***
На утро Коля поднялся раньше, чем обычно. Потому что Пасха и потому что ему нужно на работу, а перед этим он хотел успеть зайти в церковь. Наверняка, там уже народу валом. В холодильнике стояла миска с кучей выкрашеных в разные цвета яиц, и розовое так приторно улыбалось ему своей красной мордой, которую вчера вечером нарисовала ему младшая сестра, что Коля попытался улыбнуться ему в ответ, но вышло так кисло, что он бросил эту попытку сразу же. Все еще спали, а он смотрел и думал о том, что можно было бы взять яйца с собой и освятить их. Чем не оправдание для его прихода в церковь? Думал о том, что все эти ритуалы — чушь собачья, и Сайтису-то это все точно не надо. Думал о том, что несмотря на это, он хотел бы принести Мясникова ему в жертву. Просто потому что Сайтису плевать, как эксплуатируют его хаотичный образ, а у Кольки давно мысли о церемониальном выебе Николая на жертвенном одре находились в памяти в укромной папочке «влажные фантазии». Удивительно, но у церкви даже не оказалось очереди, и он спокойно зашел внутрь. Мезецкий знал о том, что одет неподобающим месту образом и думал: «давайте, давайте же, остановите меня», потому что его мысли оскверняли святыню. Но никто не обратил на него внимания, все были слишком воодушевлены и заняты праздником. Он пробрался внутрь как можно дальше, натягивая на себя любезную улыбку для старушек в платочках. Почти все они яркие, и от их пестроты рябит в глазах. Как и ожидалось, Николай сегодня на службе. Стоял в сторонке и освящал всем подходящим яички. Сдержаться и не прыснуть от этого в кулак у Коли вышло — ни к чему сейчас лишнее внимание — а вот идиотская ухмылка все равно налезла на физиономию. Ах, эти любимые шутки про яйца. Мясников выполнял свою работу уверенно, с видом крайней сосредоточенности, и если бы при этом он не махал смоченным водой веничком, - Коле глубоко плевать на то, как оно называется на самом деле - то Мезецкий бы даже впечатлился. Спереди кто-то завывал молитвы, а запах ладана кружил голову, и от этого пробирало дрожью. Здесь всегда пахло им, но в этот раз он словно сконцентрирован. Как место преклонения церковь не казалась для Коли чем-то особенным, но как место искусства и культуры — да. Атмосфера вокруг настолько сильна, настолько пронизывала, задевая все внутри, что ему даже стало несколько некомфортно. Он словно обнажен, а что-то едва уловимо касалось его тела, проходило насквозь, проникало, и где-то в глубине сознания маячил испуг. Повидаться с Мясниковым ближе до работы не вышло, хотя Колька не сильно-то на это и рассчитывал. Увидел его издалека и ладно. Он не капризный и еще получит свое. Только так и не понятно надел тот его подарок или нет — по лицу совершенно не ясно.Глава 1
20 сентября 2018 г. в 23:39
Коля не верил в Бога. В том смысле, в котором все понимают эту фразу. Сложно верить в доброго всемогущего дядьку, когда вокруг творится лютый пиздец. Может и не пиздец вовсе, но для Мезецкого это именно так. Он вообще любил все приукрасить, добавить чувств и эмоций, и, вполне вероятно, что та хуйня, которую он видел почти каждый день, хуйня лишь потому, что ее видел именно он, а не кто-то другой.
Зато в Сайтиса Коля верил, хоть и не воспринимал его в полной мере как Бога. Просто потому, что верить, что на тебя плевать всем, особенно твоему «Создателю», куда проще, и поэтому свою душу он вручил хаосу и парадоксам. Ему не нужно молиться, отмечать какие-то праздники — все эти ритуалы он считал местами нелепыми, и все равно ходил в церковь недалеко от дома, но только не для того, чтобы покаяться в грехах, которых накопилось, безусловно, много, или поставить свечку по кому-то. Он никогда не понимал в этом свою мать — зажигать огонь с мыслями о ком-то и рассчитывать на то, что этому человеку в самом деле станет лучше.
У них с Мясниковым одинаковое имя, и даже фамилия начинается с одной буквы, и Коля уже не раз шутил на эту тему, хоть и сам понимал, что это так себе совпадения. Но это единственное, что общее между ними, не считая того, что они оба парни, и этого категорически мало для того, что у них было. Но Мезецкому плевать. Он просто упрямо ходил в это место, садился где-то подальше к стене у расписных окон, чтобы не отсвечивать здесь никому, и слушал, наблюдал, как Николай ведет службу. Мясников — Николай, Мезецкий — просто Колька, потому что между ними разница в возрасте, и потому что лишь первый хоть сколько-то производил впечатление адекватного человека.
Иногда Коле все же бывало неловко находиться в «святой обители». Он ощущал себя здесь не к месту, словно осквернял все собой, особенно тогда, когда он в дырявых джинсах и с розовым бумажным пакетом из дорогого женского магазина. Но людей сюда всегда приходило мало, и он не боялся, что кто-то что-то скажет ему, а ворчливым бабкам как правило хватало одного выражения лица, полного похуизма и пренебрежения, чтобы не лезть и только бросать на него осуждающие взгляды. Пережить их куда проще.
Голос у Мясникова приятный. Низкий, глубокий, чуть приглушенный — как и любил Колька. И, пожалуй, эта та вещь, которую парень любил в своем священнике больше всего. И ни черта он не его, и плевать, что еще не священник, а только учится. Все равно связь с кем-то, кто имел к церкви отношение, грела извращенную душонку Мезецкого.
Он терпеливо дожидался окончания вечерней службы. Сколько бы ни был приятен у Николая голос, это все равно уныло, и приходилось прикрывать свой приоткрытый в зевке рот рукой в подобии хоть какого-то жеста приличия. Второй же рукой он шуршал жесткой бумагой пакета, и его содержимое не оставляло места даже для подобия этого приличия.
Когда, наконец, служба подошла к концу, Мезецкий оживился. Уже с бОльшим энтузиазмом он выждал, когда большинство прихожан покинут зал, чтобы подняться со своего отдаленного места. Лишь когда он подошел к Мясникову, который прощался с очередной старушкой, тот заметил его и разом изменился в лице. Его учтивая улыбка сошла на нет, губы поджались, да и сам он выпрямился, даже не пытаясь скрыть свое напряжение от подобной встречи. Он знал, что Мезецкий не приходит к нему просто так, и его довольная ухмылка особенно красноречиво говорила об этом.
— Здравствуй, — сказал Николай, а сам словно выжидал. Он выше, поэтому смотрел сверху вниз из-за стекол очков. Идеально причесанный и в рясе — или-что-это-за-балахон-Кольке-похуй — с белым воротничком, скромно выглядывающим из-за черной ткани. Вроде так себе деталь, просто мелочь, но от этой мелочи мысли Мезецкого снова утекали не туда. Он смотрел на этот чертов воротничок, на тряпки, скрывающие все тело, и думал о том, как мог бы развернуть этого святошу и выебать прямо здесь, даже не прижимая к стенке. Просто схватить его за шкирку, как животное, чтобы не смел сгибаться, и вытрахать, задирая спереди подол рясы, чтобы все видели, как ему нравится, чтобы знали, что он тоже извращенец, пусть и прикидывался не таким.
Еще Коля знал его секрет. Постыдный, гадкий секрет, который религия одобрить не сможет. Для церкви не важны самоосознания, гендеры, свобода выбора. Если ты родился парнем, то и будь им в полной мере. «Бог создал тебя таким, какой ты есть», — слышал Мезецкий не раз и только закатывал на это глаза. И ему даже где-то в глубине души было жаль Николая. Именно поэтому в бумажном пакете белье. Черное, кружевное, с чулками на ремешках, все, как и любил Мезецкий. И он знатно позабавился, пока объяснял продавщице, какой размер ему нужен, и, кажется, она решила, что он берет его для себя. Он действительно брал это белье для Коли, но не для себя, а для Мясникова, и от чего-то заранее знал, что тому оно подойдет.
— И тебе привет. Извини, что отвлекаю, — ложь. Наглая ложь. Мезецкому ничуть не жаль. Наоборот, он хотел бы не только отвлечь, но и завладеть всем вниманием Николая. Быть чьим-то центром вселенной, разве это не чудно? — Я кое-что принес тебе, — и он протянул этот чертов розовый пакет, надеясь, что улыбка вышла как можно более невинной, а не пошлой, но по взгляду Мясникова видно — не вышла.
Тот смотрел подозрительно, но пакет неуверенно принял, сразу же осторожно заглядывая внутрь, и по тому, как менялось его лицо, стало ясно, что он понял, что именно там лежит. Понял и все равно спросил:
— Что это? — теперь его голос звучал ниже и чуть хрипло. Он тут же прочистил горло, скрывая свое смятение, но Колька-то видел. Чутко следил за всеми изменениями. Знать кто, как и на что отреагирует — его оружие, и им он пользовался постоянно. С Мясниковым же практически всегда. «Чертов манипулятор» — обозвал его как-то Аполлон, и Коля не нашел, что сказать ему на это против.
— Бельишко. Ты же любишь бабские шмотки, — ответил он, как можно более небрежно, с усмешкой отмечая, как Николай испуганно заозирался вокруг, проверяя не услышал ли это кто-то еще. Не услышал. Мезецкий заранее убедился, что рядом с ними никого нет, прежде, чем снова выдать одну из своих провокаций. Одно дело позабавиться, развести на эмоции, другое — подставить. И каким бы мудаком порой ни был Мезецкий, к этому он относился всегда очень серьезно, и вред репутации близких людей в его планы не входил никогда. Но он ничего не сказал об этом. Пусть лучше и дальше все думают, что он просто безрассудный говнюк-извращенец. Так проще. — А я просто захотел тебя порадовать и решил сделать такой вот небольшой подарок, — мимо них прошел один из священнослужителей, и Колька тщательно следил за тем, чтобы в его словах не прозвучало ничего компроментирующего. Мясников же с легкой паникой прижал пакет к себе сильнее, прикрывая его широкими рукавами, чтобы лишний раз не привлекал внимание.
Пока Николай озирался, не обращая на него внимания, Мезецкий подобрался ближе и, уловив момент, схватил за отвороты балахона, порывисто притягивая к себе. Он сделал это так внезапно, что даже сам немного удивился, мыслями не поспевая за своими руками. В паху свербило, подталкивало вперед, и следовало бы прекратить «думать членом», но парень оправдывался, не хотел обрывать начатое. Одна единственная блажь. Пользуясь элементом неожиданности, тем, что Мясников лишь растерянно таращился на него, пока даже не пытаясь оттолкнуть, он приблизился своим лицом к его лицу и горячо прошептал, выдыхая слова прямо в губы: — Хочу, чтобы завтра с утра ты надел его, — а после резко отстранился, лишь надеясь, что никто не успел заметить этой его выходки. Он потерял контроль, и это совершенно не входило в планы, но он ухмылялся, делая вид, что все так и задумывалось. Нужно валить отсюда. Уносить ноги, пока еще не натворил чего лишнего. От фантазий с Мясниковым в этом блядском белье кружило голову, и Колька был готов выть. Завтра Пасха, и у семинариста точно будет служба, в этом нет сомнений, а он хотел наложить свои грязные лапы на святое. Осквернить.
Мезецкий невнятно бросил что-то в качестве прощания, а потом, не глядя сбежал. В груди колотилось сердце, а воздух застрял где-то посреди глотки, оставаясь металлическим привкусом на языке, пока он бежал домой. Он бы сказал, что испуган, но не станет — все, что происходило с ним из ряда вон, сделал он сам и потому просто не имеет права жаловаться. Эмоции топят его с головой.
Дома мать. Что-то заботливо готовила на кухне, наверняка к его приходу, но Коля не позволил себя встретить. Разувшись, сразу влетел в ванну, запираясь в ней. Дверь закрыла его от остального мира в узком пространстве из четырех стен. Ненадежное укрытие, но ему все равно сделалось спокойнее.
— Ребенок, все в порядке? — и пусть ему уже за двадцать, мать продолжала обращаться к нему так же, как и десять лет назад. Он бросил, что да, он норм, но на деле нихуя он не норм. У него едет крыша и уже не первый год. Не всегда, припадками. И в такие моменты ему казалось, что он слышит противный треск шифера, который он отчаянно пытался удержать. И ведь родители знали, знали, что он конченый и все равно заботливо улыбались ему, даже не настаивая на враче. А зря.
И когда звуки шагов за дверью стали доноситься уже со стороны кухни, Коля повернул кран, включая воду, и приспустил штаны вместе с нижним бельем, которое уже успел загадить. У него все так же стояло, и он дрочил остервенело и резко, как делал это лишь в самый расцвет пубертата, водил рукой, а сам кусал зубами нижний край футболки, боясь, что услышат. Спустил быстро, хотя никогда от воздержания не страдал, и это принесло облегчение, а вместе с тем и отвращение. От мерзости к себе он был готов выблевать все внутри радугой, такой же пидорской, как и он сам, но вместо этого лишь схватил себя за лицо, сминая в складки кожу и оставляя на ней противные белесые пятна спермы, которую не успел смыть. Какой же. Он, блять. Гадкий. И нервный смех сорвался с его искривленных в гримасе губ.