Последнее желание

Дазай смеётся. Смеётся весело, смеётся задорно, смеётся не так, словно бы ему пришла пора умирать. Он смахивает с плеча ленточку и, проходя мимо Лэйн, хлопает её по плечу, будто бы она только что рассказала веселую шутку. Его теперь уже бывшая марионетка неуверенно открывает глаза — и тут же закрывает их вновь. Хорошая попытка отрешиться от реальности. Жаль только, что бесполезная. Пистолет был не более чем искусно сделанной игрушкой, к слову сказать, точно сделанной копии того, что подарил своей марионетке он сам, той холодной осенью почти десять лет назад, когда встретил впервые Лэйн. В другой ситуации она бы заметила это — не могла не заметить, но сейчас её внимание было целиком и полностью сосредоточено на выборе. Не самом удачном, стоит сказать, выборе. Достоевский любил играть красиво. Это выражалось и в задействованных актерах, и в выборе места, и в символичности декораций — всё это, можно сказать, даже восхищало: Фёдор мог бы стать режиссером мирового уровня, вот только… его пьесы ставились в реальной жизни и с реальными судьбами. И если актёры его труппы почти всегда выходили на поклон, то у врагов возможности преодолеть смерть не было. — Дес, — негромко приказывает Достоевский, точно зная, что она услышит его, — проследи за тем, чтобы господин Осаму выполнил свою часть сделки. — Сейчас подойду, — слабым голосом отвечает крестовая дама через микрофон, — ждите. — Что это все означает? Чужой голос дрожит, а пальцы невольно комкают одну из вылетевших вместо пули ярких бумажек конфетти, выдавая всю ту бурю эмоций, сдержать которую было почти невозможно. Лэйн близка к истерике — понимает Достоевский. — Надо с этим что-то делать. — Это было твоё Последнее Испытание, — серьёзно отвечает Фёдор Михайлович, — и ты прошла его с честью. Я всё объясню дома. Обещаю. — Как красив город с высоты птичьего полета… — почти восторженно пропел Дазай, — как там это было? Я свободееен, словно птица в небесах. Я свободееен, я забыл, что значит страх… — Что такое совесть ты забыл, — недовольно фыркает крестовая дама, ёжась под холодными порывами ветра, — прыгай уже. Не хватало ещё мне здесь заболеть из-за тебя. — Дай человеку насладиться последними минутами его жизни, — праведно возмущается Осаму, аккуратно вставая на парапет. Дес чихает, подходит ближе и негромко предлагает прыгнуть вместе. Предлагает настолько тихо, что Дазаю кажется, что он ослышался. Но нет. После небольшой паузы она повторяет своё предложение, — Я, вообще-то, мечтал о самоубийстве влюбленных с красивой девушкой, а не с костлявым подростком. — Отъебись, — хмурится и без того раздраженная девушка, — моё дело предложить. Не уважить последнее желание приговоренного к смерти я не могу. Но если ты того не хочешь… твой выбор. Не я же, в конце концов, виновата, что моя способность после смерти возвращает меня в четырнадцать. — Ах да… — мечтательно закрывает глаза мужчина, — возраст, когда ты умерла в первый раз. А Есенин тот ещё педофил, оказывается. — Прошу тебя, — вновь огрызается крестовая дама, — умри скорее. Мне хватило нашей прошлой встречи. — Мне на забыть её никогда. Ты так благородно решила прийти на помощь незадачливому самоубийце, а следящий за тобой Есенин этого не оценил. Он уже к тому времени знал о моей способности и не позволил тебе прыгнуть со мною с моста. Крестовая дама растягивает губы в задумчивой улыбке. Да, это был забавный день. Когда кто-то с поведением дурачка и взглядом убийцы предложил ей совершить двойное самоубийство, она совершенно спокойно согласилась, ожидая, что незнакомец просто блефует, однако тот был абсолютно серьёзен. Жизней к тому моменту у неё было еще предостаточно, а от того она встала на парапет вместе с ним, а уже в следующий момент появился Есенин, чуть ли не за шкирку, оттаскивая их обоих в безопасное место, после чего экспрессивно расписал, что этот дурачок на самом деле Осаму Дазай, Неполноценный Человек и основная цель Достоевского. — Русская рулетка, — пожимает плечами Дес, — либо ты умрешь первым и моя способность воскресит меня, либо же первой умру я. В этот раз окончательно. Но в любом случае задание Достоевского будет выполнено. Я проследила за твоей смертью. — Доктор Ёсано ещё может помочь кому-то из нас, — довольно парирует уже отправивший ей сообщение на телефон Дазай. Да, сейчас он просто тянул время. — Доктор Ёсано мертва. — В каком смысле? Не верит? Логично. Учитывая, что её сердце вытащил Гоголь, никаких шансов у врача не было. Даже с запасной жизнью. На первый взгляд может показаться, что способность Николая невозможно использовать в бою, но человек — существо, которое всегда стремится к силе, а от того способно сделать орудие убийства себе подобных из чего угодно. — В этот раз Целью Достоевского были вы все. И я говорю не только об Агенстве, а вообще. О всех Одаренных Йокогамы. Даже с директором Фукудзавой можно справиться при большом желании. — Месть? — Скука. Прыгаем. — Так не терпится умереть? — язвит Осаму за миг до того как вспрыгнуть на парапет и галантно протянуть Дес руку, помогая встать рядом. — Самоубийство влюбленных, ты же помнишь? А в следующий миг он начинает умелый поцелуй, прижимает не сопротивляющуюся девушку к себе и делает большой шаг назад. Быстро приближается земля. Дазай ловит шальную улыбку Дес и делает резкий рывок, переворачиваясь спиной к земле. — Не оставляй Есенина. Он уже достаточно долго ждал тебя, — последнее, что произносит Осаму, прежде чем умереть. А через несколько секунд глаза подергиваются пленкой и у крестовой дамы. К телам спешат свидетели, слышится дикий визг скорой, кричит от ужаса какая-то женщина, прижимая к себе ребенка. Она не слышит этого. И не видит. — Bon matin, ma cherie, — чуть улыбается небожительница, вставая со своего трона и направляясь к никогда не задерживающейся в её царстве надолго гостье, — я смотрю, ты вновь умерла… Всё ещё не хочешь занять моё место на небе? — А надо? — кривая усмешка, совсем не идущая обычно спокойному лицу крестовой дамы, — извини, но уж лучше жить вечно в мире среди людей, чем изнывать от скуки в твоём царстве. — Перерождение не светит тебе в любом случае, Анечка. От упоминания собственного имени Дес вздрагивает и отворачивается, до боли закусывая губу. Она отказалась от своего имени сразу после смерти Кайнета: ей не хотелось более слышать это нежное созвучие ни от кого, кроме него, и до сих пор оно приносило ей ни с чем не сравнимую боль. — Я тоже устала… — тихо вздыхает Китиара — так её звали до того, как она в последний раз окончила свой земной путь лишь для того, чтобы начать новый здесь, на небесах, — бесконечные идущие на перерождение души и пустое наблюдение за смертными надоели мне ещё пару веков назад. — Ты всё равно забудешь о прошлом. — Забуду, — согласно кивает девушка, — но я хотя бы получу шанс вновь жить полноценной жизнью. — Однажды я вернусь сюда навсегда. И ты сможешь уйти. Обещаю. Но пока меня слишком ждут там… Дес задумчиво открывает глаза, чувствуя, как повреждения медленно, но верно затягиваются, затем аккуратно встаёт и, не обращая ровным счетом никакого внимания на многочисленных свидетелей «катастрофы», направляется прочь от высокого небоскреба, на котором провела последние минуты своей предыдущей жизни. Достоевский будет недоволен. Вне всяких сомнений. — Постойте! Прошу вас! На окрик крестовая дама только дёргает плечом и ускоряет шаг. Ещё несколько кварталов, резкий поворот — и дальше она продолжает свой путь, уже будучи не человеком, но пестрой кошкой. Где-то совсем недалеко, буквально в паре кварталов находилась их очередная съёмная квартира, в которой они проживут совсем недолго, прежде чем отправляться в другой город. А ещё там был Есенин. И письма. Письма, множество черно-белых фотографий, написанный художником портрет размером с ладонь, пара обручальных колец, локон чужих волос… И много, много, много всего, напоминающего о том, кто был для неё миром и богом. Психолог был прав, сказав, что не прошлое не хочет отпускать её, а она сама не хочет идти дальше. На самом деле он был очень хорошим доктором, этот Мираи Шинья или как там его. Может, и не стоило убивать его в приступе какой-то непонятной обиды за слова правды. Может, и не стоило, но сделанного уже никак не воротишь… Дес тихо чихает — неужели опять простудилась? — и ускоряет свой бег. Дома тихо и прокурено. Крестовая дама оборачивается человеком, по-птичьи склоняет голову на бок и аккуратно спрашивает, что произошло. — Булгакова с нами уже не будет, — Цветаева чадит не хуже паровоза. Всё помещение, казалось, полностью затянул сероватый дым дорогих сигарет с привкусом ментола. Маяковский молчит, даже не делая ей замечаний, Есенин задумчиво цедит виски, а Гоголь глушит едко пахнущий спиртным абсент. Отчего-то на душе становится паршиво. В очередной раз. Не успела. Не отдала жизнь. Не смогла. Не спасла. — У нас осталось вино? — Я сходил, — как-то неловко, безрадостно откликается Есенин, — знал, что ты другое не пьёшь. — Спасибо… Серёжа. Как это вышло? — Воланд... Во всем виноват этот чертов Воланд! Прочитай сама, — кивает на стол Цветаева. Дес подходит ближе и берет в руки страницу меняющей реальность книги. »… Михаил Булгаков дописывает до последней, победной точки, мысленно прощаясь со всеми, кого знал и любил и откладывает перо в сторону. — Идём? Воланд улыбается как-то по особому горько в этот миг, протягивая ему руку, он и сам не может поверить в реальность происходящего, не может поверить, что совсем скоро станет совершенно реален. Булгаков закрывает глаза, прежде чем встать. Сжимая чужую горячую ладонь, Князь Тьмы открывает дверь в коридор, за которой отчего-то оказывается не серый подъезд многоквартирного дома, а винтовая старинная лестница в пару сотен ступеней, и делает приглашающий жест. Уже через несколько минут они окажутся в мире книги, который станет совершенно реален сегодня и сейчас. Там, внизу этой лестницы, находится ещё одна дверь, которая и приведёт их в параллельный с нашим мир. Там существуют ведьмы и бесы, Мастер и Маргарита, неумелый поэт Бездомный, Бегемот, Азазелло, Гелла, а отныне и он, Михаил Афанасьевич Булгаков. Навсегда. Отныне и навсегда… » Вот оно как, значит… понятно. Не спасти, не забыть, не оставить. Знакомое ощущение, да, Дес? Ещё как знакомое… — Ну вот и остались мы без очередного… — Фёдор Михайлович знает?.. А где он, кстати? — Конечно знает, — безразлично машет рукой Цветаева, — да так, в другой комнате, с дамой пики. — Лэйн, что ли? — Она, дорогуша, она… Елена Премудрая, чёрт нас всех побери! Прекрасно улавливающая перепады в настроении подруги Дес сразу почувствовала что что-то с Мариной не так. Она плеснула себе вина, открыла окно, чтобы хоть чуть-чуть проветрить помещение и аккуратно задала вопрос: — Ты не в настроении, не так ли? И дело не только в Михаиле. — Паршиво на душе, — кривится Цветаева, — да и девчонку жалко. Глазки-то у неё незамутненные. Взрослой себя считает, вкусившей жизни, счастья и горечи — ан нет у неё этой мудрости житейской. А, — махнула женщина рукой, — что и говорить, все такими были. Жалко, как любила поговаривать моя тетушка-сутенер, у пчелки, а у нас есть только дело. Достоевский прежде всего ценит комфорт, и если она будет мешать ему, то долго не проживет. — Первоначально, — подал голос Гончаров, — он планировал уничтожить её ровно в тот же миг, как и расправится с Осаму. Но её способность довольно полезная. Он в раздумьях. — Я не хочу, чтобы она умирала, — в задумчивости протягивает Дес, — смешно сказать, но я привязалась к ней. Ещё одна сломанная и искалеченная душа в нашей компании. Почему бы и нет? — En tous cas, — усмехается Есенин, — в любом случае решать не нам, а Достоевскому. Так какой смысл раздумывать над бесполезным? Цветаева прикрывает глаза, рассеянным жестом туша сигарету о пепельницу в виде кошачьей мордочки и хрипловатым голосом вспоминает несколько строчек любимого мюзикла: »… Я деву увлек, чтоб врата отпереть, И ей, а не мне предстоит умереть. Я с ней предпочел поменяться ролями, Поскольку к несчастью любовь — это смерть…» — Любовь — это смерть, — эхом повторяет Дес, — Достоевский не знает этого чувства. Он сам — живое воплощение смерти, мужская версия Такхизис, заманивающая наивные души в свои сети. »… Поэты говорят, что мир спасется любовью. Но нам с тобой иной пример известен пока. Мир, залитый кровью, сожженный войной, Из-за любви дурака… » — Надоело, — светлые глаза Есенина весело сверкнули. Он не хочет, не хочет и не может долго печалиться о чем бы то ни было. Сережа — весна, Серёжа — летний ветер, Серёжа — яркое солнышко. Он скидывает обувь и запрыгивает на стол, неаккуратно сбивая пустые и полные бутылки, тянется к лампе на потолке и переключает её режим, заставляя разноцветные блики плясать по стенам, — прекращайте тухнуть. Мы все до сих пор живы, здоровы и можем пить, так давайте же напьемся до цветных звезд перед глазами, а потом пойдем по ночной Йокогаме, дебоширя и пугая одиноких бродяг. Давайте помянем всех, кто ушел и порадуемся за всех, кто ещё жив. Вы со мной? В чересчур резко установившейся тишине поднимается с высокого стула Маяковский. Поднимается, сурово смотрит на Серёжу, а потом берет бокал и неожиданно мягким для него голосом произносит имя: — Осип Брик. Покойся с миром. — Сонечка Парнок, — тихо шепчет Цветаева, смахивая непрошеную слезу. — Миша Булгаков. — Лермонтов. — Иван Бунин. — Крылов. — Франсуа Рене де Шатобриан, Гюстав Флобер и… Кайнет Дебюсси. — Лев Толстой. — Тоша Чехов. — Зиночка Гиппиус. — Максим Горький. — Саша Куприн. — А я ещё жив, — улыбается Есенин, — и вы тоже. Бокал за жизнь. Кому шампанского? — Шампань, — растягивает уголки губ в улыбке Дес, — шампань… Мой наставник так любил шампань… А супруг отчего-то терпеть не мог. — Так ты будешь? — Да. Да, пожалуй, — кивает крестовая дама, и Есенин внезапно понимает, что его буквально распирает изнутри из-за этой пусть и маленькой, но победы над прошлым, — лучшее шампанское Йокогамы специально для вас. — За нас, господа! За нас и наше будущее! — За нас! — Включите музыку. Только не Крида, — в шутку морщит носик Цветаева, — и не Руки Вверх. Как насчет Братьев Гримм? — Хлопай ресницами и взлетай, — улыбается Гоголь, — взлетай как птица. — Эй, такого не было в тексте! — весело возражает женщина, взмахивая руками. — Ну и что, — счастливо смеется Коленька, — я хочу, чтобы была птица, а значит, она будет. Летят подушки, тут и там можно наткнуться на пустые бутылки, мебель сдвинута в сторону, а в середине комнаты Цветаева подпевает песне, держа вытащенную из подаренного ей сегодня букета алую розу. Творящуюся в комнате вакханалию сложно назвать нормальным танцем, но им весело, а это самое главное. — Лэйн! — внезапно зовёт замершую у входа в комнату девушку Марина, — иди к нам! Не скучай, зайка, пей, пой и танцуй! А спустя два дня они вылетают в Тулузу, а оттуда — в Париж. Дес забавно злится на не предупредившего её Достоевского, Есенин по привычке очаровывает француженок, а потом виновато извиняется, оправдываясь тем, что «всё равно они все страшненькие», Цветаева утаскивает всех на грандиозный шоппинг, Гончаров днями и ночами пропадает в Лувре и парижской Опере, даже слишком спокойный и строгий для обычного человека Маяковский сходил в Цирк Солнца. Воспоминания из детства, они ведь самые яркие, а первые пятнадцать лет своей жизни он прожил в одном из русских цирков. А сейчас они все вместе направились на Елисейские поля — не потому, что это было необходимо, а в честь дня рождения Марины Ивановны. Лэйн смотрит на весело смеющуюся Дес, на бормочущую о лишних калориях, но упорно поедающую уже пятое мороженое подряд Цветаеву, на рассказывающего анекдот Гоголя и вдруг понимает, что абсолютно счастлива. Счастлива так, как может быть счастлив лишь ребенок. У неё не было нормального детства, но тут в него впадают абсолютно все крыски, так почему бы и ей не отбросить прочь печаль и не, к примеру… Пафосно размышляющий о роли Парижа в мировой литературе Гончаров летит прямо в фонтан за его спиной. На миг все замирают, а затем Дес подбирает подол платья и перемахивает через бортик вслед за ним, убегает от Есенина и, набирая руками воду, разбрызгивает её в разные стороны. В стороне остаются только Цветаева, Достоевский и Маяковский, как вдруг последний подхватывает их и пихает во всё тот же фонтан. А потом им хотят выписать штраф, но они убегают, оставляя за собой мокрые следы. — Спасибо! Спасибо, — тихо выдыхает Лэйн, глядя глаза в глаза Достоевского, — спасибо тебе. Её судьба уже предрешена…