошу меня извинить, я превратно выразилась, — признавая свою ошибку, она быстро поклонилась, но едва ли это было похоже на поклон. — Из-за последних событий я стала сама не своя. Но мне следовало сперва подумать, каково пришлось Вам: в конце концов, это Вы присутствовали там, вместе с Их Величеством…       Она прижала кулачок к груди.       Некоторые слухи разлетались быстрее, чем их успевали перехватить. Весь Императорский город уже вовсю сплетничал о визите четы Альфиус во дворец — и о том, чем этот визит кончился. Люди выстраивали догадки: что же там, на приёме, где их не было, могло произойти? Кто-то предполагал, что герцог привёз свою воспитанницу, расцветшую к семнадцати годам, чтобы выдать её замуж за Их Величество. Кто-то сетовал, что пора было собирать совет для обсуждения вопросов наследия — якобы именно за тем и явился герцог, а потому навлёк на себя гнев императора. Иные же винили герцога в том, что он не носил траур и не молился за здоровье Её Высочества… Лишь приближенные, среди которых была и Лилиан, уже давно знали всю правду. И эта правда была страшнее любого вранья.       Геоцог Альфиус верно служил империи ни много ни мало два десятка лет. Стоило его отцу проститься с миром и с должностью, как юный Роджер тут же был призван Гранатовым дворцом для вступления в чин. Императорам — сначала Эйбуму, а после и его сыновьям — он угождал изо всех сил: тщательно следовал всем указаниям, старательно просчитывал нюансы и никогда не позволял себе лишнего… Лилиан помнила, как десять лет назад он назойливо вился вокруг принцессы. Как и все родители, он обожал нахваливать своего сына и всё силился подсунуть его принцессе в компаньоны — вероятно, прощупывал почву. Вот только принцесса была недружелюбным ребёнком и подпускать незнакомцев к себе не спешила.       Как будто ей уже тогда было известно, что при первой же трудности герцог найдёт ей более угодную замену.       — Непростительно! — поджимая губы, вздыхала Лилиан. — Это же бесчестно, это бесчеловечно! Нельзя же так просто взять и поменять принцессу на другую леди! Да как герцогу такое только в голову пришло! Принцесса — любимая дочь императора, а не какая-то там вещь!..       Господин Робейн раздосадовано покачал головой.       — Герцог Альфиус полагал, что и леди Дженнет является дочерью Их Величества. Но он заблуждался.       Лилиан, хоть уже и слышала об этом от других, никак не могла не изумиться. По привычке она прикрыла рот пальчиками.       — Боги милостивые! Как хоть можно было так перепутать?..       Разнервничавшись, она принялась ходить по комнате и, возможно, даже загоняла бы себя вновь, но шок её своевременно заглушил стук в дверь.       Когда на пороге показался он, объект её ненависти и негодования, — Он, один из Альфиусов! — Лили едва сдержалась, чтобы не кинуться на него и не выцарапать ему глаза.

***

      Дженнет с неохотой разлепила веки.       — Бедное дитя, — услышала она.       И всхрапнула про себя: «Опять…»       Её так часто описывали этими словами, что она перестала реагировать. Чего толку было спорить? Сначала она пыталась доказывать, что она никакое не дитя, — а если уж и дитя, то отнюдь не бедное, — но потом угомонилась. Для всех она была несчастной сироткой, лишённой защиты и наставлений отца, и этого было никак не переписать. Сама Дженнет, однако, не переживала о том сверх меры: она искренне верила, что скоро всё должно было измениться. Ей лишь требовалось немного подождать…       Она прикусила губу.       Быть может, ей стоило ждать дольше?       Поднимая взгляд выше, на пришедшего, она невольно прищурилась: глаза защипало от избыточной сухости. Она не знала, чего ей нужно было ждать и был ли теперь прок, чтобы ждать чего-то вообще. Отец отвернулся от неё — отверг, бросил, ничего толком и не объяснив, а с дядюшкой её разлучили. Отныне её сердце горело не от предвкушения, а от предательства и от обиды, и нежные мечты с каждой секундой всё настойчивее теряли розовый оттенок.       Когда-то в них она была желанной дочерью, недосягаемой жемчужиной, которую император услащал словами любви. Его лживая маска неотразимости — пусть Дженнет и выдумала её сама — застилала его истинное лицо: лицо жестокого и безжалостного человека, способного поднять руку на свои плоть и кровь. Мир Дженнет, построенный на ложных обещаниях, на иллюзиях, которые вокруг неё выращивали дядюшка Роджер и тётушка Розалия почти двадцать лет, рухнул, оставив её, принцессу руин, обездоленной и одинокой. Она проклинала свою наивность, проклинала доверие к дядюшке, ведь это оно, именно оно стоило ей свободы и достоинства. Теперь каждый удар сердца напоминал ей о боли и о позоре, которые она несправедливо понесла. Иногда огонь со свирепостью разжигался у неё в груди, и она рассуждала о возмездии, об освобождении своей души… Но это было невозможно. Ей оставалось только играть роль униженной куклы в этом театре безумия, который император, ровно паук, сплёл ради своей Отрады собственными руками.       Дженнет винила себя в том, что не предугадала такого исхода. Отец ведь уже поступал так однажды с принцессой Атанасией — помнится, он оттолкнул и её тоже, назвал самозванкой, прогнал из дворца… Так же, как было и с Дженнет, он не признал в ней дочери и даже силился навредить физически. Почему же тогда принцесса Дженнет решила, что с ней будет иначе?       Не потому ли, что принцессу Атанасию в итоге ждал хороший конец? Не потому ли, что та была вознаграждена за все свои страдания?.. А Дженнет страдала гораздо больше неё.       Она сглотнула, когда в голове вновь засела самая приторная мысль из всех возможных.

Что, если не всё ещё было потеряно?..

      Но и ей было суждено разбиться вдребезги.       Слух Дженнет ужалил тихий смех:       — Всё кончено, Дженнет. Мне жаль, но это так.       Она ещё разок попыталась посмотреть на посетителя. Мимо то и дело шастали стражники, поэтому сначала она была уверена, что он был одним из них… Однако те с ней никогда не беседовали.       Вглядевшись, она ахнула:       — Виконт?.. — испугалась Дженнет. Но испугалась не за себя. — Виконт Петтерсон?! — ощутив странный прилив сил, она приподнялась. — Уходите, уходите сейчас же, виконт! Вас же поймают!       Но виконт в ответ лишь изломил бровь и самодовольно хмыкнул:       — Ловить некому. Все кошки мертвы.       — Мертвы?       Прежде Дженнет оторопела бы — осипла, остолбенела, потеряла бы над собой контроль. Само упоминание смерти приводило её в ужас, но сейчас, когда смерть приблизилась не к кому-то из потенциальных знакомых или к очередному имени на бумаге, а прямиком к ней самой, она пересмотрела своё отношение к этому.       Встав на ноги впервые с минуты попадания за решётку, она вцепилась в прутья.       — Что Вы делаете здесь? — спросила она, до побеления костяшек стискивая шершавое железо.       Но это было не любопытство. Это была мольба.       Ирония судьбы, горькой и несправедливой, превратила Дженнет в пленницу своего рода — в принцессу без короны, в сестру и дочь без родни, во власть имущую без возможности свободно глотнуть свежего воздуха. Не принимая подобной участи, она уповала на освобождение, на шанс вновь встретить Солнце и воссоединиться с теми, кто должен был искренне её полюбить.       — Вы же можете мне помочь? Вы же пришли спасти меня? — обливаясь холодным потом, лепетала она, словно в бреду. — Вы предупреждали меня… давно предупреждали. Говорили, что меня могут не принять, что откажут. А я не поверила, обиделась на Вас. Простите меня за это, виконт, — она быстро-быстро заморгала, когда слёзы снова смочили веки. — Простите меня за всё.       Виконт был очень умным человеком. Образованный, знакомый с флёром общества и мастерски умеющий в этом обществе вертеться, он был осведомлён обо всём и обо всех, а потому дядюшка не отпускал его от себя ни на шаг, когда они приступали к обсуждению важных вопросов. Дженнет предполагала, что и сейчас он явился за дядюшкой, а не за ней. Но не мог же он бросить её вот так…       — Вы были ещё так юны, Дженнет. Вы и сейчас юны, чего уж там, — виконт Петтерсон ухмылялся, но Дженнет видела, что он вовсе не смеялся над ней; наоборот, в его голосе улавливалась толика некого понимания. — Любой на Вашем месте предпочёл бы верить в то, во что хотел верить.       Дженнет сжала в кулаке ткань юбки.       — Но как же мне теперь быть?..       — Я действительно могу помочь Вам, Дженнет. Но Вы должны довериться мне.       Она встрепенулась.       — Что угодно! Я сделаю всё, что угодно!       Она и впрямь верила ему. Он был искусным дипломатом и наверняка всегда добивался того, чего желал. Его проницательность и ум, его плутоватая улыбка, наклон головы и легкое смещение плечами рисовали картину уверенности: в собственных правоте, в привлекательности и в победе. В каждом шелесте его одежды скрывалась тайна, которая лишь сильнее подчёркивала его загадочность. Он мог в мгновение ока перемещаться из тени в свет, изящно переходить от серьёзности к игривости, ухватывая момент и балансируя на грани меж соблазном и властью. В его присутствии неизменно возникало ощущение, что если бы это была не жизнь, а книга, то он определённо являлся бы её главным героем. Он был как огонь, который поглощал всё вокруг себя, окутывая врагов харизмой и завораживая друзей очарованием.       Дженнет не была ему ни врагом, ни другом, но он сразил наповал и её.       — У меня для Вас подарок.       Когда он протолкнул меж решётки своеобразный камушек, она без каких-либо сомнений его приняла.       — А… Спасибо, — забормотала она.       Ежевичный осадочек, перекатывающийся у ядра побрякушки, как песочная буря, зашипел, рассыпаясь по стеклу и мрачнея. Она повернула его вверх, потом покрутила вниз, встряхнула, прислушиваясь к рокоту внутри. Тот дыхнул на неё чем-то спёртым, и она отстранилась.       — Такое красивое… Но пугающее, — не контролируя себя, выпалила она. — Что это?       — Ваш единственный билет на свободу.       Виконт махнул, призывая её повнимательнее рассмотреть дар. Дженнет повиновалась. Подушечкой пальца она провела по основанию изделия. В том же месте тотчас замерцали белые руны.       — Что Вы имеете в виду? — удивлённая, она широко распахнула веки. — Как этот камушек поможет мне?       — Он отзывается на Ваши прикосновения. Видите? Вы видите, как он сияет, когда Вы концентрируетесь на нём?..       Дженнет поразилась.       Так и было. Тепло, которого она жаждала добиться — от отца, от сестры, от свечки, на которую она позарилась тогда, в детстве, — родилось внутри этой диковинки ровно в тот миг, когда она подумала о нём, и оно, вопреки здравому смыслу, согрело Дженнет так, как не согревало ничто и никогда. Отнимая ладонь, она ощущала, как лёгкая дрожь пробегала по всему её телу, и восхищалась: «Чудеса!»       Это были её первые положительные эмоции со дня заточения.       Когда она переложила подарок из одной руки в другую, дрожь увеличилась и, оседая на костях, стала напоминать мягкое покалывание в конечностях, словно невидимые нити пытались пронзить Дженнет подчистую и обрести связь с её дремлющим нутром. Мощным приливом магии они пронизывали её, заполняя каждую клеточку сознания и пленяя. Дженнет чувствовала, как её кожа исподволь покрывалась испариной, а на языке выступала сласть ежевики. Промозглое нечто бурлило у неё под рёбрами.       Охмелённая, Дженнет задурела.       Какой невероятный подарок преподнёс ей виконт! Что же это было такое? Она точно бы соприкоснулась душой с магическими силами. Точно бы получила шанс раскрыть для себя недоступные миры и возможности…       В глазах у неё загорелись искры. Она была настолько завлечена колдовством, что все остальное для неё померкло.       Неожиданно Дженнет обнаружила, что она будто была неразрывно связана и с артефактом, и с его волшебством, и ей не терпелось утолить любопытство — вдруг он должен был помочь ей не сбежать, а раскрыть свою истинную сущность мага? В конце концов, она была де Эльджео Обелия… вне зависимости от того, кто из них породил её на свет.       Она заинтриговалась ещё больше.       — Отдайте ему себя, Дженнет, — всё отчаяннее обольщал её виконт. — А камень отдаст себя Вам.       А она внимала каждой его фразе.       — Что же тогда произойдёт?       — Всё кончится. Всё начнётся заново. Я Вам обещаю.       Дженнет слушала его с разинутым ртом. Позабыв о несчастье, о промокшей юбке, о коленках, ноющих от холода, она целиком и полностью погрузилась в небыль. Хуже уже не будет, успокаивала она себя. Хуже уже не будет…       — Хорошо, — согласилась она. Подчинилась.       И отдала себя, как было велено.       Припомнив все обиды, всю боль, которые выпали на её долю, она всколыхнула в себе норов. Орлиный темперамент забрыкался, запротестовал… но всё же сдался. И водоворотом вернул её в детство. В детство, о котором она в последнее время так часто вспоминала и о котором бесконечно грезила.       Вновь завороженная, Дженнет оказалась дома, в поместье Альфиусов. Под ней, жутковато покачиваясь, стоял тот самый стул, который она однажды притащила из другой комнаты, а впереди горели несколько тех самых прекрасных свечей, плотно воткнутых в резной канделябр. Будто впервые, она с восторгом глядела на них и не могла справиться с чувствами, которые они у неё вызывали.       Она знала, что ей будет больно, если она опять схватит огонёк… Но она не могла не сделать этого.       И она сделала. Зажмуриваясь, сцепляя челюсти до скрипа, ожидая резкой боли сразу после, она резко и грубо сжала своей маленькой ручкой рыжее пламя… Пусть оно укусит её в назидание, казнилась она, пусть пожурит за то, что совершала одни и те же глупости и не училась на своих же ошибках!       Однако ничего из не произошло.       Свеча просто погасла. А потом погас и остальной свет в доме.       Когда Дженнет проснулась, она не помнила, как очутилась здесь, в темнице. Она не помнила, как надевала это уродливое синее платье с бантиками и как запихивала себя в детские — на вид — туфельки. Она не помнила, как её волосы умудрились потемнеть до ненавистного карамельного оттенка, как уменьшилась грудь, которая всегда была чуть больше среднего, и как её руки стали столь тонкими.       Когда Дженнет проснулась, она уж точно не помнила, чтобы кто-то прежде называл её Дженнет.       Она повернула голову. Рядом с ней, на сером полу, лежал опустевший Камень Лярвы. Она не видела его со дня своей болезни.       — Получилось? — вопрошающе прошептала она.       В ответ её позвали по имени. По настоящему имени:       — С возвращением, Агнес.