В семье не без Гэвина

Когда им исполняется тринадцать, Элайджа заканчивает читать свою первую книгу про утят и полицейского*. Это должно стать без преувеличения событием года, и отец должен сказать: «Однозначно прогресс». И записать Лайджу на третью ступень. Но случается непредвиденное — мама не возвращается из очередной экспедиции. На похоронах в синагоге стоит ее пустой закрытый гроб. Тело так и не нашли: в Арктике упавшее в воду не всплывает. Отец и Гэвин на похоронах вдвоем, Элайджа дома — ему нельзя волноваться. Отец все время приобнимает Гэвина за плечи, словно хочет подчеркнуть родство. На кладбище Гэвин читает Кадиш. Перед глазами черно от горя и траурных нарядов. Люди, которых Гэвин никогда не видел, подходят по одному, кидают сухие комья земли в могилу, потом проводят рукой по его щеке: «Так похож на мать». Дальше Гэвин плохо помнит — его лицо горит, как от пощечин, ноги он не чувствует, слезы, застрявшие комом в горле, душат. Вокруг него толпа, а он чувствует себя бесконечно одиноким. Хочется скорее домой, к Лайдже. Сразу после похорон, вернее через неделю после них, — для Гэвина это все равно что на следующий день — отец приводит в дом нового человека. Он высокий, темнокожий, стриженный под новобранца, сразу привлекает к себе внимание, хотя и стоит в тени у старшего Рида за спиной. У него точеное лицо, очень спокойное, а вот глаза — совсем наоборот. Они кажутся Гэвину необычными. Даже не тем, что небесно-голубые, а тем, что цепкие, — так и смотрят в самое сердце, а еще глубокие, но без двойного дна. — Гэвин, Элайджа… я хочу выполнить желание моей жены, — лицо отца, пока он говорит, печально и сурово, и Гэвин не совсем понимает, действительно ли оно такое из-за гибели мамы, или все дело в ее завещании: в случае смерти прекратить участие Лайджи в программах доктора Аманды Стерн. — Со следующего года Элайджа будет ходить в ту же школу, что и ты, Гэвин. Не в твой класс, конечно… Но он будет учиться, как все. Для этого я нанял учителя. Незнакомец делает шаг вперед: — Меня зовут Маркус. Широкие плечи, успокаивающая уверенность в каждом движении, странная смесь африканца и жителя высокогорных Альп. Маркус протягивает руку по очереди Гэвину и Лайджу. Гэвин подает свою в ответ не задумываясь и ощущает крепкое рукопожатие — таким же его встречают на стрельбище и в спортивном зале. Настоящее, мужское. Лайдж свою руку закладывает за спину. Подумав, прячет от Маркуса и вторую. «Молодец, — запоздало восхищается Гэвин и жалеет, что так легко купился на военную осанку и радушие в голосе. — Нельзя доверять первому встречному». Отец же продолжает как ни в чем не бывало: — Маркус будет жить в кабинете вашей мамы, готовить Элайджу к школе и помогать ему в учебе. Да и тебе, Гэвин, помощь не помешает. Я устал от постоянных нареканий в твой адрес, сыт по горло твоими драками и пропусками. Не криви губы, когда я с тобой разговариваю. Тебя от отчисления спасают только спортивные результаты и мое положение. Кстати, насчет положения. Новая должность в Вашингтоне будет, как бы лучше выразиться, требовать моего постоянного присутствия. Организовать с нуля новую службу — занятие трудоемкое. Однозначно. А вы… оба… в таком возрасте, когда нужен контроль и хорошее воспитание. Маркус? —  Старший Рид смотрит на найденное им решение всех проблем. Маркус вставляет свои несколько слов: — Ваш отец детально и подробно посвятил меня в суть проблемы. Я постараюсь сделать все, чтобы Элайджа справился, чтобы к началу нового учебного года школа стала для него приятным времяпрепровождением. — Что-то я ни разу не видел парня, для которого школа стала бы приятным времяпрепровождением, — бурчит себе под нос Гэвин, но, что отец, что Маркус, оба делают вид, будто не расслышали. — Я понимаю, что смерть вашей мамы стала тяжелым потрясением, — это снова берет слово отец, он уже удобно расположился в кресле и теперь говорит с придыханием, как по написанному, — еще одно такое потрясение может стать роковым для Элайджи. Его мозг еще очень и очень хрупкий. Я бы сказал — уязвимый. Я объяснил это Маркусу, но хочу, чтобы и ты, Гэвин, понял. Мне не надо, чтобы все мои усилия и все эти годы в программе доктора Стерн пошли псу под хвост. Мне бы очень не хотелось, чтобы какая-нибудь глупость, случайность или неосторожность сорвала выздоровление Элайджи. При этих словах в глазах старшего Рида застывает выражение озабоченности, слегка разбавленное скорбью, точь-в-точь как у Палпатина:  — Маркус здесь, чтобы этого не допустить. Массажи, тесты на уровень церебральной активности, курс лекарств — все это теперь в компетенции Маркуса. Никаких больше Институтов. Я не могу позволить, чтобы меня упрекали в… черствости и неумении воспитывать сыновей. Я все правильно изложил, Маркус? Маркус кивает. Но на его лице не отражается никаких эмоций, кроме уважения. Словно он держит себя под строгим контролем и не дает своему мнению прорваться сквозь. Руки за спиной, он стоит слишком прямо, голову держит слишком независимо. Или это только так кажется Гэвину? *** Маркус заселяется в опустевший мамин кабинет, в самом конце второго этажа, с видом на мост Закима. Напротив — комната Гэвина, за стенкой — комната Лайджи. Теперь Маркус вместо Гэвина следит за братцем, теперь он, пока отец отсутствует, — а тот все время отсутствует — в доме за старшего. И у Маркуса получается. Он успевает и с Лайджи позаниматься, и с Гэвином сходить на стрельбище. Словно понимает, что Гэвину тоже нужно внимание и тепло. Словно Гэвин не умеет сам справляться с горем. Даже приятно, что Маркус рядом, всегда спокойный, всегда доброжелательный. Но Гэвин все равно настороже. Готов в любой момент дать отпор, возразить, нагрубить, указать место. Только одно удерживает — Элайдже, кажется, хорошо с Маркусом. У него теплеет взгляд, он не стесняется, не замыкается в себе, не закрывается в комнате. Иногда, по старой привычке, пускает слюни и ест руками. Потому что Маркус не делает замечаний, не меняется в лице, не рассказывает озабоченным голосом об этом вечером отцу по телефону. Гэвин потихоньку оттаивает. Через некоторое время заходит в комнату с видом на Закима, встает у двери, прижавшись спиной к стене. В комнате все изменилось: узкая кровать на месте большого стола, невзрачный секретер на месте дивана. Персидский ковер на полу заменен синтетическим. С полок убраны редкие энциклопедии в дорогой коже и мамины монографии. На стене, на видном месте, висят боксерские перчатки. — Классика? — кивает Гэвин на стену. — Нет. Кикбоксинг. Интересуешься? Гэвин делает непроницаемое лицо. Так он все сразу и рассказал. Как же. — Могу научить, если хочешь. Хорошо работает против противника с оружием. Хочешь? — Маркус говорит это как само собой разумеющееся, и сердце Гэвина непроизвольно стучит быстрее, но вида он показывать не собирается. — Не надо. Лайджи учи. Учитель. Маркус улыбается одними глазами: — Если передумаешь, я к твоим услугам. — Не передумаю, — Гэвин закрывает за собой дверь, и закусывает губу. Ну почему все у него через жопу? Ну что стоило сказать «хочу»? Ведь хочет! Проходит лето, за ним день рождения. Новый учебный год в новой школе не оставляет времени ни на что, кроме учебы. Маркус окончательно приживается в доме, но учитель из него хреновый, как понимает Гэвин. Он не учит, он делает сам и показывает. И делает здорово. Как же это бесит. Маркус и бегает быстрее, и стреляет лучше, и с Лайджи занимается, как играет. И даже с дядей Карлом, когда тот приезжает навестить отца, правда все реже и реже — дела, да… выставки, становлюсь популярен — находит общий язык. Гэвин даже слышит однажды, что прощаясь, дядя говорит отцу: — Хорошая нянька — нынче редкость, Леопольд, но Маркус — это намного больше. Блестящая находка. Я бы от такого тоже не отказался. Был бы мне за сына. Гэвин так и поперхнулся от этих слов. Хорош сынок, нечего сказать. Потом долго злится и сам не понимает почему. Всем нравится Маркус. Все заботятся о Лайдже. А Гэвин? К нему просто привыкли? В какой-то фантастике он читал, что привычка рождает равнодушие. Но он тоже уже привык к Маркусу, а вот равнодушие не испытывает, скорее наоборот. *** После Нового года Маркус снова заговаривает про кикбоксинг, на этот раз по делу и издалека: — Видел, какой я тренажерный зал сделал во втором гараже? — Ну видел. Зеркала, маты, гравитон поставил и гакк-машину. Ничо так. Лайджи полезно. А то совсем дохляк. — Там все тренировать можно, не только мускулы Элайджа. Так что насчет кикбоксинга? Я смотрел за тобой — ты гибкий и быстрый. У тебя получится. Гэвин на секунду задумывается. Его редко хвалят. — Давай, Гэвин. Попробуй, — вставляет свое слово Лайджа. — Мне надо тут поделать для школы кое-что. Думаю, что смогу сдать программу за этот год и перейти в следующий класс досрочно. Здорово, да? Будем сидеть за одной партой. Так что я позанимаюсь пока, а вы идите. Без проблем. Гэвин кивает, чтобы сделать Лайдже приятное, и быстро спускается вслед за Маркусом, пока не передумал. В зале Маркус снимает рубашку. Гэвин присвистывает — не живот, а сплошные кубики. Подходит ближе: — Я потрогаю? Клево! — и ведет рукой по теплой коже Маркуса от живота вверх. — Впечатляет… — Руке тепло и как-то волнительно. — Лучше заниматься в шортах, — говорит Маркус, аккуратно убирая руку Гэвина, — и босиком, чтобы покрытие чувствовать и в контакте быть. — Натягивает поверх кубиков белую футболку. — Переоденешься? Гэвин наклоняется, расшнуровывает кроссовки. Встает босыми ногами на мат. Холодно. А щекам жарко. — Лень подниматься. И вдруг у меня таланта нет. Может, это будет наше единственное занятие, чо напрягаться из-за формы. Давай сегодня без? — Как знаешь. Но движения ног не должны ничем ограничиваться, так что в джинсах не получится, — смеется Маркус, от него пахнет немного потом — совсем не противно, немного парфюмом, немного комнатой Элайджи. Гэвин стягивает штаны и остается в трусняке. А что? — Какой удар тебе поставить сначала? Ногами или руками? — Ногами. Ноги интереснее. — Хорошо. Покажу два базовых кика. Еще покажу, какие мышцы качать для хлесткого удара. Но начнем с разминки. Разминка обязательно. Они бегают туда-сюда, сидят на полу, наклоняются к вытянутым в разные стороны ногам, делают перекаты, вертят ступнями. — Нельзя с холодными мышцами, — говорит Маркус, широко разводя ноги и медленно опускаясь на шпагат. — Понял, — отвечает Гэвин, повторяет за Маркусом и заваливается на спину. Маркус ловко оказывается рядом, помогает подняться. Показывает, как выводить колено. Гэвин повторяет, но неправильно. Маркус ставит ему колено в нужную позицию, чтобы не смотрело в сторону, и наклоняется поправить бедра — максимально вперед. Гэвин чувствует какое-то щекотание за грудиной, но оно тут же теряется в пульсации крови в висках, сердце начинает гнать нервозность по венам. — Это мае-гэри, — говорит Маркус. — Удар идет вглубь цели, всем весом. Гэвин чувствует горячую ладонь у себя на попе, и сильные пальцы разворачивают его бедро наружу. Сильнее. Сильнее. Он краснеет как помидор. Хорошо, что Маркус сосредоточен на его суставах, а не на лице. — Мае-гэри, — повторяет Гэвин, сглотнув. Чуть погодя сам выводит колено высоко и бедро разворачивает правильно. И еще раз, и еще. А на коже все еще горят те места, которых касались пальцы Маркуса. — Вот, теперь давай в стойку, смотри, ступни подкрути чуть-чуть, левую ногу выстави. Отлично. Руки, руки согни, руки всегда готовы к удару. Левую к подбородку, правую выше виска. Хорошо… Теперь смотри… два самых простых удара. Хай-кик и лоу-кик. Маркус медленно поднимает колено, замирает, левой ступней врастает в мат, как чертов Рэмбо, вкручивается, заносит правую и касается сгибом лодыжки бедра Гэвина. Аккуратно. — Это по внешней стороне, — Маркус снова сгибает ногу в колене, тянет носок, разгибает, ступня скользит у Гэвина между ног и касается внутренней стороны бедра и паха. Медленно и нежно. По крайней мере, так кажется Гэвину. Новое ощущение такое сильное, что Гэвин паникует. — Повторить сможешь? Гэвин кивает. Стоя на одной ноге, облизывает губы — во рту вдруг сразу сухо, язык мешается, цепляется за небо и за зубы. Гэвин делает движение, оно выходит совсем не так и не туда. Нога на мате скользит, а не проворачивается. Гэвин сплевывает. Повторяет все снова. С третьего раза тело понимает, как надо. Он с разворота лодыжкой скользит по бедру Маркуса. На секунду ему кажется, что он коснулся машины из титана — такое бедро твердое. В ушах слегка звенит. — Для первого раза — хорошо, есть ошибки, но суть ты понял. Второй заход, — командует Маркус. Гэвин выводит колено в позицию, выставляет бедро вперед, выпрямляет ногу. Пальцы касаются теплого и мягкого. Гэвин на секунду теряет контроль и падает. — Ничего, — Маркус протягивает руку и рывком ставит его на ноги. — Равновесие — дело наживное. Теперь хай-кик. А потом будем чередовать. Все то же самое, только колено заводи чуть вбок, и строго параллельно земле. Выводи в позицию, я покажу. Вот так, — ладони у Маркуса такие огромные, что обворачивают коленку полностью, разворачивают ее вместе с бедром. — Теперь выпрямляй ногу так, чтобы положить ее мне на плечо? У самой шеи. Сможешь? Гэвин пробует. Колено никак не хочет выпрямляться, и нога похожа на скрюченную палку. — Понимаешь теперь, зачем растяжка нужна? Сейчас потяну. Одна горячая ладонь остается на колене, другая скользит по внутренней стороне ноги вверх, Маркус надавливает, заставляет мышцы больно натянуться и разложиться. Гэвин закусывает губу. Он почти рад, что больно. Боль глушит другие ощущения, не менее сильные. Черт! Когда до него дотрагивались последний раз? Чтоб вот так, бережно и мягко. Чтобы до мурашек? Мама? Он не помнит. А до него хоть раз дотрагивались? Так? Гэвин чувствует, что еще минута, и ему будет очень стыдно перед Маркусом. — Растяжка вдвоем эффективна, — Маркус ничего не замечает. Просто отлично! Гэвин резко падает на спину, вскакивает. — Что с тобой? Я сделал слишком больно? Гэвин! Если бы больно! Гэвин делает злое лицо, чтобы не показать растерянность, толкает Маркуса, который опять наклоняется, его лицо так близко… так близко. Гэвин отскакивает и через три ступеньки бежит к себе. Оборот ключа. Распахивает дверь в душ. Что с ним? У него стоит, как если бы он посмотрел крутое азиатское порно. Он дрочит судорожно и безжалостно, кончает резко, всхлипывает, запрокидывает голову и больно стукается затылком о кафель. «Бля», — выплевывает задохнувшись, смотрит невидящими глазами на бутылку шампуня, на мочалку, на краны и только после этого соображает, что надо бы включить душ. Ноги дрожат и не хватает воздуха. Бля. Маркус стучит в дверь через час. Тихо и интеллигентно. Гэвин открывает, готовый спустить всех собак. Маркус сжимает бутылку сидра  — нечто совершенно небывалое и непозволительное, когда тебе еще даже не пятнадцать — и чуть-чуть дергает кадыком — нервничает: — Мир? И Гэвин кивает. Как можно сердиться на Маркуса? Когда от сидра остается несколько последних теплых и не таких уже вкусных глотков, Гэвин спрашивает: — Почему отец тебя нанял? Ты не похож на учителя или на сиделку. — Но я учитель. Показать университетский диплом? Гэвин пасует. Лезть в бутылку ему не хочется, да и незачем. Он шестым чувством знает — отец недоговаривает. И Маркус тоже. Отец тоже не забыл чуваков в удобных костюмах с каменными лицами. А тут еще эта новая работа. Наверняка с секретами, не просто так же ему звание дали и из дома его забирает бронированный Cadillac Escalade. Маркус не простой учитель. Это и козе понятно. Просто не хотят, чтобы Гэвин об этом задумывался, заводил разговор с Лайджей. Знают, что у Гэвина от брата нет секретов, а Лайджу нельзя волноваться. — Если учитель — учи. Только я не Лайджа. Арифметику я уже прошел. — Хорошо, — говорит Маркус, его тяжелая ладонь ложится на макушку, легкое движение приятно ворошит волосы. Гэвин на секунду закрывает глаза и чувствует себя шестилеткой. *** С этого дня они тренируются почти каждый вечер. Синхронизируются, как говорит Маркус. А потом поднимаются наверх, смотрят на мост и огни, и темноту, и говорят не включая свет. О чем только они ни говорят. Обо всем, о чем Гэвин не мог, не хотел или не решался поговорить с отцом. Иногда, очень редко и только в хорошую погоду, они выбираются по пожарной лестнице на крышу и вытаскивают с собой Лайджи. Смотрят на звезды. Маркус знает все и о них. Лазерной указкой находит Марс, Юпитер или Венеру. Лайджа смотрит во все глаза. Планеты его манят. Он прочитал в своих ученых книжках, что очень скоро будет разработана такая технология, что можно будет усиливать людей, приращивать стальные руки-ноги и искусственные легкие, чтобы дышать разряженным воздухом. Он мечтает лететь строить колонию на Марсе. «Куда тебе, — говорит Гэвин, — ты сначала километр без одышки пробеги». Но Элайджа на следующий день заказывает в интернет-магазине толстые специализированные книги, а не гантели. Его глаза горят. Гэвин любуется. Это не слюнявый Лайджа из детства, но это его Лайджа. Настоящий. А Маркус говорит Лайдже, что Гэвин прав, что без здорового тела нет здорового духа и два раза в неделю занимается с братом в оборудованном гараже. Гэвин ходит смотреть. Иногда Гэвину кажется, что у Маркуса и Лайджа не занятия, а мучения. После них Лайджа бледный, лоб лоснится, ресницы мокрые, но не жалуется, хотя Гэвин видит, что он на пределе. Как после процедур в Институте. Маркус заставляет его делать жим на гакк-машине. Лайджа сжимает зубы и шипит. Уже после третьего подхода его ноги дрожат, он хватает воздух ртом. После четвертого, когда и руки и ноги начинают ходить ходуном, Маркус останавливает его. Только тогда: — Терпи, надо через боль. Иначе не получится. Гэвин как будто терпит сам, сжимает кулаки и впивается ногтями в кожу. Ему тоже тяжело и хочется хватать воздух ртом, но он не уходит и не жалеет брата. Жалеть — не выход. В Институте мучили мозг. Маркус мучает тело. Пусть. Если Маркус говорит, что так надо — значит, надо. Он смотрит, чувствует, переживает и понимает, что ему нравится быть рядом с ними. Он чувствует, как что-то сильное соединяет их троих в одно большое «мы». И это важно. Он не сильно задумывается почему. Важно, и все тут. Просто, когда они все вместе, его накрывает каждый раз эмоциями, новыми и сильными. Он в них не разбирается, но хочет испытывать их снова и снова, разделить равноправно на троих радость, которой пропитана атмосфера спортзала. «Наверное, я люблю их, — неожиданно думает Гэвин.  — И Маркуса, и Лайджа». От этой мысли все как-то встает на свои места. Но это вовсе не любовь. Гэвин еще слишком маленький, чтобы отличить гормональные выбросы от настоящего чувства. И кто может поручиться, что когда-нибудь он это поймет. После снарядов — массаж. Маркус льет на руки пихтовое масло, начинает мять еще дрожащие ноги Лайджа, икры, потом бедра. Разогревает. По всему спортзалу разливается аромат хвои. Сначала Маркус не прилагает усилий, массирует осторожно, словно исследует, потом нажимая резче, сильнее, обхватывает рахитичную ногу Лайджи в кольцо своих сильных пальцев, растирает, заставляет кровь бежать быстрее. Лайджа громко сопит, Гэвин смотрит, и его кровь тоже разгоняется. Они сидят рядом, и Гэвин держит Лайджи за руку, как на процедурах в Институте, чтобы знал, что не один. Маркус иногда делает вид, что путает кто есть кто — спортивная форма одинаковая, лица одинаковые, голоса одинаковые — и начинает массировать Гэвина. Гэвин считает до трех, прежде чем возмутиться. Три секунды запретного удовольствия — это все, что он может себе позволить. А потом наступает месяц май и отец решает увезти Гэвина в летний лагерь при Сенате: «…чтобы было как у всех, а то на меня уже начинают показывать пальцем». Возражения не принимаются: — Сынок, у нас не любят одиноких. На меня уже и так косо смотрят, потому что я не женюсь второй раз, как от меня все ждут. Не надо давать лишний повод. В этом году все будут с детьми. Ты должен показать себя с хорошей стороны, договорились? Примерный сын, подающий надежды спортсмен. Мы утрем нос этим демократам. Надо было тебя взять еще прошлым летом. Но, с другой стороны, тогда не было Маркуса. Теперь он присмотрит и за домом, и за Элайджи. Всегда собранный, безупречно одетый, отец — человек «с убеждениями». Его называют «силовиком правосудия». Гэвину эти слова очень нравятся, но сейчас он на себе чувствует его силу — невозможно сопротивляться, невозможно сказать «нет». Приходится, скрепя сердце, уезжать. — Я буду сэмэсить. Держись, Быстрый Мозг! — Покажи им кузькину мать, Белый Ястреб! Но в горле у обоих скребут кошки — они впервые разлучаются так надолго. Ни тот, ни другой не знает, какой будет встреча в августе. Гэвину вспоминается фраза из детства: «Люди такие ненадежные».