Последнее желание

План Достоевского одновременно до гениального прост — и настолько же сложен. Вначале они подставляют Агенство, затем — переходят к спасению его самого, и в это же время разделываются и с Мафией. Зачем им это нужно? Да чёрт его знает, на самом деле. Глобальные цели уже были выполнены: захват ресурсов Гильдии и получение доступа к Книге. Теперь им остаётся только одержать победу над зеркальным отражением самого Достоевского, а, чтобы победа была полной, необходимо разделаться не только с ним самим, но и с теми, кого он любит или любил, кто помогает ему и сейчас и кто был его семьёй раньше — одним словом, и с Мафией и с Агентством. Разом. Всё это объясняет Дес, когда они начинают собираться. Голос у неё тихий и спокойный — а ещё совсем немного дрожащий. Лэйн тихо вздыхает и отворачивается: это был первый раз, когда она видела крестовою даму напуганной, пусть и не желающей признаваться в этом даже себе, но напуганной. Это было видно и по с трудом застегнувшим пуговицы пальто пальцам, и по голосу, и по самому преисполненному какой-то незримой тоски взгляду, который она то и дело бросала на храбрящегося Коленьку Гоголя. Крестовая дама боялась. Боялась настолько, что коленки подкашивались, а всему её существу хотелось обратиться в кошку и броситься прочь, подальше отсюда, спрятаться, убежать, не следовать этому страшному в своей сложности план: тут ведь не получится отдать жизнь заранее: Гоголь должен быть безнадежно мёртв ровно до того момента, пока не окажется в русской резиденции: уже не преступник, но мученик. Лэйн закусывает губу, но не выдерживает: подходит со спины, обнимает, утыкаясь лбом в мгновенно напрягшуюся тонкую спину, прижимает худое тело к себе и едва слышно шепчет, что всё будет хорошо. Не на японском. На русском. Именно эту фразу так часто повторял Маяковский, когда кому-то надо было выговориться. На первый взгляд Владимир кажется суровым, всегда хмурым мужчиной, не умеющим улыбаться. Но это был не так. Просто он не любил изображать на лице лишние эмоции. Но кому важна внешняя суровость, когда внутри скрывалось горячее и сопереживающее сердце. С Маяковским было просто хорошо. Он наливал горячего травяного чая с мятой, вытаскивал из буфета что-нибудь сладкое и молча выслушивал сбивчивый рассказ о проблемах, чтобы потом нежно погладить своей большой рукой по голове и с уверенностью в голосе сказать, что всё будет хорошо — и отчего-то будущее и правда перестаёт казаться таким уж непроглядным. Дес в последний раз резко и порывисто вздыхает, и отстраняется, спрашивая, всё ли понятно. Лэйн кивает и вслед за ней берёт со стола паспорт, в котором было аккуратным, ровным почерком выведено её имя. Когда циркулярная пила разрезает Гоголя пополам, Лэйн вздрагивает и отворачивается. Она давно привыкла к крови, но насколько же неприятно понимать, что эта смерть была запланирована изначально и что Коленька Гоголь пошел на неё без колебаний. На его лице застыла счастливая улыбка: он до конца играл свою роль, не позволяя страхам и сомнениям помешать выполнению задачи. — К Мертвецу, — едва слышно шепчет Есенин, активируя свою способность, — приказываю тебе замедлить процесс отмирания тканей в сто двадцать семь тысяч раз. Спустя несколько часов тело Гоголя возвращают российскому посольству в Японии, но кладут не в гроб, а просто на стол — так, чтобы воскрешать его было удобно. — Быть частью Мертвого дома, — едва слышно, будто бы самой себе произносит Дес, подходя к телу Николая Васильевича, — это означает быть готовым умереть лишь для того, чтобы потом воскреснуть… Шёлковые нитки! Где шёлковые нитки?! — раздраженно шипит крестовая дама, будь у неё сейчас хвост, он бы начал со злостью хлестать из стороны в сторону. — я просила предоставить их мне. Лэйн молча передаёт требуемое, не отрывая взгляда от бледного, безжизненного лица Гоголя. Ей тоже было страшно. Немного. Совсем чуть-чуть. Крестовая дама аккуратными стежками сшивает две половинки тела между собой, затем вводит в вену катетер и подключает капельницу. На этом рутина заканчивается, и ей остаётся только обратиться в кошку и, запрыгнув на грудь мертвеца, старательно мурлыкать, передавая свои жизненные силы. По сути, она в действительности отдаёт свою жизнь для того, чтобы иметь возможность вернуть ещё не ушедшую на перерождение душу Николая в его тело. Через несколько минут половинки тела начинают медленно стягиваться, серое лицо розовеет, а Есенин отпускает свои путы, позволяя мертвецу воскреснуть. Лэйн молчит, глядя на постепенно начинающую подниматься и опускаться грудь. Гоголь медленно открывает глаза, и в тот же миг Дес спрыгивает с него, оборачивается опять человеком и, задумавшись на мгновение, вытаскивает из мини-бара несколько бутылок с чем-то алкогольным. — Будешь? — Давай, — кивает он, залпом выпивает преданный ему бокал с виски, чувствуя как затекшее тело пробирают насквозь тысячи мурашек. Это, определенно, нужно запить. — Ну и какого тебе умирать? Вопрос риторический. Гоголь саркастически фыркает и пытается подняться — но Дес не дает ему этого сделать. Не сейчас. Он ещё слишком слаб, чтобы передвигаться самостоятельно. Они молчат, думая каждый о своём ещё не меньше пятнадцати минут, пока дверь не открывается и в неё размашистым шагом не входит Маяковский. — Я только что связался с Фёдором Михайловичем. Он успел выяснить всё необходимое. Фаза три. Короткие, рубленные фразы. Спокойствие и уверенность в голосе. И что-то необъяснимо-неправильное в глазах. Это замечает не только Лэйн: краем глаза девушка видит, как подбирается на своем месте уставший морально Есенин, как откладывает в сторону бутылку с виски Дес, как напряженно комкает бубновый туз Гоголь. — Что произошло? Владимир, скажи нам, пожалуйста, — не выдерживает Лэйн, внутренне сжимаясь от внезапной мысли, что ей — уж ей-то, почти чужой, почти предательнице — точно ничего не скажут, но Маяковский только сжимает в тонкую полоску губы и также отрывисто бросает: — Я не могу найти Булгакова. Его нет на квартире, а телефон не отвечает. И, что самое противное, это не часть плана Фёдора Михайловича. — В каком смысле? — Он тоже не имеет ни малейшего понятия, куда мог пропасть Михаил. Лэйн и Дес, у вас два часа на сборы. Потом мы выезжаем. Марина, ты идешь на поиски Булгакова. Остальные свои цели знают. К завтрашнему вечеру вы должны закончить. * * * Лэйн не могла и подумать, что в секретную правительственную тюрьму будет настолько легко попасть. Кошка-Дес неслышно проникает в охранный пункт, оцарапывает солдатиков смазанными в смертельном яде когтями, потом становится вновь собой — и открывает двери как для преступников, так и для Маяковского с Лэйн. Следом начинается перестрелка: стражи закона против заключенных. Сидящие каждый в своей клетке под потолком, два гения лишь наблюдают за творящейся внизу вакханалией: Достоевский рисует, Осаму пьёт принесенный ему в термосе горький кофе, в который доктор Ёсано отчего-то забыла добавить сахар. Рации и средства связи уже не работают — Дес предусмотрительно ввела необходимый программный код. Всё, что им остаётся, — это добить выживших. — Этаж три, туалет. Трое. — по громкоговорителю передаёт крестовая дама, — этаж четыре, северный тупик. Ещё один засел в арсенале. Последний. будьте осторожны. Клетки дёргаются, заставляя бывшего мафиози разлить кофе, и начинают опускаться, но не для того, чтобы выпустить их на первом этаже, а чтобы открыться уже в подвале. Как только противники покидают свои камеры, они уезжают наверх. Достоевский поворачивает стул к сопернику и садится на него, лениво положив голову на спинку. Чуть помедлив, Осаму следует его примеру. — Я предлагаю тебе заключить сделку. Победитель получает всё. — Почему бы и нет, — пожимает плечами Дазай, — орёл или решка? — Орёл. — Значит, решка, — Осаму подкидывает и ловит монетку небольшой ценности, мельком смотрит на неё и, ничуть не расстроившись, выдаёт результат, — Орёл, тебе и начинать. Мне удалось подключиться к камерам и просмотреть записи. Стоит признать, ты неплохо поработал с ней. А главное — совершенно незаметно. Нет, я замечал неладное, но после нескольких проверок послушания перестал обращать на это внимание. Неужели, моя ошибка заключалась в такой мелочи? Достоевский на миг замирает, будто бы не в силах поверить, что Дазай действительно не понимает таких простых лежащих на поверхности истин, но потом всё же отвечает. Если его оппонент желает услышать правду из чужих уст, то кто он такой, чтобы отказывать ему в такой малости. — Я думаю, тебе просто не стоило выпускать из виду свои активы, тем более, такие неустойчивые, как она. Человек не любит находиться в рабстве, а я дал ей иллюзию свободы, показал разницу по сравнению с той цепью, на которую посадил её ты. Бедная девочка, — с наигранной горечью в голосе протянул Достоевский, — никто её не любит, ласка шла попеременно, а то и одновременно с болью, детские травмы, моральное насилие… Заключение от психиатра у Гончарова едва ли вполовину толще, чем у неё, а уж вы-то помните, насколько сложно ему поддерживать иллюзию «нормальности». — Тут не поспоришь, — задумчиво протягивает Дазай, — получается, я доламывал то, что уже и так было сломано, а ваша команда психов, уж извини, не оскорбление, констатация факта, пыталась починить? Смешно, но действенно. Вот только у меня другой вопрос к тебе, Достоевский. Зачем тебе это было нужно? К чему эта нелепая попытка отбить у меня марионетку? — Не поверишь, — жёстко усмехается Достоевский, — мне было слишком скучно планировать нашу последнюю битву. Захотелось чего-нибудь более… веселого, неординарного, я бы даже сказал. Некоторое время они молчали, а затем одна из дверей открылась, впуская на миг удивленно распахнувшую глаза Лэйн. — Добрый вечер, — чуть приподнимает уголки губ в приветственной улыбке Достоевский, — не сомневаюсь, ты помнишь наш маленький уговор. И ты не можешь забыть, что наше противостояние с бывшем напарником твоего наставника длится уже не один год. Это место было выбрано мною и им лишь для того, чтобы отыграть последнюю сцену дурной пьесы нашей жизни. Ты понимаешь, к чему я клоню? — Нет, но… — Сейчас я всё тебе объясню, — мягкий голос Достоевского не даёт возражениям сорваться с чужих губ, — где-то тут должен лежать пистолет. Нас двое, но в нём только один патрон. Кто сегодня умрёт решать тебе. Предупреждая вопросы. Дес в этот раз она бессильна. Моя способность, Преступление и наказание, дарует своими прикосновениями смерть, в то время как её наделяет жизнью… Противоположности отталкиваются. Ну, а господину Осаму ничто не способно помочь. — Почему я должна делать выбор? — негромко спрашивает Лэйн, невольно делая шаг назад и вжимаясь спиной в холодную бетонную стену, — я не могу. — Это твой последний шаг перед тем, как обрести свободу, — безразлично пожимает плечами Достоевский, — ну или наоборот, последний свободный шаг. Ты получаешь шанс либо избавиться от меня, либо от своего кукловода, а мы, наконец, завершим наше противостояние. — Я смотрю, он хорошенько поработал с тобой, — растягивает губы в презрительной улыбке Дазай. Игра в плохого и хорошего босса? Интересно. Вот только его игрушка слишком давно подчиняется именно его руке. Он знает все её слабости и все сильные стороны. И он не проиграет. Один раз Достоевский пал от его руки, падет и второй раз. Не будь он Осаму Дазаем. — И как, ты уже познакомилась с его командой? Попробую угадать. Дес. Скорбящая по давно почившему возлюбленному, такая сильная внутренне и такая слабая снаружи. Ты ведь успела привязаться к ней, я прав? А что насчёт Есенина? Бедный поэт, безответно влюбленный в крестовую даму. Ты видела в них обоих отражения себя, не так ли? Господин Достоевский умеет подбирать удачные композиции… — Не будьте так жестоки, господин Осаму, — любезно протягивает Федор Михайлович, — Я лишь делал всё, чтобы вычистить свежие раны от вашего яда. — Ну же, Лэйн, — растягивает уголки губ в пластилиновой улыбке Дазай, — сделай, как я учил. Помнишь нашу первую встречу? Я дал тебе пистолет — и ты окрасила ту женщину в прекрасный алый. Просто повтори это. Повтори то, что сделала когда-то. Он забрал твоё сердце и твою душу — Но ты была счастлива. Начни новую жизнь — Я пропитал тебя насквозь. Я помогу восстановиться — Хватит! — Хватит! — чуть ли не выкрикивает девушка, с силой вытирая рукавом неожиданно выступившие слезы. Сколько лет ты не плакала, Лэйн, сколько лет… Даже когда Он, казалось бы, погиб. — Да что и говорить, если она до сих пор носит моё пальто, господин Достоевский, — насмешливо фыркает Осаму, — иди ко мне. Будь рядом со мной. Как раньше… Повинуясь гипнотическому взгляду карих глаз, Лэйн делает несколько шагов в его сторону, заметивший это Дазай удовлетворенно улыбается. «А у меня больше нет ни господ, ни слуг…» — чуть улыбается Дес, разливая по бокалам игристое вино, — «За нас, Конака Лэйн, за нас и за Свободу!» Девушка мотает головой, избавляясь от ненужных воспоминаний, и дрожащими руками поднимает пистолет. Кардиналу нельзя верить… Он погубил нас… — Замолчите! Замолчите все! Все абсолютно! Всего один выстрел… Свобода… Выстрел… Кардинал… Кардинал… Федор Михайлович делает несколько шагов вперёд и пытливо заглядывает в чужие глаза, чуть улыбаясь, как бы говоря, что примет любое решение. И в этот момент Осаму приказывает в последний раз — приказывает так, что руки сами поднимают пистолет и направляют его в грудь Достоевскому. Боги… Открыть глаза, нажать, почти не целясь, на курок и закрыть их вновь, прислушиваясь к наконец-то установившейся тишине.

Выстрел