Вернуть утраченное

Вилл придвигает к себе второй стакан джин-тоника и замечает, что ее ладони дрожат. Не крупным тремором стариков, а скорее вибрируют, как телефон в беззвучном режиме, звонящий из кармана забытой на вешалке куртки. Или ей так кажется от усталости? Она распрямляет пальцы, как делают девушки, когда любуются своим маникюром (другие девушки, не Вилл, — та остригает ногти почти до мяса, когда ей становится неудобно печатать, а в остальное время не обращает на них внимания). Ее ладони бледные и костлявые, пальцы сильно сужаются от костяшек к основаниям фаланг, так что обручальное кольцо болтается, точно хулахуп. Пальцы, действительно, мелко дрожат, точно провода высоковольтных линий электропередач. Вилл думает об электрическом поле. О том, как раньше ощущала его вокруг себя защитным коконом незримой оболочки, из которого вырывалась во внешний мир преображенной бабочкой. В минуты сильных эмоций воздух в ее коконе нагревался и расширялся, тогда в голове у нее гудело, волосы приподнимались у корней, виски взрывались болью, и в радиусе нескольких миль взрывались электроприборы. Для нее это всегда было шестым чувством, с помощью которого она воспринимала мир, — таким же неосознанным и неотъемлемым, как зрение или осязание. Вилл крепче сжимает в правой руке граненый стакан джин-тоника. От тепла ее ладони по ледяной поверхности вниз сбегают капли. Два полукружия лайма, сжатые между ледяной крошкой, точно два усталых глаза на усеянном рытвинами лице. Вилл перестала ощущать электрическое поле, когда завершила свой первый роман. На черновик тысячестраничной фэнтези-саги о подростках, путешествующих по волшебным мирам, у нее ушло восемь месяцев. Ничтожный срок для такого объема и замаха, но Вилл он кажется несоизмеримо долгим. За восемь месяцев деревья успели сменить листву, а в ее памяти она просто однажды открыла текстовый файл на компьютере, чтобы привести свои мысли в порядок, и так и не смогла его закрыть, пока не была поставлена последняя точка. Это было похоже то ли на горячечный бред, то ли на алкогольный запой. На восемь месяцев Вилл выпала из реального мира. Она разговаривала вслух с персонажами, чьи голоса никогда не умолкали у нее в голове, заваривала себе огромные кружки чая и забывала их на кухне, и видела красочные, лихорадочные сны, пульсировавшие холодным розовым светом, как сердце Кондракара. Пребывая в таком состоянии, она не могла дольше оставаться со своей семьей. Трехлетняя Кристен ходила за ней по пятам, требуя внимания, Алан, возвращаясь из офиса, ожидал расспросов о его делах и ужина из трех блюд, Рокко приносил в зубах поводок, скучающая Сьюзен оседала телефон. Попроси их Вилл оставить ее в покое, в нее бы полетел поток упреков в эгоизме и пренебрежении своими обязанностями. Им не объяснишь, что что-то живое, что-то существующее отдельно от нее, зародилось у нее внутри и требует выхода. Что если она не даст плоду увидеть свет, он разорвет ее на части. Нет, они бы никогда этого не поняли. Хотя Тарани отговаривала ее, Вилл создала астральную каплю. Идеальный двойник на восемь месяцев взял на себя роли жены, хозяйки, дочери и матери, пока ее собственный разум воспарил к стратосферам. Что оставалось делать Вилл? Чтобы случайно не попасться на глаза никому из знакомых, она села на поезд из Коннектикута в Нью-Йорк. Память сохранила полупустой холодный вагон, место у окна и сменяющие друг друга скучные пейзажи, точно кино в быстрой перемотке. Сцены рождались у нее в голове, сопровождаемые безоценочным и отрешенным голосом рассказчика — голосом Оракула, пока Вилл грела руки о купленный на станции латте в бумажном стаканчике. Электрическое поле вокруг нее стало настолько осязаемым, что стоило кому-то неосторожно коснуться ее, его било током. Вилл чувствовала себя скрипкой с колками вкрученными до предела, как если бы она вновь была стражницей на поле решающей битвы. Ей больше не нужно было спать, она забыла про усталость, разум сиял кристальной чистотой. Она обрела сверхчеловеческую силу и могла бы в одиночку противостоять галактикам. Но ей нужно было лишь одно — средство, чтобы облечь в материю нематериальное. Ей нужны были слова, вереницы черных букв на белом фоне, чтобы изменить мир. — Вилл. Она ощущает тяжелые ладони на своих плечах, прикосновение холодных губ к шее за ухом, колючую щетину и горькие запахи табака и сырого дерева. — Ты опоздал. Я уже собиралась уходить. Вилл чуть разворачивается, он, не снимая ладони с ее спины, садится на соседний стул и развязывает узел шарфа на шее, с насмешкой глядя на нее с высоты своего роста. Он не принимает угрозы всерьез: знает, она бы ждала его до закрытия. — Никак не могу привыкнуть к твоим очкам. Ты как дочка Гарри Поттера и Джинни Уизли. Вилл тянется к золотым дужкам, но он останавливает ее. — Оставь. Тебе идет. Я люблю интеллектуалок. — С каких пор? Что-то я не заметила облагороженных интеллектом лиц среди твоего эскорта. — Среди школьниц-фанаток? — он чещет щетину, уколок татуировки высовывается из черного блейзера. У него набита фея Динь-Динь на запястье, филин с распахнутыми крылами на грудной клетке и кельтский символ на икре. Он любит говорить, что за каждой татуировкой скрывается история, но никогда не раскрывает деталей. — Я не сплю с поклонницами, это было бы слишком жалко. Все они хрупкие девочки, мечтающие быть спасенными. А мне, как ты знаешь, далеко до рыцаря в сияющих доспехах. Вилл чувствует неприятный укол ревности, ей хочется спросить: если не с поклонницами, то с кем тогда? Сколько у него любовниц? Скольких женщин он приводит в свою съемную квартиру над баром, и меняет ли после каждой простыни или позволяет запахам духов, пота и похоти смешаться в единую массу? Но она стыдливо молчит. Отчасти, потому что не хочет очередного скандала, отчасти, потому что на ревность у нее нет права, отчасти, потому что боится узнать правду. Он заказывает себе стакан виски со льдом и выпивает его залпом. Вилл внимательно смотрит на него, фокусируясь на деталях, чтобы вернувшись домой, вновь и вновь воскрешать проведенные вместе минуты. Их встречи случаются редко, и она каждый раз бережно консервирует воспоминания, чтобы любоваться ими, как макетами кораблей в стеклянных бутылках. Или скорее, чтобы читать их, как короткие истории о невозможности любить друга и друг друга потерять. Вилл помнит его долговязым мальчишкой в панаме, с гитарой наперевес и обаятельной улыбкой «своего парня». Сейчас перед ней высокий широкоплечий мужчина в черном блейзере поверх черной водолазки, с ироническим прищуром синих глаз, тяжелыми веками и трехдневной щетиной. Он кажется невыспавшимся, его одежда явно не первой свежести, но это его не портит. У него «голливудская красота», с резко очерченными скулами, густой копной по-модному остриженных волос и фигурой атлета. И единственное, что объединяет этого самоуверенного и едкого незнакомца с мальчишкой, которого она когда-то так любила, это та самая улыбка, которая теперь мелькает редко и стремительно тает, точно снежинка, упавшая на лицо. Улыбка, и пожалуй, что гитара — его вечная спутница. — Ты надолго в Нью-Йорке? — спрашивает он, и она качает головой. — Сегодня у меня была встреча с издателем, но я могу найти предлог, чтобы задержаться еще на пару дней. Он кивает. — Как твоя новая книга? — Пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь другом, — просит Вилл, опуская глаза. Ее новая книга — это трясина, в которой она вязнет с каждым днем все глубже. Если быть предельно честной, после своей первой книги, она больше не написала ничего стоящего. И критика, встретившая ее дебютный роман с таким ажиотажем, заметно охладела, ограничившись скупыми похвалами стилю. В каком-то смысле Вилл знала, что так и будет. Окончив свой первый роман, она чувствовала себя опустошенной. Все, что в ней было, каждый порыв, каждая значимая деталь, каждая стоящая мысль, нашли свое место на его страницах, так что все, что ей удалось написать после, — было лишь повторением уже сказанного. Исчезло электрическое поле, подпитывавшее ее энергией, а с ним исчез порыв, исчез запал, исчезла одержимость печатным словом. Она была пуста, как разбитая яичная скорлупа. Именно в таком состоянии, гуляя по Центральному Парку, она случайно набрела на фонарный столб с афишей, откуда ей улыбалось до боли родное лицо, так что у нее предательски задрожали колени. Это был Мэтт. Конечно, это был он. Годы изменили его, но она узнала бы его лицо из тысячи. Она купила билеты на концерт его новой группы, из страха выбрав кресло не на первых рядах, но ближе к центру — но он все равно ее заметил. Во время перерыва к ней подошел распорядитель и проводил ее в его гримерку. Так история их романа, бурно оборвавшегося, когда она уехала в колледж, получила неожиданное продолжение. Вилл, проживая в Хитерфилде, продолжала искать повод, чтобы приехать в Нью-Йорк, а по приезду он водил ее по андеграундным барам, выставкам современного искусства и закрытым клубам, где его знала каждая собака. Он познакомил ее со своими друзьями — все они были необременены семьями и постоянным источником дохода, все вращались в среде искусства, и казались свободными и талантливыми. Многим было знакомо имя Вилл, и они с удовольствием обсуждали с ней ее первый роман. Были и такие, которые в лицо заявляли, что ее книга — «огромный кусок дерьма, который вымыли душистым мылом». Мэтт говорил не принимать их слова близко к сердцу. Они всего лишь завидуют ее успеху. По окончанию вечера он отпирал ключом дверь в свою небольшую квартирку над баром, и они набрасывались друг на друга, иногда так и не дойдя до спальни, а после курили травку и говорили о высоких материях, пока на кухне сновали тараканы. — Твой первый роман — это лучшее, что я прочитал за свою жизнь. — Это лишь значит, ты мало читаешь. — Я всегда хотел спросить тебя, неужели все, что ты описала, случилось на самом деле? Ведь ты описала свои приключения с Тарани, Корнелией, Ирмой и Хай Лин, верно? Я узнал их всех в центральных фигурах. И даже себя… в Максе. Вилл улыбается и думает, как лучше ответить на вопрос: — Не совсем, — наконец честно признается она. — Если бы я описала все как оно было по-настоящему, сюжет бы частенько провисал, и многие вещи казались бы лишенными справедливости и смысла. Далеко не всегда мы были бесстрашными, далеко не всегда принимали верные решения, далеко не всегда расплачивались за неверные. Невозможно взять реальность за основу и создать из нее толковую историю, не перекроив ее на свой лад, не выкинув все ненужное, скучное, противоречивое, бестолковое. Характеры героев должны быть последовательны и соответствовать их поступкам, сюжет должен развиваться по схеме, и за кульминацией должен следовать яркий финал. — Ага. Финал, где Виктория остается с Максом, ведь любовь побеждает зло, — ядовито декламирует Мэтт, и Вилл виновато пожимает плечами. — История, где отношения Виктории и Макса постепенно становятся скучны им обоим и однажды прекращаются, никому бы не понравилась. Да и это уже совсем другая история. — Но теперь кажется, история никогда и не заканчивалась. Какой у нее будет финал? — спрашивает Мэтт. Вилл отворачивается, глядя на снег за окном, на мерцающую огоньками вывеску магазина игрушек через дорогу. У нее нет ответа. Эту историю пишет не она.