В семье не без Гэвина

Гэвин не понимает, почему Лайджа балуют. Его не заставляют ходить в школу и никогда не ругают. Гэвин дергает маму за рукав и требует равноправия. Ее жесткая ладонь ложится на макушку, легкое движение приятно ворошит волосы, усталый голос терпеливо объясняет: «Элайджа у нас не такой, как ты, — его надо жалеть. Ему не повезло при рождении, дорогой. У него не все в порядке с головой. Это называется родовая травма». Гэвин хлопает глазами. Подумаешь — с головой не в порядке! А у кого в порядке? У Гэвина вон у самого шишка на лбу и здоровый шрам. А сколько кровищи было, когда он приложился губой о бортик бассейна! И ничего. Гэвин тоже хочет родовую травму — ни тебе уроков, ни злющих училок, ни обязательного супа по вечерам. Иногда Гэвин хитрит. Притворяется, что тоже не может говорить и плетется от двери на подгибающихся ногах. Лайджи, сидящий в своей инвалидной каталке, смотрит на него с вялым интересом. А мама вот даже и не смотрит. Отец недовольно снимает и протирает очки. Взгляд его в этот момент становится рассеянным — без очков он почти ничего не видит — лицо округляется, а подбородок начинает недовольно и энергично выпирать: «Прекращай баловаться». Гэвину обидно, что отец больше обеспокоен очками, чем его заплетающимися ногами. Хотя маленький Гэвин действительно иногда с них валится. Особенно по субботам, когда и синагога утром, и спорт вечером, и сравнительные тесты в Институте Густавсона между. Врачи хотят видеть обоих близнецов, сравнивают все, до чего могут дотянуться умными приборами, и Гэвин, в свои шесть, еще надеется, что и у него найдут что-нибудь эдакое. Вот тогда-то и будут смотреть на него во все глаза, как на «бедненького» Элайджи. Отец будет приглашать к нему важных дядек со вторыми подбородками, а мама сидеть рядом каждый свободный вечер и гладить по руке сильными, длинными пальцами. Но у него не находят. Ничего, кроме плоскостопия. В глубине души Гэвин уверен, что у Лайджи тоже нечего искать — все у братца нормально. Просто он очень, очень хитрый. Притворяется и всех обводит вокруг пальца. Гэвин готов зуб дать, что Лайджи никакой не ненормальный. Уж кому, как не ему, это знать — они целыми днями вместе. От этого знания Гэвина распирает так, словно спрятанная нормальность Лайджи — его собственная заслуга и его собственная тайна. В Институте, куда их возит то отец, то мама, Гэвина и Элайджи приводят в огромные кабинеты, похожие на орбитальные станции, подсоединяют к сложным аппаратам, показывают картинки. Гэвин чувствует себя как на сцене: вертится, кривляется, перебивает строгую темнокожую врачиху. Правда, роль у него второстепенная — все внимание Лайджу. А тот на смешные фотографии не улыбается, делает свое трудное лицо: неподвижное и невеселое. «У него анормальные синапсы и синдром «быстрого мира»*. Гэвин отлично запоминает эту фразу врачихи-Аманды, потому что синапсы похожи на синих псов, а быстрый мир на что-то из вестернов. Он немножко изменяет слова на свой вкус и зовет брата: Лайджа Быстрый Мозг. Получается как Чингачгук Большой Змей. Даже круче. Докторша-Аманда придумывает имя и Гэвину — Белый Ястреб. Не то чтобы Гэвин в восторге, но он терпит: прозвища помогают придумывать истории и не очень обращать внимание на бесконечные анализы крови, пункции и томографии. Не терпит только, когда папа долго держит Аманду за руку и что-то тихо говорит ей на ухо. В целом Гэвину нравится его жизнь. Он считает, что она почти отличная. Поэтому очень удивляется, когда подслушивает из-за дверей отцовского кабинета, как мама нервничает и говорит, что с детьми тяжело. Она больше не может — одевать, вытирать, подтирать. Она не служанка — она доктор наук! А его даже на минуту нельзя оставить одного, он в одеяле путается, как котенок в клубке ниток. Ей нужен глоток свежего воздуха. Ей и с одним Элайджем тяжело, а тут еще Гэвин. Говорит, что дом похож на тюремную больницу строгого режима. Ее голос иногда срывается на плач. Гэвин опять не понимает и сдвигает брови. Что они с Лайджи сделали не так? Все хочет найти время, чтобы задать этот вопрос маме наедине, но тут случается день рождения, гости, подарки, даже дядя Карл приезжает из Детройта. Гэвин забывает про мамины слезы, а на следующий день она уезжает в командировку в Арктику. Вместо нее в доме появляется медсестра Хлоя. Невысокая, некрасивая, невкусно пахнущая, неинтересная. Целый год Гэвин учится не скучать и не расстраиваться от того, что мама, едва вернувшись, уезжает снова, что она становится жесткой, словно окружает себя защитной оболочкой. Учится радоваться тому, что мама привозит с собой запах айсбергов, крепких сигарет и целый чемодан подарков из Арктики. Но она их не раздает, а просто оставляет лежать на низком столике перед телевизором в гостиной. «Элайджа все равно не оценит», — слышит Гэвин ее возражение на упреки отца и видит, как у того кривятся уголки губ в ответ. После таких фраз отец смотрит на маму так пристально, что, кажется, просверлит стекла очков. Рядом становится неуютно, и Гэвин тащится к Лайджу в комнату, прихватив с собой залитого в смолу ледникового шмеля с чешуей, как у дракона, наконечник копья из моржовой кости, обрывок каната с какой-то русской допотопной бригантины. Делится сокровищами. Он знает, что Лайдж рад, вон как слюни пускает и глаза косит. А мог бы и спасибо сказать, вредный засранец. *** К восьми годам Гэвин находит еще один плюс в маминых командировках: отец назначает его главным в доме — «потому что ты сильный и умнее Элайджа». Теперь он вместе с Хлоей, как взрослый, возит брата по субботам в Институт — Хлоя за рулем. А потом именно он, а не Хлоя, рассказывает вечером отцу, как там все прошло. Гэвин старается быть точным, припомнить все до мелочей, ничего не пропустить. Он еще плохо понимает, что из того, что он запомнил и рассказал, важно, а что нет. Поэтому говорит как можно больше и как можно подробнее. Отец внимательно слушает и кивает. И это самые лучшие полчаса за всю неделю. Оставаясь с Лайджем один на один, — Хлоя не в счет — Гэвин воспитывает брата сам. Какое-то там кровоизлияние восьмилетней давности не повод, чтобы все время сидеть в коляске и бездельничать. На правах старшего Гэвин частенько посылает Лайджи в столовую за забытой тетрадью, учебником, ручкой, игрушкой. Должен же Быстрый Мозг помогать или как? Смотрит, как тот ковыляет, еле переставляя непослушные ноги вниз по лестнице, подбадривает: — Шевелись, мне еще на дополнительные идти. Это тебя везде возят. Чтобы в следующий раз бегом бегал, понял?! Хлоя, увидев, как Лайджа, потеряв равновесие, считает последние ступеньки задним местом, только всплескивает руками, будто наседка крыльями. Ну и пусть. Не ее слово в отсутствии отца главное. Нечего из Лайджи инвалида делать. Восемь лет уже — пора быть полезным. Гэвин говорит так каждый раз, когда Лайджа, медленно взбираясь по лестнице, приносит требуемое. Думает, что брат его понимает. Как же иначе? Ведь они похожи — значит, одинаковые. И не верит Хлое, которая говорит, что Лайджа не понимает слова, улавливает только интонации, тембр голоса, настроение, а не смысл. Не может такого быть. Ведь он, одолев лестницу, всякий раз протягивает именно ту вещь, которую Гэвин просил принести, утирает слюни с подбородка, смотрит внимательно, правда не в глаза, а на горло. Следит, наверное, как напрягается и двигается гортань, выдавая очередной набор звуков. Но что это меняет? Только однажды Гэвину кажется, что Элайджа смотрит прямо в глаза и, кажется, пытается понять все слова до одного. — В следующий раз чтобы бегал! — по привычке говорит Гэвин. Элайджа моргает, начинает махать руками, и в этом непонятном возбуждении мычит что-то типа: «Когда-нибудь». «Обязательно». «В следующий раз». Гэвин отмахивается. Он не привык, чтобы Лайджа приставал к нему и что-то говорил. Но брат мычит еще раз, злится. — Лайджа, ты чего? Отстань. В ту же минуту мир Элайджа, до этого свернутый в себя, развертывается. Он видит Гэвина целиком. Не его обкусанные ногти, не дырку от выпавшего переднего зуба, не сдвинутые брови или синяк на скуле. Впервые Гэвин стоит перед ним объемный и теплый. Мозг от этого как-будто взрывается: слишком много информации, слишком много необычного. Больно и страшно. Элайджа начинает рыдать. Сначала нерешительно, потом все сильнее, закатывая глаза и заглатывая сопли. Прибегает Хлоя: «Элайдже нельзя волноваться!» Элайджа видит, слышит и понимает ее тоже. Яркая картинка с непривычки режет глаза, от слов нестерпимо сдавливает голову изнутри. Элайджа отталкивает протянутые к нему руки, не дается, не узнает мир, который его окружает. Только голос Гэвина остается неизменным. Но этого мало, чтобы успокоиться. Хлоя говорит, что надо звонить отцу или Аманде. Гэвин уже собирается нажать на иконку быстрого вызова, но, сдвинув брови, решительно засовывает мобильник в задний карман, а сам, по наитию, тащит брата к большому зеркалу в маминой ванной. Ставит перед ним. Начинает говорить: — Кончай орать. Никто у тебя ничего не отнимает. Никого в доме нет, кроме тебя, меня и Хлои. Чего ты? Ну чего? Все хорошо. Смотри, это — ты, — Гэвин слегка толкает Лайджу в грудь, отражение в зеркале слегка теряет равновесие. — Вот я, — Гэвин бьет в грудь себя. — Ты — я. Я и ты. Что непонятного? Что страшного? Лайджа рыдает уже не так сильно, смотрит на двух мальчиков, с длинными до плеч волосами, с вытянутыми лицами, довольно широкими в скулах, но плавно сужающимися к маленькому подбородку. Мальчики одинаковые. Смотреть на них приятно. Только один, который ближе к стенке, капризно кривит полные губы, а второй, который ближе к двери, растягивает их в улыбке. У одного глаза светлые, у другого не совсем. Гэвин приседает на корточки, показывает ладони:  — Смотри, Лайджа, они тоже одинаковые. Одна — это ты. Другая — я, — Гэвин складывает ладони, переплетает пальцы. — Всегда вместе. Гэвин и Лайджа всегда вместе. Лайджа еще хнычет, но смотрит в зеркало с интересом, потихоньку умолкает, пытается улыбнуться — стать как Гэвин. Потом его тоненькие ножки подгибаются и он оседает на пол. — Хлоя! — в свою очередь кричит Гэвин дурным голосом. — Хлоя! Она вбегает, берет худое тельце на руки, растерянно смотрит на Гэвина, так и стоит, не зная, что делать дальше. В ее руках хорошо и спокойно. Там Элайджа и засыпает. Все это происходит в пятницу. Вечером Гэвину за самовольство здорово достается от отца, тот даже звонит матери, — событие из ряда вон выходящее. Мама, укутанная в пушистый свитер с черными оленями и с рассыпанными по плечам спутанными волосами, сокрушенно качает головой на экране планшета: «Элайдже нельзя волноваться!» На следующий день, в субботу, пока Лайдже берут кровь и делают снимки, Гэвин виновато рассказывает Аманде о том, что случилось. Та зовет в лабораторию еще двух человек, начинает быстро говорить непонятное, ходить из угла в угол. Гэвин выхватывает из потока слово «прогресс», но почему-то рядом с ним повторяется то «опасный», то «преждевременный». Гэвину делается как-то не по себе. И словно в подтверждение его страхов, ночью брату становится плохо. Его увозят на машине с мигалками и сиренами, а Хлою рассчитывают. «Как будто это ее вина», — не понимает Гэвин. Почему родители такие неблагодарные? То человек нужен, то не нужен. Но кто же будет кормить брата, когда тот вернется? Или он не вернется? От Хлои остаются только несколько фотографий на стене над кроватью Лайджи. Гэвин их аккуратно откалывает и прячет. Напоминания о няне-медсестре могут братца разволновать. Если он вернется. Отец за несколько дней теряет в весе, его круглое лицо становится изнуренным, он перестает ходить на судебные разбирательства и прячет глаза. Мама, срочно прилетев из экспедиции, страшна в своем спокойствии. Она теперь курит и пахнет как мужчина. Рядом с ней Гэвин чувствует себя виноватым, хотя она его и не упрекает ни в чем. Он ведь действительно не хотел ничего плохого! Мама не остается надолго — опять улетает в Гренландию. Отец почему-то не может навещать Лайджу в Институте: «Протокол пока не требует моего присутствия». Гэвина протокол не интересует, он после и вместо школы ездит к Лайдже один. Сидит с братом в палате с полиэтиленовыми занавесками вместо входа, смотрит на него, такого щуплого, лежащего на огромной кровати под системами. И не сочувствует, когда Лайджу, наконец, начинают вывозить из палаты в кресле-каталке, похудевшим, с ввалившимися, красными, как у кролика, глазами и продырявленными венами, даже на обратных сторонах ладоней: — Думаешь, у меня времени навалом туда-сюда ездить? Думаешь, мне отец каждый раз шофера дает? — на самом деле, когда Лайджа такой, Гэвину хочется его обнять, но он же мальчик и мальчики должны… ну чтобы никаких телячьих нежностей. Поэтому Гэвин только ворчит: — А на автобусе до тебя час в один конец. Давай уже домой возвращайся. Я устал тут каждый день торчать. Я лучше в тир ходить буду. Хочешь, и тебя стрелять научу? Обещаю. Только возвращайся. Элайджа старается смотреть не между бровей брата, а в серые, с зелеными проблесками, глаза и чувствует, что действительно хочет вернуться домой, и верит, что хочет подержать оружие непослушными кривыми пальцами. Через месяц Аманда отпускает его домой. Когда Элайджу вывозят к авто, на него обрушивается неотделимый от жизни города шум: говор, смех, кашель, крики, визг тормозов, гудение, дыхание сотен проходящих мимо людей. Все слишком громко, слишком агрессивно. Вместе с этим гомоном накатывает страх и желание вернуться назад в палату. Но Гэвин стоит рядом и делает вид, что все нормально. Элайджа ему верит. Позволяет усадить себя на заднее сиденье. Дома его ждет настоящий праздник по поводу возвращения. Кубики! Он берет их в руки и проводит пальцами по четким, глубоко врезанным в дереве линиям. Они переходят одна в другую: то прямые, то округлые. Иногда прерываются. Иногда параллельные. Гэвин говорит, что это цифры. Они кажутся Элайдже удивительно красивыми. Через неделю он уже знает все их до миллиона. Есть еще буквы. Но они не такие понятные. К ним Элайджа не проявляет никакого интереса. *** Отец больше не хочет отпускать Элайджу далеко от себя — у семи нянек дитя без глазу. Работает дома, иногда, уйдя с головой в судебные разбирательства, треплет его по волосам и путает по рассеянности Гэвина с Лайджей. Ну и пусть — Гэвин не возражает. Жаль только, что не путает их, когда звонит дядя Карл или когда приходят полицейские с докладом, или адвокаты. Тогда отец выставляет из кабинета именно его, а не Лайджу. И почему братцу можно слушать истории об убийствах, о грязных деньгах, о натурщицах дяди Карла, а Гэвин должен сидеть в это время за дверью и подслушивать? Почему отец авторитетно говорит входящим в его кабинет людям, кивая на Лайджу: «При нем можно», — словно Элайджа собака? Гэвин долго бы задавался этими вопросами и недоумевал, если бы не одно происшествие. Случается оно в тот день, когда им задают учить таблицу умножения и Гэвин капризничает. Заявляет, что только в кабинете у отца сможет ее осилить. Отец не возражает. Гэвин удобно устраивается на полу, Лайджа слюнявит мелок и рисует на стене под окном. И тут в дверь звонят, потом вслед за отцом в кабинет входят двое. На умоляющий взгляд Гэвина отец решительно улыбается: — Это с работы, иди к себе. Гэвин надувает щеки, набычивается. Пусть он и ребенок, но не дурак же — на «с работы» двое похожи мало. Видел он не один десяток настоящих «с работы» — вежливые, потные, коленки гармошкой, спина торчком, галстук ошейником. Похожи на хорошо выдрессированных собак. Эти — не такие. У них удобные костюмы. Ткань повторяет каждое движение. Начищенные туфли твердо ступают по паркету, у обоих правая рука прижата. Так ходит его инструктор в школьном тире. Гэвин непроизвольно отодвигается в сторону — есть в сегодняшних посетителях что-то неприятно-подозрительное — но уходить не хочет. Требовательная улыбка отца перерастает в угрозу. Гэвин сдается, поднимается на ноги и выскальзывает за дверь — Лайджа остается. Как всегда. Но у Гэвина на душе осадок, что-то на него давит, как перед грозой. Душно и тревожно. Хочется забрать брата с собой. Выйдя за двери, Гэвин по привычке собирается подслушивать, а потом вспоминает, что подглядел шесть из семи цифр кода отцовского сейфа. «Мама в командировке, Хлои больше нет. Сейф в моем распоряжении». Подобрать седьмую цифру кажется ему интереснее, чем подслушивать разговор. Гэвин идет наверх в спальню родителей, по пути заходит в ванную комнату за пастой. Подставляет стул и замазывает белым объектив камеры наблюдения. Теперь путь к главному сокровищу дома свободен, на своих мониторах копы уже ничего не увидят. А отец пусть хоть три часа заседает у себя в кабинете, разговаривает. Гэвину тоже есть чем заняться, и это не таблица умножения. С цифрой он возится долго. Или ему только так кажется? Когда отделение с оружием открыто, и чудесный вороной Глок ложится в широкую не по годам ладонь, Гэвин слышит пронзительный вой Элайджи. Гэвин роняет пистолет, подскакивает от неожиданности, паникует. Вот он гром среди ясного неба: Лайджа истерит точно так же, как в тот раз перед зеркалом, и Гэвин очень хорошо помнит, чем это закончилось. Но почему отец ничего не предпринимает? Он должен, уже должен его успокоить… Что не так? Тут в груди нехорошо ёкает. Почему-то Гэвину кажется, что Лайджа зовет на помощь его. А что Гэвин может сделать? Ему только восемь. Кого звать? Гэвин лихорадочно думает. На глаза попадается красная тревожная кнопка, и в мозгу, как стоп-кран срывает. Вонючки! Он со всей дури жмет на кружок за прислонённой к внутренней стенке сейфа винтовкой Barrett. В доме незамедлительно жужжит и мигает. На таймере над дверцей появляется цифра сорок. Столько секунд до приезда патрульной машины. «Отец убьет, — думает Гэвин, — А Лайджа еще больше разволнуется. Я идиот». Но уже поздно что-то менять. Он дает дрону отсканировать лицо — процедура узнавания домочадцев. Тридцать пять. Мчится вниз открывать двери. Скатывается с лестницы. Двадцать девять. Слышит, как за дверями кабинета металлический голос домашней автоматики говорит не двигаться — в противном случае огонь на поражение. Успевает подумать: «Там тоже дроны, о черт! Лайджа, только бы ты не начал прятаться…» Двадцать. Гэвин бегом пересекает гостиную: «Ща, Лайджа, потерпи», прихожую, распахивает обе створки входной двери: «Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть». До приезда патруля остается десять секунд. Вот и проверим, думает, какие они быстрые. Заставляет себя усмехнуться, — не плакать же перед полицейскими — но губы не слушаются. Когда он протискивается в комнату, отец все еще сидит за столом, бледный и со странно дрожащими руками. Двое в удобных костюмах остаются в глубоких полукреслах с поднятыми руками и каменными лицами, а Лайджи зачарованно смотрит на висящего напротив его лица дрона. Гэвину мерещится, что он улыбается. Но нет, просто глаза Лайджи искрятся интересом и пониманием, а наивность лица совершенно разрушена этим новым выражением. Гэвин от удивления раскрывает рот. Такого Лайджу он не видел. *** Инцидент не проходит без последствий. Отец вызывает дядю Карла — посоветоваться. Гэвин не одобряет. Дядя добрый, но уж очень не от мира сего. Так говорит про странных людей раввин в Охабэй Шалом* после «Мусафа»** — Гэвин запоминает. Только человек «не от мира сего» может дарить ему каждый раз то шахматы, то ноты. Ну вот с кем он будет играть в шахматы? С Лайджей, что ли? А ноты? В доме даже синтезатора нет. Вечером они все вместе сидят за большим столом в гостиной и ужинают. Папа, Карл, Гэвин и Лайджа. Планшет лежит на столе, там, где обычно сидит мама. Гэвин ждет от нее скайпа с минуты на минуту, но звонка все нет. «Ей белые медведи дороже нас, — думает Гэвин мимоходом. — Надо спросить у рабби в субботу почему так». Он ест сам и следит, чтобы Лайджа не вывалил содержимое ложки на новый костюм, в который наряжен по случаю приезда дяди. Как Гэвина уже достало быть нянькой! Мысли о маме и о Лайдже отвлекают, и он навостряет уши, только когда отец уже начал рассказывать, но совсем не о том, о чем хочется знать: — Нет, ты представляешь! Они решили меня подкупить, меня, окружного прокурора! А я сразу и не сообразил, стоило мне только взять в руки папку… А ведь все не напрямую, конечно. Полунамеками… А он! Понимаешь, он, — возбужденно говорит отец Карлу, а сам указывает глазами на Лайджи, — сообразил раньше меня! Не знаю как, по интонациям, по движениям… Но это потрясающе, Карл! Он не просто научился лучше ходить, делать что-то руками — он вникает в психологию человеческих отношений! Это прорыв! Однозначно! Гэвин забывает поднести ложку с треклятым пюре ко рту — обидно до чертиков. А как же он? Хоть раз в жизни отец мог бы поговорить и про него. Это ж он, Гэвин, сообразил нажать тревожную кнопку, сейф вскрыл в конце концов — тоже талант надо иметь. Он не хуже Лайджи! Но отец его словно не замечает:  — Как думаешь, Карл, надо согласиться на ту экспериментальную программу… Помнишь, я тебе рассказывал? Мне ее еще год назад доктор Стерн предлагала? Лоб дяди Карла идет мелкими морщинками. Он старательно вспоминает, покачивает головой из стороны в сторону: — Мы, люди, такие несовершенные, дорогой мой. У нас все так быстро ломается и выходит из строя. Программа, в которую ты хочешь отдать Элайджу… — он замолкает, пытаясь подобрать слова, — она еще не прошла испытания. Карл смотрит на отца внимательно, его большие уши, пока он говорит, оттопыриваются, придавая дяде забавный вид. Дряблая кожа на щеках подрагивает. — Программа — она для тех, кто приперт к стенке, — неторопливо продолжает дядя, — у вас же все налаживается. Зачем вмешиваться в мозг мальчика? Я опасаюсь, что вы с Амандой почините одно — сломаете другое. Не искушай судьбу. И посоветуйся с женой. Она умная женщина, тем более биолог. Тихая жизнь среди картин приучила Карла говорить вполголоса, а теперь он понижает его в четверть: — Я понимаю, прогресс не остановить: импланты, стимуляторы, синтетические сосуды… Но душа? Леопольд, как же душа? Искусство — это тоже сильнодействующее средство. Может, тебе стоит подумать в этом направлении? А синапсы нормализуются со временем сами. — Ты не понимаешь, Карл! Я не могу себе позволить сына дебила. Это бросает тень! Людям нет дела до того, почему он такой. Нет дела до неудачных родов, до врачебных ошибок! Они станут говорить про наследственность. И вот тогда не видать мне переизбрания. Не мне тебе объяснять, как устроен наш мир: одно маленькое пятнышко рождает большие сплетни, — Гэвин видит, как лицо отца становится очень жестким и решительным. — Наностимуляция нейрогенеза, Карл. Я хочу попробовать. Гэвин морщится. Взрослые. Ничего не понимают в жизни и говорят о всякой ерунде, а самое интересное проходит мимо. Надо будет выведать у Лайдже, что ж там за типы были, и что они хотели от отца. После ужина Гэвин тянет брата наверх в свою комнату: — Давай! Ну-у! Я знаю, ты можешь. Да не мычи ты! Лайджа, ну пожалуйста! Что они от отца хотели? Ну расскажи! Кончай прикидываться идиотом. Чего те типы говорили? Что там было? Ну пожалуйста! Я тоже имею право знать! Если бы не я, ты бы никогда дрона так близко не увидел. Гэвин так убедителен и так настойчив, что Элайджа начинает осторожно ворочать тяжелым языком, пристраивать его между зубами, прижимать к небу, сворачивать губы в трубочку. Удивляется, что все получается. Начинает старательно искать в голове нужные слова, а вот они, как назло, разбегаются в разные стороны. Он вылавливает звуки по одному, медленно, как цифры, складывает в последовательность, произносит, потом ищет следующее слово. Но Гэвин словно и не замечает его трудностей — торопит, тормошит, не обращает внимания на свист и шипение. Властно требует всего рассказа от начала до конца. В конце концов Элайджа сдается, позволяет звукам захватить голову, отпускает язык и мысли. Его первая речь отрывиста, он не складывает слова в предложения, выдает их по одному. Это похоже на механический говор игрового автомата. Но зато все понятно. Гэвин не рассказывает об этом отцу. Зачем? Чего в этом особенного? Просто Лайджа перестал наконец играть в имбецила. Важно не то, что Лайджа заговорил. Давно пора. Важно, что именно он рассказал своим механическим голосом и простыми словами. Люди в удобных костюмах пришли не сами. Их послали. А значит, однажды пошлют других. То, что делает отец, кого-то не устраивает. *** Днем Гэвин гонит тревожные мысли, но они возвращаются по ночам. Он часто просыпается — щеки мокрые, простыня тоже. Помнит, что приснился кошмар, в котором он не сумел защитить Лайджа. Трет глаза, встает, меняет постель, несет мокрое в подвал и забрасывает в машинку. Не дай бог кто узнает про него такое — стыда не оберешься. Долго не может уснуть, прокручивает снова и снова рассказ Лайджи, страхи множатся и множатся, а он все думает и думает о том, что могло бы случиться, если бы не… Потом он идет в комнату Лайджи, ложится рядом и лежит. С братом спокойно: тот смирный, дышит глубоко. Гэвин обнимает близнеца и думает, что со всем этим надо что-то делать. Он читает в нете все подряд — «родительский контроль» обойти раз плюнуть — форумы, статьи, чаты, блоги. Как стать сильнее. Как стать мужчиной. Сто советов, как защитить свой дом. Двадцать правил истинного американца. От теории переходит к практике: вместо школы начинает ходить качаться, чтобы рука не дрожала, когда он выводит Глок на линию прицела. Учится стрелять с обеих рук, а два раза в неделю, пока Лайдж лежит в барокамере и ему вводят через вену нанохерню, бегает на стрельбище сразу за Институтом — отрабатывать отдачу и серийную стрельбу. Конечно, девять лет — это мало, чтобы тебе доверили что-то посерьезнее карабина Walther Colt, но он не жалуется. Надо же с чего-то начинать. Два часа спустя — процедуры Лайджи навязывали свой ритм — бегом возвращается в Институт, долго топчется перед палатой, выравнивая дыхание. Заряд хорошего настроения, полученный от холодной тяжести оружия в руках, стремительно утекает. Гэвин заходит в палату… Элайдж лежит бледный и усталый от процедур. — Что сегодня делали? — Бомба-ди-о-вали… — «р» у него еще не получается. — Попали? Все в руинах? — Гэвин пытается пошутить, уж больно у Лайджи страшный вид, словно он и правда под обстрел попал. Черные синяки под глазами, торчащий крупный нос, который они оба унаследовали от матери и который обычно не так уж сильно и бросается в глаза, треугольные тени на скулах. — А? — переспрашивает Лайджа. Да, шутки с ним не проходят. Он все воспринимает буквально. Слишком серьезный и прямодушный. Гэвин сглатывает. В очередной раз дает себе слово поговорить с отцом, попросить его больше никогда не возить Лайджу в этот Институт. Отменить программу наностимуляции. В очередной раз понимает, что отец его не послушает. Злится и срывается на Лайджу: — Чего разлегся. Мне тебе еще про белых медведей читать. Пошли уже, лентяй. И мама сегодня приезжает. Через три часа. Погнали, а? Элайдж старается улыбнуться, у него очень умные глаза, и Гэвин думает, что брат обязательно скоро научится читать сам. Гэвин не разрешает ему спускаться на лифте: «И так целыми днями то сидишь, то лежишь». Одиннадцать ступенек вниз. Лайджа быстро выдыхается и останавливается, тогда Гэвин мучает его скороговоркой. Он в сети прочитал, как развивать речь. Говорят, что только сначала тяжело, а потом как попрет! Главное себя не жалеть. Гэвин просит брата повторять скороговорки в машине по пути домой. Дома тоже не унимается: — Давай, повторяй, на дворе трава, на траве дрова…. Еще раз, еще… Да я и то лучше сказать могу, а ты неделю уже учишь. Лайджа, я тебя пенделя в следующий раз дам, если ты еще мямлить будешь как маленький. Понимаешь? Старайся давай! Знаешь, как мама удивится, когда ты ей про дрова расскажешь? Отец оборачивается: — Гэвин! Прекрати, он должен говорить простые фразы. Он не игрушка, Гэвин. — А он и не идиот, пап. Зачем ему простые фразы? — Иногда мне кажется, что это ты идиот, Гэвин. Гэвин готов взорваться и нагрубить, но в эту секунду чувствует, что холодная ладонь ложится на его руку и пытается сжать. Гэвин поворачивается. — На дворе дрова на траве двора, — говорит Лайджа, очень старательно выговаривая все «р», и улыбается. Отец резко приседает и пристально смотрит Элайдже в глаза: — Прогресс, бесспорный прогресс,  — констатирует довольно. — Со следующего месяца надо записывать его на вторую ступень. Вторая ступень внушает Гэвину доверия еще меньше, чем первая. Ему кажется, что Институт и Аманда, которая теперь то ли куратор, то ли директор программы «быстрый мозг», делают из брата робота. Лайджу в Институте словно включают на входе и выключают на выходе, как лампочку. Он напичкан под завязку биостимуляторами и наномагнитами. С одной стороны это хорошо: брат уже не заикается, даже бегает по лестнице, научился правильно держать Глок и нажимать на спуск, когда пистолет не заряжен. Но, с другой стороны, Гэвин волнуется. Он скучает по слюнявому доброму Лайджи, зачарованно смотрящему на дрона. С каждой процедурой этот добрый малый куда-то исчезает. Из Института возвращается незнакомый мальчишка, точь-в-точь его копия внешне, но это уже не тот Лайджа, к которому он привык и которого так хорошо понимал. Этот настораживает, как незваные люди два года назад в кабинете отца, отдаляется, замыкается надолго в себе. Да и мама с отцом все больше и больше ссорятся из-за дружбы отца с Амандой. Но папа, как трактор — его не остановить, он давит, и мама уезжает все на дальше и на дольше из дома.