* * *
Наверное, он сошёл с ума. Иезекииль вздохнул. Сколько раз он шастал здесь безнаказанно? Уж и не счесть. Он делал это так часто, что охрана начала принимать его за своего, и так бессовестно, что ненароком выучил расположение каждого угла, каждого поворота и каждой двери. За проникновение в личный дворец любой другой принцессы его бы непременно казнили… Но принцесса Атанасия была до того влиятельна и властна, что имела возможность решать самостоятельно, кого для неё миловать, а кого карать. И Иезекииль знал, что она никогда не навредила бы ему целенаправленно. От этого его руки развязывались ещё сильнее. Он миновал сад. Пышные, сочащиеся здоровьем и свежестью, цветочные кустарники зашептали ему вслед, напоминая обо всём, что происходило здесь ранее. Было видно, что о них всё ещё усердно заботились, готовя к возвращению хозяйки: облагораживали, лелеяли, постоянно подсаживали в клумбы что-то новое. От этого в груди рождалась надежда… хоть какая-то. Прекрасные годы, навеки обращённые в воспоминания, один за другим замельтешили у Иезекииля под веками. Взбудораженный и отчуждённый, он закрыл глаза, будучи не в состоянии справиться с собой… Но закрыл только ради того, чтобы вскоре открыть их снова. Прошлое должно было оставаться в прошлом — нетронутое, смиренно принятое, позабытое или схороненное на долгие годы. Оно могло пьянить. Могло вертеться на языке или туманить рассудок. Но бороться с ним смысла не было — это всё равно что бить своё отражение в зеркале или рвать старые письма в приступе нестерпимой немочи. Всё без толку, всё пусто. Бороться можно было лишь за настоящее. И за будущее. Утопленный собственными мыслями, утянутый унынием на самое дно, Иезекииль пришёл в себя не сразу. Вечерняя прохлада остужала кожу и трепала его прилизанную чёлку, щекочущую линию бровей. Кровь бурлила, словно он стоял не перед дверями Изумрудного дворца, а на поле боя. Придавленный к земле увесистым мечом, он ощущал холод шлема на макушке и шероховатость кольчуги на голых ключицах. Почему-то он не смог заставить себя сделать ни шагу — ноги увязли у ступеней, белеющих в свете луны, и он, застывший прямиком у входа во дворец, обернулся. Никого. Не терпелось крикнуть: — Отзовись! Кто-нибудь!.. Но разве что гул ночного ветра в волосах стал бы ему ответом. Стражи вокруг не было — ни единого живого лица: ни громилы в доспехах, ни грозного зверя с жёлтыми клыками, обагрёнными кровью в сражениях, ни даже Феликса Робейна, который извечно следовал за представителями правящей династии, ровно тень. Такого впредь никогда не случалось… Никогда — до сегодняшнего дня. Отчего же? Отчего же весь мир бросили свою драгоценную госпожу без защиты в столь тягостный момент?.. Иезекииль безотчётно скривился. Очевидно, оттого, что ныне её охраняло чудище куда страшнее. Он пересёк порог, не сомневаясь: встречи с этим чудищем было никак не избежать. А раз не избежать, значит, нечего было откладывать неотвратимое. Он двинулся дальше. Ни в холле, ни в дальнейших залах Иезекиилю не поклонились горничные, не облаяли угрюмые гвардейцы. Шелест занавесок, колышущихся на сквозняке, напоминал копошение трупных червей, терроризирующих могилы, и всё здесь, в мертвенной тишине, чудилось таким неправильным и ненастоящим… Как будто бы заповедь, как будто предсказание. Изумрудный дворец, всегда изобилующий роскошью и человеческой суетой — император отдал дочери всех своих слуг, — дарил всяк пришедшему смех и улыбки. Каждый, кто посещал владения Её Высочества, точно попадал под заклятие — и всё светлел, веселел, здоровел. Иезекииль и сам чувствовал, как по прибытии сюда у него падал камень с души и как легко становилось на сердце… Что же теперь? Неужели те дивные времена ушли? Он взъерошил волосы. Нет, зацикливаться на плохом никак было нельзя. И на хорошем, в принципе, тоже. В народе болтали о том, что Её Высочество вот-вот должна была отправиться в мир иной. Правда ли это была? Ложь? И кто посмел распускать столь гнусные слухи? Неизвестно. Но Иезекииль мог поспорить, что это именно отец и его прихвостни были теми, кто приложили руку к бесчинствам. Если не напрямую, то косвенно — уж точно. А кто ещё, если не они? Империя обречена, вздыхали простолюдины. Некому теперь будет защищать их, не на кого будет положиться! И как же кстати, наверное, придётся таинственно выжившая наследница, которая будет старше и сговорчивее их предыдущей принцессы… Вот так совпадение! Но Иезекииль никогда с этим не согласится. Пока он не взглянет на принцессу Атанасию, пока не убедится в её бессилии, он ни во что не поверит. Сплетни не станут для него реальностью, опасения не подтвердятся. Её Высочество не потеряет свой шанс реабилитироваться в глазах напуганных подданных… А справедливость восторжествует. Перед тем как подняться на второй этаж, юный лорд опустошил лёгкие. Беспокойство рвало его изнутри. Он помнил тот чудесный день, когда принцесса Атанасия позволила им с Дженнет заночевать в её дворце. Помнил, где находились её покои: прямо, направо и снова прямо. Помнил, как постучался к ней и как она открыла ему, взъерошенная и немного смущённая. Позади неё томился смог, словно оттуда недавно была изгнана подземная нечисть. Что же случится теперь, когда он постучится вновь? Кого он увидит? Что услышит? Быть может, глухой стон, исполненный предсмертных страданий? Или же молитвенные песнопения? А вдруг принцесса и вовсе встретит его лично, красивая, скромная, совсем ещё слабая и беспомощная, но уже более бодрая, с книжкой в руках? Да, хотелось бы… Как же сильно ему хотелось, чтоб всё было так! Так — и никак иначе! Но то была фантазия, бред воспалённого ума. Не истина. Истину Иезекииль сможет узнать только после того, как проверит всё сам. Он ускорил шаг. Путь занял меньше времени, чем предполагалось, — то ли запланированный шаг почему-то сорвался на бег, то ли это Иезекииль банально выпал из сознания, погружённый в свои думы, но в одно мгновение ряд стандартных дверных проёмов, небольших комнатушек для прислуги, сменился безлюдной пустотой и кончился в итоге гигантским воротообразным входом в господскую спальню. Тогда он понял, что здесь ничего не изменилось с его последнего визита. Всё было, как и прежде. Он потоптался на месте. Казалось бы, вот и всё, он добрался до цели. Протянет руку… и всё прекратится. Правда выйдет наружу — хлынет, как из жерла вулкана, затопит собой всё вокруг. И жизнь станет как раньше, ничего лишнего, ничего противозаконного. Разве не этого он желал? Не из-за этого рисковал? Он задрал локоть. Пора. Собравшись с духом, Иезекииль сжал пятерню в кулак. Ногти врезались в кожу, и он со страху притормозил всего на секунду, но потом всё же встряхнулся и заставил себя пару раз стукнуть по деревянной поверхности. От ударов расползся импульс, и двери тут же податливо задрожали — видимо, были не заперты. Ответа не последовало. Ни писка горничной, ни всхрапа охранника — ничего. — Прошу прощения, — извинился он чуть громче, чем обычно. Это было необязательно, но воспитанность, привитая за годы прилежного обучения, не дала ему так просто опустить формальностей. — Я вхожу, — наглея сверх предела, предупредил он. И, не робея ни перед чьей карой, пересёк границу коридора. Изумрудный дворец всегда напоминал ему прибежище. Это была волшебная, далёкая от гнили мира обитель, внутри которой любой друг мог сыскать утешение или уединение, коли такое требовалось. Библиотека встречала гостя тысячей интересных книг на выбор, а у узенького озера неподалёку всегда поджидала лодочка, подготовленная к ленивой водной прогулке. Всё это звучало как сказка и стало возможным только потому, что принцесса Атанасия, не прижившись в былой грузности, воспротивилась стандартам. Это она, кудесница и хулиганка, сделала своё поместье таким. Она отделила его от остальных дворцов Имперского города, напоила свои земли жизнью и облила их яркими красками, словно художник. Она отдала этому месту часть себя, и оно вмиг преобразилось. Оттого её покои представлялись Иезекиилю сердцем поместья. А сердце никак не могло выглядеть так. Продвигаясь вглубь помещения, Иезекииль против воли задержал дыхание. Холод, тьма и нечеловеческий ужас — всё плохое охватило его подчистую, вытесняя хорошее, и он, потерянный, замер, поражаясь столь непривычному состоянию. В комнате, которая, как он полагал, обычно была светла и тепла, теперь господствовал безграничный мрак, и она скорее походила на склеп, нежели на спальню. А в склепе должен был стоять гроб. Не контролируя себя, Иезекииль резко обернулся. Взор его упал на царское ложе — громадное, пышное, с объёмным переливающимся балдахином, мерцающим, как звёздное небо, и плывущим, как корабли по морской глади. На краях его пестрели искры, а у верхушки раскачивался странный талисман. — Что это? — удивился юный лорд. Он никогда не видел подобного. Заморская диковинка блеснула, привлекая его внимание. Перья, торчащие из-под плетёного корпуса, заколосились, как рожь на утреннем поле, и затрепыхались, ровно на них напал уличный ветер. Иезекииль заглянул себе за плечо и обнаружил, что окна были плотно закрыты. Магия? Он снова повернулся к кровати. Сверкающая драпировка всколыхнулась, распахиваясь перед ним, и миру предстали все девичьи секреты: гора пухлых подушек, обнятых постельным бельём с милыми кисточками по бокам, ровно лежащее покрыло, на котором не отпечаталось ни одного следа движения, плюшевая игрушка в виде мифического существа… и принцесса Атанасия, безмятежная посреди этого хаоса, беззаботная посреди всеобщей тревожности. У Иезекииля ком встал у гланд. Стискивая зубы, он сглотнул. Он ожидал узреть многое: смрад болезни или, может, боль истязания. Мозг рисовал ему самые пугающие картины: принцессу, истощённую до невообразимости, её белые скулы, прилипшие к зубам с обратной стороны, торчащие кости и зеленеющие сосуды, сплетающиеся в паутинку на хрупких плечах. Её Высочество, говорили, впала в глубокий сон и, соответственно, перестала принимать пищу или пребывать на свежем воздухе… Однако по какой-то причине выглядела свежее, чем когда-либо. Длинные янтарные локоны, аккуратно разложенные таким образом, чтобы они не мешались хозяйке, сияли как лучи солнца. Пушистые реснички, пронизанные золотистыми тесьмами, веером раскладывались поверх нижних век, а грудь мерно вздымалась, прикрытая идеально выглаженным покрывалом. Принцесса была чуть бледновата и по-непривычному немногословна, но всё так же прекрасна. По-настоящему прекрасна.Прекрасная принцесса.
Иезекииль выпрямился. Мурашки пробежались у него по спине, цепляя сначала лопатки, а потом и каждый выпирающий позвонок. Морозец, доселе чуждый ему, въелся в него безжалостно. Интуиция зашептала, заскрежетала, вереща, как гвоздь, скользящий по стеклу, и у него в голове загремел посторонний шум — предостережения, наказания, осуждения. Изумлённый и растерянный, он отчуждённо содрал с ладони перчатку. Впервые в жизни он столь безобразно таращился на принцессу и впервые в жизни собирался без дозволения дотронуться до неё. Ощутить жар — или холод — её тела, испытать на себе жизнь, ещё теплящуюся в её надломленном организме, забыть обо всех бедах, которых стало слишком много для одной маленькой семьи. Он прикусил язык, превозмогая сухость во рту… И прикоснулся. Кожа Её Высочества оказалась мягкой, точно шёлк, и горячей. Очень горячей. Слишком горячей! Шипя сквозь зубы, Иезекииль порывисто отдёрнул руку. Инородный пыл иголками прошёлся по подушечкам его пальцев и, разъедая плоть, проник внутрь. Конечности затряслись. Нервы пронзило, будто молнией, и он, изнемогший, выронил перчатку, смотря на то, как из-под розоватой оболочки проклёвывается кровянисто-красное месиво. Запахло горелым мясом. Иезекииль попятился. Врождённая бдительность, доставшаяся ему по наследству от отца, забила тревогу, и он подчинился: чувство, словно за ним кто-то наблюдал, терзало куда сильнее физического недомогания. Прижимая израненную руку к себе, он оглянулся. В кромешной тьме, притаившейся в углу комнаты, вспыхнули два алых огонька.* * *
Дженнет хранила безмолвие так долго, что у неё начали слипаться губы. Она облизнулась и рефлекторно похлопала ими, как рыбка. Помада отпечаталась у неё на языке. Во дворце было жарко. Дженнет чувствовала, как на лбу у неё выступала испарина, как по позвоночнику, щекоча, скатывались холодные капельки пота и как к мокрым ладоням приклеивались гладкие ткани перчаток. Лёгкое покалывание, укусившее её за спину, плавно спустилось ниже, к пояснице, и завязалось узлом. Отмахиваясь от странного наваждения, она тряхнула головой, выбивая из себя дурь. Волосы, специально крупно накрученные для большей схожести с представителями императорского семейства, упали ей на лицо. Избегая прямого зрительного контакта, Дженнет максимально изящно поклонилась, сжимая подолы с такой силой, что они постепенно начали терять форму в местах, где она их тянула в разные стороны, и её накрахмаленные юбки вмиг захрустели, как ломающиеся кости. Ноги слишком быстро устали держать тело в реверансе. То ли от беспокойства, то от нетерпения, но она скоро задрожала. Голос Их Величества прогремел, словно июльская гроза, — внезапно, оглушительно и устрашающе: — Поднимитесь. Его низкий тон, леденящий душу, резанул по коже, точно хлыст, и Дженнет тотчас выпрямилась, боясь пошевелиться. Не так она представиться этот день. Совершенно не так. Почему здесь? Почему в тронном зале? Он был такой пустой, такой строгий и жуткий…. Отнюдь не семейный. Почему император не позвал Дженнет на чаепитие? Почему не принял их с дядюшкой Роджером хотя бы в кабинете? Зачем было всё это: парадные одеяния, какие он надевал только для встречи с врагами-политиками, престол, Кровавый Рыцарь, стоящий позади, как будто Их Величеству могла угрожать опасность? От кого господин Робейн намеревался защищать государя? Неужто от неё, от Дженнет?.. Она покривила рот. Это должен был быть самый счастливый момент в её жизни… Но отчего-то он пока ничуть её не радовал. Герцог заговорил первым: — Ваше Императорское Величество, — повторно здороваясь, он согнулся ещё раз, чтобы должным образом выразить своё искренне почтение. Золотые цепочки на его камзоле заиграли, звякая друг о друга. — Почтенно склоняю пред Вами голову и благодарю за то, что одобрили наш запрос на аудиенцию в столь непростой час. А также за то, что согласились уделить нам время. От всего рода Альфиус я прошу принять наши глубочайшие соболезнования. Мы готовы оказать Вашему Величеству любую помощь, какая может потребоваться. Император некоторое время немотствовал. Его белое лицо, застывшее в маске безразличия, исказилось в гримасе стального отвращения, но всего на секунду, пока не вернулось к привычному равнодушию. А потом он неожиданно оскалился: — Моему Величеству ничего от Вас не нужно, герцог Альфиус. Ни от Вас, ни от Вашего рода, — его бровь взметнулась ввысь, надламываясь в недоверии. Опираясь на подлокотник, он закинул ногу на ногу и раздражённо поболтал носком. — Вопрос в другом. Что Вам нужно от меня? Сердце Дженнет пропустило удар. Ей не понравилось то, как началась эта беседа. И, вероятно, не понравится то, как она закончится. Не на что тут было дивиться: императору сейчас было очень плохо, очень дурно… Должно быть, он настолько горевал о принцессе Атанасии, что любые встречи с подданными, отрывающими его от любимой дочери, приводили его в ярость. Дженнет понимала его. Понимала и не осуждала — как же осуждать? Она отдала бы всё ради своей семьи и наверняка потеряла бы рассудок, лишившись её, как мог лишиться он. Если бы у неё был выбор, она предпочла бы другой день для того, чтобы представиться отцу… Но, быть может, дядюшка Роджер был прав, и так действительно будет лучше? Их Величество могли злиться потому, что до сих пор не знали об истинной причине их аудиенции… Однако потом, когда правда раскроется, появится вероятность, что всем наконец-то станет легче. Намного легче. Дядюшка сделал шаг вперёд. Ненароком Дженнет заметила, как его виски взмокли от волнения. — Не сочтите за дерзость, мой император. Мы здесь вовсе не для того, чтобы просить Ваше Величество о чём-либо, — стараясь выглядеть так, словно он ни на что не претендует, герцог зазвучал выше и учтивее, чем когда-либо. Каждое слово, вылетающее из его рта, эхом разносилось по пустому помещению и тут же тонуло в давящей тишине. Казалось, этот зал слышал слишком много присяг и видел слишком много предательств. — Мы прибыли исключительно ради того, чтобы оказать Вашему Величеству поддержку, — он сделал паузу и лишь после этого продолжил: — Такую поддержку, какую может оказать только семья. Дженнет задержала дыхание. Вот оно, то самое мгновение… Неужели оно наступило? Наступило! То, чего она ждала столько лет… То, что должно было стать точкой отсчёта в её новой жизни. В настоящей жизни! Миг, когда она снимет с чела ржавеющую тиару Маргарита и сменит её на ослепительную корону де Эльджео Обелия. И пусть эта корона примнёт её к земле, всё же она принадлежала ей по праву. Ей одной. А своя ноша не тянет. Дженнет вдохнула, насколько позволял тугой корсет, и выдохнула. В животе у неё забился рой летучих мышей, а на щеках расцвели прекрасные розы, подобные тем, какие было велено выращивать в личном саду Её Высочества, и всё её кровное естество запело. Пора. Будто прочитав её мысли, дядюшка посмотрел на неё. — Вы помните леди Дженнет Маргариту, Ваше Величество? — задал вопрос он, и неожиданно в нём вспыхнула уверенность, какой ещё минуту назад не было и было не могло. — Я представлял Вам её пару лет назад, на дебюте Её Высочества. Император подпёр челюсть кулаком. — Я не запоминаю бесполезную информацию. К чему Вы клоните? — Хах-ха-ха… Вы, как и всегда, восхитительно прямолинейны, Ваше Величество… — нервно просмеялся герцог. — Она дочь моей дальней родственницы. Мы воспитывали её после кончины её матери: оберегали, одевали, обучали. Мы не могли в полной мере заменить ей семью, однако бедный ребёнок остался совсем без защиты, а в империи, с Вашего позволения, творился беспорядок, потому мы и дожидались времени, когда она немного подрастёт и наберётся сил: она была так мала и слаба, что страшно было выпускать её в общество. Но время быстро летит, и леди Дженнет уже не дитя. Она окрепла. Теперь она юная леди, достойная представительница обелийского общества — образованная, интеллигентная и обворожительная. И с каждым годом она всё сильнее напоминает свою мать. У Дженнет от упоения засосало под ложечкой. Впервые дядюшка позволил себе так её расхваливать! Раньше дождаться от него добрых речей было сложнее, чем достать с неба луну. Он был холоден, иногда даже груб и несправедливо жесток, а она постоянно на него обижалась: разве ж можно так обращаться с детьми? Он никогда не жалел ни Дженнет, ни Иезекииля — вечно зыркал на них, требуя невозможного, привередничал, ругался. «Не надевай это платье, Дженнет. Не общайся с этими девочками, Дженнет. Не ходи туда, Дженнет, не ходи сюда!» — ах как же он был ужасен, как непреклонен! Что же случилось с ним теперь? Что же заставило его произнести то, что было произнесено? Она взглянула на него в ответ, и на глазах у неё навернулись слёзы. Это были слёзы счастья. Император, к несчастью, восторга не разделили. Ни предложения согласия, ни рыка отрицания — он не выдал ничего. Не среагировал никак. Суровый и угрюмый, он долго хранил молчание, пока всё-таки не спросил: — И кем была её мать? Но спросил сухо. Дженнет почудилось, будто ответ его нисколько не интересовал. Будто ответ ему уже давно доподлинно был известен… Линия губ дядюшки перекосилась в безобразной полуухмылке. По его виду можно было ошибочно сделать вывод, что это он почти двадцать лет ждал сегодняшней встречи, а не Дженнет, и её это немного оскорбляло. «Пожалуйста, хватит!» — хотелось взмолиться ей, но его уже было не остановить. — День восстания запомнился нам всем навечно, Ваше Величество. Так много крови пролилось, так много душ было отдано богам… Но мне ни к чему Вам это рассказывать, Вы и сами всё видели. Этой трагедии Обелии не забыть, — он положил руку на сердце, ровно ему крайне тяжело давалось поминать былое. — Однако я могу поведать Вам о том, что происходило после. О том, как из Гранатового дворца бежала женщина, скрывающая округлившийся живот под пыльном плащом простолюдинки. О том, как она явилась на порог сестры, замученная, как грязная оборванка, и о том, что она совсем скоро произвела на свет прекрасную дочь с не менее прекрасными глазами… Она умоляла сестру уберечь её ребёнка. Особенного ребёнка. Но та осознавала, что не сумеет управиться со столь пугающей ответственностью самостоятельно, а потому передала дитя нам на попечение. И мы не подвели бедную мать. Она умирала, зная, что её дочь будет в безопасности. Герцог обернулся к Дженнет. Кивнув на кольцо, без которого она ещё никогда не ступала за ворота дома, он прошептал: — Сними. И Дженнет сняла. Блеснув напоследок в отливе разожжённых светильников, колечко соскользнуло с её пальца так же легко, как если бы под ним было намазано маслом. Как если бы оно вместе с ней много-много лет томилось в ожидании этой минуты и наконец-то отслужило свой срок. Как это обычно и случалось, после его снятия Дженнет непроизвольно поморщилась. Гнусная туманность забила ей рассудок. По венам ринулась магия, подпитываемая тьмой, а желудок в кувырке перевернуло. Брови пережало обручем, глаза заболели… И тело Дженнет вновь наполнилось маной рода де Эльджео Обелия. Когда она распахнула веки, её радужка уже вовсю сияла величием императорских топазов. Тайна была разрушена. — Матерью леди Дженнет… — обращаясь к Их Величеству снова, дядюшка Роджер заговорил медленно, разгоняя глушь и словно бы оттягивая момент. Но тянуть больше было нельзя. Он отчеканил мерно: — Была леди Пенелопа Джудит, мой император. Ваша драгоценная невеста. А леди Дженнет… Ваша потерянная дочь. Где-то неподалёку потухла одна свечка. Герцог, роняя капли пота себе под ноги, одним движением распустил удавку на шее. Видимо, он так нервничал перед отъездом, что постоянно сглатывал, и слуги завязали уж слишком туго — до того туго, что она действительно силилась его удавить. Дышать было сложно: воздух встал, и даже разожжённые фитильки в канделябрах перестали извиваться на потеху своему господину. Мир замер. Герцог отныне был нем. Ничего лишнего он добавлять не стал: император доселе не поддерживал диалога, а оттого растекаться мыслью было нецелесообразно, так что Роджер Альфус, завершая победную речь, просто пал в поклоне, надеясь на благоразумие государя. Но на этот раз Дженнет за ним не последовала. Теперь ей это было ни к чему. Столкнувшись взглядом со взглядом отца, она застыла. Он взирал на неё пристально, не шевелясь и ни на что не отвлекаясь. Будто бы проверял. Его глаза, такие же топазовые, как и у неё, по-животному свирепо полыхали, как у хищника, приметившего жертву на охоте, и Дженнет отчего-то вдруг ощутила, как у неё по груди расползлось неведомое чувство вины. «Почему? — занедоумевала она. — За что?» В чём она была виновна? В том, что скрывалась от своей семьи почти два десятилетия? В том, что её волосы были не золотыми, а каштановыми? Или в том, что её матерью была женщина, которую император любил не так крепко, как мать принцессы Атанасии?.. — Ваше Величество… — залепетала она. Отзвук, родившийся от её слов, разнёсся по залу, как молитва: хвалебная, благодарственная, просительная. Дженнет встрепенулась. Она была готова. Отец ещё не доверял ей так, как должен был, но она обязательно сумеет расположить его к себе. Ведь никогда прежде она не находила свой голос таким нежным и таким сладким, как сейчас. Разве она не была очаровательна? Разве не была достойна любви? Нет, она была очаровательна! И она уж точно была достойна любви! Она заслуживала этой семьи больше, чем кто-либо!.. Она засеменила вперёд, ближе к трону. Цоканье её каблуков, отрывисто и частое, отразилось от стены к стене и стукнуло ей самой по ушам. Но она не сдавалась. Не могло быть такого, чтобы отец не проявил к ней ласки. Не могло, не могло! Должно быть, он пока ещё просто не рассмотрел её топазовых глаз, гадала она. Но надо было не гадать, а действовать. И она действовала. — Я мечтала об этом с самого рождения, Ваше Величество, — в придыхании запела она. Под рёбрами у неё завозилось великое нечто, как бывало ранее. Зал принялся заполняться знакомым ароматом вина. — Мы уже встречались с Вами ранее, но это было не так. Это было неправильно… — Он глядел на неё протяжно, пристально, по-недоброму. А она, чуть заикаясь, всё не умолкала: — Я-я… каждый вечер представляла нашу настоящую встречу. Она с-снилась мне тысячу раз, Ваше Величество! Это сущая правда! — она осеклась, смущённо прижимая подрагивающий кулачок к груди, но не остановилась. Набрав в лёгкие воздуха, она затараторила: — Я В-ваша дочь. Я вернулась. Повисла некая неловкость. Договорив, запыхавшаяся Дженнет тут же присела, пряча взор за повторным поклоном. Изначально она не хотела его совершать — намеревалась войти в семью с высоко поднятой головой, а не как трусиха, — но тяжесть тревоги заставила её скрючиться, подобно дряхлой старухе. Она оробела. Сердце заколотилось столь рьяно, что могло вот-вот лопнуть, ровно мыльный пузырь, а под ресницами заплясали картины, каких она предпочла бы не знать. Дженнет будто бы попала в ад. Возможно, это был обман зрения — или разума, — но после того, как она приблизилась к отцу, чтобы он изучил её детальней, ей и самой удалось получше его рассмотреть. Издалека этого было не заметить, однако теперь ей открылись его человеческие слабости: его бледное осунувшееся лицо, настолько печальное и уставшее, что он перестал походить на себя, запавшие синяки под глазами и бесцветные губы… Клод де Эльджео Обелия, её дорогой отец и достопочтенный император, состарился минимум вдовое после болезни его дочери. И как же это было мучительно, наблюдать за его страданиями! Дженнет тянуло кинуться к нему, заключить в объятия, пообещать, что с ней такого никогда не приключится — с ней всегда всё будет хорошо!.. Но было нельзя. Ей — нельзя. А дядюшке можно. — Позвольте, Ваше Величество… Простите леди Дженнет её эмоциональность, — приподнявшись, он, взволнованный тем, что император никому из них не стал отвечать, судорожно начал перебирать пальцами, поглаживая костяшки и потирая ладоши, как муха. — Всё светское общество судачило о том, как они с принцессой Атанасией были близки. Прямо как сёстры, говорили все. Ах, лорды ещё не представляют, как были правы… И как сильно леди Дженнет нынче истязается без своей дорогой сестры. Династия от крови О’Бела должна воссоединиться, Ваше Величество. Сейчас, чтобы разделить общую боль. И чтобы утешить народ, когда придёт чёрный час. Дженнет слышала, как он старался. Как внимательно анализировал предложение за предложением, как поддерживал дружелюбный тон. Перед императором, как он уверял, всегда нужно было с особой осторожностью подбирать слова, но сегодня был не обычный визит, и дядюшке явно приходилось подключать все свои навыки красноречия, выработанные за годы их знакомства. Их Величество, прервав затянувшееся молчание, наконец-то вступили в разговор: — Чёрный час, значит… — и устало вздохнули. Они выражались спокойно, без вдаваний в подробности или гневливости. Казалось бы, хороший знак! Но нутро Дженнет всё же велело ей насторожиться: она ожидала немного не такого знакомства. Она предполагала, что отец не станет вести беседу дальше. Что он, вероятно, прикажет разместить Дженнет во дворце — может, даже во дворце принцессы Атанасии, чтобы не разделять новую принцессу с умирающей сестрой, — а сам на время отлучится, переварит полученную информацию… Она фантазировала, что на следующий день он, расставив всё по полочкам, позовёт её на чаепитие, и они в кои-то веки пообщаются без лишних ушей. Тогда она поведала бы ему о всех своих бедах и с удовольствием бы приголубила его в ответ… Но ничего подобного не произошло. Вместо этого отец лишь горько усмехнулся. Оставив усердия герцога без внимания, он обратился к Дженнет: — Леди Дженнет. — Да, Ваше Величество? — пискнула та. Верно, он так проникся её историей, что решил познакомиться прямо сейчас, не откладывая долгожданного воссоединения, рассудила она. Её это тут же тронуло, пробрало до самой души, и она невзначай добавила, точно спрашивая разрешения: — Отец?.. Она засуетилась, быстро задышала, захлопала ресницами… Не было ни единого случая, когда ей это не помогало — когда её доброта и чистая душа не приковывали к себе внимания. Она никак не могла оплошать: это был первый раз, когда отец говорил с ней напрямую. Нельзя было опозориться перед ним, нельзя! Он вскоре продолжил: — Отвечайте честно, леди Дженнет. Я не приемлю лжи в этом зале. Его тон был по-мужски строг, но Дженнет привыкла к строгости — другого отношения к себе она и не знала. Она не сомневалась, что вся его суровость, в отличие от суровости дядюшки Роджера, была попросту напускной — для недругов, для политиков, для тех, кто угрожал его близким. Он ограждался от опасности, от измен и от обманов — и это нормально, это допустимо. Для семьи же он наверняка был замечательным любящим отцом, ведь у злого и жестокого человека никогда бы не выросло такой прелестной дочери, как принцесса Атанасия. Ради отца можно было и потерпеть, убедила себя Дженнет. — Как пожелаете, — смиренно кивнула она, повторяя реверанс. И похвалила себя: получилось элегантнее, чем когда-либо. На вопросы она не была настроена, а потому её невольно бросило в жар. Что же отец хотел у неё спросить? Наверное, ему было любопытно, как она жила вдали от дома? Хорошо ли о ней заботились? Была ли она счастлива среди Альфиусов?.. Да, скорее всего. Может, он даже поинтересуется у неё, стоило ли ему награждать дядюшку Роджера за верную службу! Всё-таки без него Дженнет бы не выжила. И она, конечно же, попросит отца одарить того за заслуги, но сначала чуточку подшутит над дядюшкей — так, самую малость, в отместку за всех учителей, у которых почему-то вечно пованивало изо рта и с которыми он вынуждал её заниматься! Она скажет ему, что отец зол на него! Пусть немножечко помучается, как мучилась она! Хихикая над будущим, она с затаённым дыханием внимала сигналам, которые отец ей посылал. С каждой протекающей секундой пауза становилась всё томительнее. «Ну же, — изнывала Дженнет, усердно не показывая отсутствия своей выдержки. — Ну же!..» Как же сложно было дождаться… Но она дождалась. Первый — и, судя по всему, последний — вопрос отца прогремел, как гром средь ясного неба: — Принцесса Атанасия приняла яд из Ваших рук? Дженнет обомлела. — Что… — она ничего не поняла. — Нет… Принцесса Атанасия — моя любимая сестра, — ахнула она. Сам факт, что отец мог просто подумать о её причастности к семейной беде, привёл её в дикий ужас. — Такого не может быть! Я-я… Я принесла ей кубок, но это был обычный кубок, как у всех. Я взяла его у слуги. Я бы никогда… Я… Я так много плакала по ней!.. — невпопад забормотала она. — Я… Нет! Счастливый дурман как рукой сняло. Она пошатнулась и, чтобы не упасть, по инерции попятилась, задевая каблуками подолы. К счастью, дядюшка поспешил вступиться за неё: — Ваше Величество! — он вовремя поймал её, уберегая от очередного падения. Чтобы успокоить её, он водрузил ладони ей на плечи, и, встав позади, ещё раз безмятежно воззвал к сердцу императора: — Посмотрите же на неё! Просто посмотрите. Леди Дженнет и мухи не обидит! Она множество раз посещала Изумрудный дворец по личному приглашению от Её Высочества. Они обе вели себя, как сёстры, даже несмотря на то, что принцесса Атанасия не знала этого. Если принцесса очнётся, Вы сможете поинтересоваться у неё… — Если? — Как только, Ваше Величество! Как только принцесса очнётся, — исправляясь, засипел герцог. — Прошу прощения. Мне следовало тщательнее выбирать выражения. Разумеется, Её Высочество поправится, да услышит О’Бел наши молитвы. Стоило рукам дядюшки затрястись, и к Дженнет вмиг пришло осознание: всё было хуже, чем могло бы быть в самом страшном кошмаре. Герцог давал промашку за промашкой, а её способности отчего-то не помогали. Их Величество не подпускал её к себе ни из-за крови, ни из-за магии. Её не единожды предупреждали: всё может пойти не так гладко, как ей бы того хотелось… — Их Величество — человек мнительный. Вдруг не поверит? Нужно доказать ему, что у вас нет дурных намерений, — объяснял ей Иезекииль. — Нельзя просто явиться к нему на порог и потребовать корону. Но герцог обычно затыкал его: — Врут люди. Не топазы, — и на этом перепалка заканчивалась, не успев толком начаться. Однако император, видимо, имел другое мнение на этот счёт. Когда он поднялся с трона, у всех в зале зазвенело в ушах. Воздух застыл, как вода застывала в лужах при наступлении морозов, и свечи, пуская по последнему залпу, стали одна за другой тухнуть. Повсюду потянулся дымок. Шлейф тлеющего воска смешался с душком перебродившего вина. — Как смеешь ты лгать мне? Ничтожество, — зарычал император. Это был не гнев, и это была не ярость. В его тоне царил неповторимый холод, и этот холод пробирал до костей. Дженнет чувствовала, как он вгрызался в её плоть. Она чувствовала, как её кровь, словно заколдованная, стыла, обращаясь в лёд, и неестественно острые сосульки впивались ей глубоко в лёгкие. Что-то заворочалось внутри неё. Шевелящийся ком вперемешку с тошнотой пополз ввысь, от груди к горлу, и Дженнет кашлянула. Она поднесла ко рту пальцы. Кровь. Она не знала, что её ранило. Она переусердствовала со своими ухищрениями? Или же император наслал на них с дядюшкой орлиный гнев, решив искалечить их? А может, калечили вовсе не чары, но его слова?.. Ведь это были слова императора. Не отца. Он сошёл со ступени и оказался на одном уровне с ними. — Довольно сладких речей, Альфиус. Мне опротивело слушать твой лай, — выплюнул он, и вслед за его упрёком по стеклу окна юркнула тонкая трещина, похожая на грозовой раскат. На это отреагировали все, кроме него. — Зачем ты притащил сюда отродье, которое едва не сгубило мою дочь? Пришёл издеваться? Угрожать? — сорвавшись, он гаркнул, напрягаясь в плечах и меняясь в лице. А потом медленно повернулся к Дженнет: — Признавайся, грязная девчонка. Лорд Альфиус надоумил тебя опоить моё дитя? Дженнет оторопела от паники. Впервые кто-то вёл себя с ней так. Ещё и тот… кто должен был стать её любимым папой. Что же это было? Как это могло произойти? Ей с самого детства твердили: она была частью императорской династии! Вот подрастёт — и наконец-то вернётся к своим близким, поселится во дворце, обзаведётся красивыми нарядами и учтивыми воздыхателями… Отец приютит её, обогреет, убаюкает. Её топазовая радужка станет для него благодатью, и он по собственной воле направит её. Возвысит. Обелит. Но получилось всё наоборот. Её не приняли. Её унизили! Её уничтожили! Витражное окно с визгом лопнуло, разлетевшись на пёстрые осколки. Все свечи, доселе горевшие в зале, в одночасье погасли, погружая залу в мрак, подобный лишь тому, какой может быть кромешной ночью. Аромат вина стало невозможно игнорировать, и даже Кровавый Рыцарь, до сих пор недвижимый, покинул позицию и откашлялся. Когда осколки зазвенели у её туфелек, Дженнет вскрикнула от неожиданности. Прижав руки к ушам, она зажмурилась и вся сжалась. Неразборчивый шёпот в голове зароил тысячей мерзких голосов, и каждый из них заскрежетал хуже другого. Иногда, когда она давала своей природной особенности разгуляться, до её слуха долетало что-то нечленораздельное. Постукивание когтями, шипение и рокот — незнакомцы пытались вырваться прочь из-за невидимой стены и всё искушали её, Дженнет, интриговали, соблазняли. Неистовые, они метались в беспорядке, царапали её болящую черепушку, раздавались пульсацией в висках… И тогда к ней приходило уразумение: это она творила магию. Это она влияла на людей, когда ей не нравилось то, как её величали. Дженнет поняла, что и сейчас стекло разбила именно она, а не император. — Ваше Величество, — дядюшка Роджер лихорадочно прижал её к себе. Она тряслась, будто в горячечном бреду. — Умоляю, не поддавайтесь на провокации! Леди Дженнет вовлекли в богомерзкие игры подлые недруги, чтобы настроить членов императорской семьи друг против друга. Должно быть, им каким-то образом стало известно о её происхождении… Однако она всё ещё Ваша дочь. Её душа чиста, как и её топазы. Вы не можете этого отрицать. Он резко замолчал, глотая конец предложения, точно шпагу. Глаза императора озарило. — Топазы… — растягивая слово, будто бы пробуя его на вкус, он сощурился, а потом вдруг язвительно ухмыльнулся. Яд засочился из его языка: — Как низко ты пал, старый пёс. Ложь, лесть, неумелые козни… Кто я по-твоему, Альфиус? Жалкий идиот? — он начал размеренно приближаться, не отрывая от герцога взора, как от угрозы, которую должен был устранить. — Думаешь, я не отличу ману, которая течёт в её жилах, от моей? — на кончиках его пальцев застрекотала убийственная энергия. Когда герцог видел подобное в последний раз, весь Гранатовый дворец оказался покрыт багровыми реками. — Я давно понял, кто она такая. Ещё несколько лет назад. Но полагал, что у тебя хватит разума не пытаться в открытую подкинуть мне змею. — Что? — побелел лорд Альфиус. — Что это значит? Ваше Величество, я понимаю, Вы огорчены недугом Её Высочества… но леди Дженнет тут совсем ни при чём. Она обычный ребёнок, которому не повезло дважды очутиться в неподходящем месте в неподходящее время. Она всего лишь дитя… Ваше дитя. Но император отрезал: — Нет. Не в силах более терпеть происходящего, Дженнет оттолкнула дядюшку, врастая между ним и Их Величеством, как дамба меж водой и сушей. Веки смочило влагой, застилая изображение, и она проронила слезу. Влажная дорожка лизнула её скулу, обжигая и остужая одновременно. Почему отец говорил такое? Почему отрицал зов крови? Это же была неправда! Это была большая ошибка! — Отец, пожалуйста, не говорите так! — всхлипнула она. — Я Ваша дочь, как и принцесса Атанасия. Пожалуйста, не ненавидьте меня за грехи моей матери… Я не похожа на принцессу Атанасию, но я не выбирала, от какой женщины мне родиться! Дженнет упала на землю, содрогаясь. Цепляясь за край императорского плаща, она проклинала мир за то, что он был так жесток, мать — за то, что та не смогла стать возлюбленной Их Величества, а дядюшку Роджера — за то, что тот не согласился с Иезекиилем и не представил её как принцессу в другой день. Теперь из-за него отец не верил ей. Теперь из-за него у неё может не быть семьи! Из-за него, из-за всех них! Все они были виноваты в её несчастье! Все до единого! Отчаявшаяся, обессудившая, обречённая, она хваталась за последнее, что у неё оставалось — за надежду — и не прекращала мямлить: — Я Ваша дочь… Я же Ваша дочь… Я ведь тоже принцесса… Но отец был непреклонен: — Заткнись, — равнодушно изрёк он. — Я тоже заслуживаю Вашей любви, отец… — умножающиеся, рыдания разрывали её изнутри, как бы она ни старалась их заглушить. Простирая ладони вверх, к отцу, словно к солнцу, она молила: — Что мне сделать, чтобы Вы полюбили меня? Начать походить на принцессу Атанасию? Если у меня получится, будете ли Вы звать меня по имени так же нежно, как её? Взглянете ли на меня с теплотой?.. — комкая ткани его одеяния, она льнула к нему, давясь позором, какой испытывал из-за неё дядюшка и какой испытывала она сама. — Обнимете? Не оттолкнёте? Но он лишь вырвал из её рук подол. — Мне плевать на твою мать. И на тебя, — перешагнув через неё, он не заметил, как задел её носком ботинка. И напоследок бросил: — Я ненавижу твоего отца. Дженнет завыла, утыкаясь лбом в пол. Всё было бессмысленно. Всё бесполезно. Почему никто даже не попытался объяснить ей, что происходило? Какого ещё отца? Что это была за ерунда? Клод де Эльджео Обелия был её отцом! Он, это был он! Кто ещё, если не он?.. Щёки жгло. По плечам и по локтям Дженнет пробегался странный жар, бурлящий в ней, как котёл, слишком долго болтавшийся над костром без внимания. Обида, скорбь и несправедливость вскипели в ней, пузырясь и разрываясь, и весь этот беспорядок вот-вот норовил вырваться наружу, чтобы разрушить то, что было вокруг. То, что должно было принадлежать ей, Дженнет… но не принадлежало. И тогда она впала в отрицание. Всё это было не с ней! Да-да, верно. Не с ней — с кем-то другим. Это был плохой сон, гнусное наваждение! Не реальность! Пусть оно падёт! Пусть пропадёт!.. Дженнет стиснула бантик на груди. Больно. Как же ей было больно. Больно! Она захрипела. Сердце заныло, засвербело, готовясь расщепиться на куски, и земля внезапно задребезжала. Сквозь тонкие панталоны Дженнет почувствовала, как под ней раскололась плитка. Ещё немного — и она провалилась бы вниз, в бездну. В чистилище… Однако неожиданно распласталась, обессиленная. И больше не встала. — Бог ты мой… — Роджер зашептал почти беззвучно. — Неужели её отец… То ли от робости пред тем, что он мог услышать, то ли от раздражения, но император не дал ему договорить. Он отмахнулся, стряхивая с пальцев чары, и рявкнул в пустоту: — Феликс! — Да, Ваше Величество? Кровавый Рыцарь незамедлительно метнулся ему за спину, как тень. А император громко и без сомнений провозгласил своё распоряжение: — Моё Величество приказывает немедленно казнить герцога Роджера Альфиуса за измену короне, — он потёр переносицу. — Так бездарно революцию ещё никто не планировал. — Не примите за неуважение, Ваше Величество… но не стоит действовать импульсивно, — рыцарь послушно направился в сторону герцога. — Лучше казнить мятежника позже, прилюдно. Чтобы остальные участники заговора занервничали и выдали себя. Их Величество поразмышляли некоторое время, но всё-таки согласились: — Что ж, ты прав. Пусть помойные крысы бьются в клетке и кусают друг друга за хвосты. Так их и переловим, — по нему было видно, как тяжело ему давалось справиться с гневом, но в конечном итоге он сумел взять над своими эмоциями верх. — Мы же пока займёмся выродком узурпатора. Отдай девку под пытки. Пусть дерут ей ногти до тех пор, пока не расколется, кто посмел отравить принцессу Атанасию. На последнем издыхании Дженнет поймала на себе жалобный взгляд рыцаря. Ей показалось, что он искренне ей сочувствовал. — Девушку хорошо бы в темницу отправить, Ваше Величество… Виновника и так уже ищет господин маг, а за решёткой она будет под нашим наблюдением, никуда не денется. Пусть принцесса сама решит, что с ней делать, когда придёт в себя. Иначе она очень расстроится, что ей не предоставили выбора. Вы же её знаете, она у нас такая самостоятельная… — Не только она. Феликс подпрыгнул, оборачиваясь назад. — Опять Вы подкрадываетесь, господин маг? — удивлённый, он захлопал глазами. — А это с Вами случайно не… — Иезекииль! Сын! — герцог побелел, как полотно. — Ваше Величество, смилуйтесь! Мой сын ни в чём не виноват! Я оставил его в экипаже, он должен был ждать нашего возвращения! Он ни к чему не причастен. Прошу, не трогайте хотя бы его!.. Колдун усмехнулся. — Не виноват? Я нашёл его в покоях принцессы. Толкнув юного лорда вперёд, он швырнул в того алым облаком, и Иезекииль скоро пал перед Их Величеством ниц. — Разрешите забрать щенка на опыты? У меня есть идея, как спасти принцессу. Он может пригодиться.