Stay with me.

Томас Шарп проснулся утром, когда в окно спальни брызнул поток солнечных лучей. Он оттого и выбрал для спальни эту комнату в задней половине дома, что какой-то звериной любовью любил солнце, любил, чтобы яркие утренние лучи ударяли в окно и, будя его, словно проходили сквозь одеяло, наливая тело ликующей силой. «Ничего нет полезнее утреннего солнца», — твердил он часто. Это была его любимая фраза из того запаса мнимо глубоких истин, к которому он охотно прибегал в разговоре, изрекая их с видом авторитетным и значительным. «Утреннее солнце — замечательная вещь, скажу я вам. Им недостаточно пользуются. Но в моей комнате его достаточно, я об этом позаботился.» Проснувшись, Шарп широко зевнул и блаженно потянулся всем массивным телом; некоторое время он с удовольствием наблюдал из-под полуопущенных век за золотистым роем пылинок, плясавших в солнечном луче, затем вопросительно сощурился на каминные часы, стрелки которых показывали только восемь; убедившись, что можно ещё с четверть часа полежать, он зарылся головой в подушку, перевернулся на другой бок. Но скоро голова его вынырнула наружу. Несмотря на чудесное утро, на щекотавший ноздри аппетитный запах, поднимавшийся снизу, где хозяйка варила овсянку, Томас не испытывал того полного довольства, какое, по его мнению мог бы сегодня испытывать. Вдруг он увидел, что уже четверть девятого, и сразу вскочил с постели, надел носки, брюки, тёмную сорочку, которая свисала до пола. Его торс блестел, мускулы плеч и спины, как гибкие узловатые верёвки, ходили под белой кожей. С минуту он стоял перед небольшим зеркалом, висевшим над умывальником, любуясь блеском своих глаз и крепкими белыми зубами. Умывался он всегда прохладной водой даже в самые зимние ледяные утра вошло у него в неизменную привычку и, как он утверждал, прекрасно сохраняло здоровье, предохраняя его от насморка. «Я люблю холодную воду, — хвастал он частенько, — побольше холодной воды, — от неё человек здоровее.» Умывшись, он крепко растёр грудь и руки жёстким мохнатым полотенцем, насвистывая сквозь зубы и чувствуя, как бодрость и теплота разливаются по всему телу и отчасти разгоняют его скверное настроение. Он закончил туалет, надев, всё с той же методической аккуратностью, сорочку дорого тонкого полотна, крахмальный воротник фасона «Гладстон», галстук с узором «птичий глаз», заколотый золотой булавкой в виде подковы, вышитый серый жилет и длинный сюртук отличного тонкого сукна. Потом сошёл вниз. Завтракал он всегда один. Тина в половине девятого уходила в школу, Инесса съедала что-нибудь на скорую руку, когда захочется. Так и получалось, что глава семьи садился за стол в полном одиночестве. По утрам он пил только кофе, никогда ещё не было у него плотного завтрака. Супруга, прислуживая ему во время завтрака, бесшумно ходила по дому. Поглядев на неё из-под прикрытых век, он заметил, как она была бледна, но не сказал ничего: такова была его домашняя политика — не позволять женщинам считать себя больными. В данном случае он даже почувствовал внутреннее удовлетворение, приписав подавленный вид хозяйки и тёмные круги под её глазами своей энергичной атаке на неё накануне вечером. Позавтракав в молчании, он, как обычно, вышел из дому ровно в пол десятого и минуту постоял у ворот, с гордостью озирая свои владения. Удовлетворённым взглядом он обежал глазами всю небольшую усадьбу, отмечая про себя, что на посыпанном гравием дворе не пробивалось ни травинки, на окраске не было ни пятнышка, на сером мрачном камне — ни малейшего дефекта, с величайшим самодовольством любуясь своим созданием. Ибо дом весь был его созданием.